Willing to Be a Stranger

Банни с опозданием зашел в класс. Явление не редкое на самом деле, нормальное. Дни, когда он приходил рано, волновали всех нас больше всего. В прошлый раз, придя рано, он все время доставал Камиллу с требованием, дать ему списать у нее домашнее задание, а до этого потратил лишнее десять минут тыкая во Френсиса. Поэтому когда Банни споткнувшись зашел в класс с двадцатиминутным опозданием, с мокрыми растрепанными светлыми волосами, напоминавшие швабру, никто и глазом не моргнул. Несколько капель скатились по влажным завиткам и замерли на его лице. Первые зимние заморозки рано начались в этом году. Френсис сетовал по этому поводу, отказываясь снимать свое длинное пальто даже после начала занятий. Увидев покрытого льдом Банни в комнате возникло всеобщее чувство легкой жалости. — Боже, Банни, если тебе необходимо пальто… Если оно тебе нужно сейчас. — протянул Френсис, садясь за стол, накрытый фарфоровыми чашками и различными пирожными. Его замечание конечно же относилось к холоду в комнате с высоким потолком. Оживленный вид цветов, заботливо поддерживаемый Джулианом, чтобы они не завяли мало способствовал, вопреки их благоухающего вида, избежать резкого запаха в воздухе. Летний аромат вводил в заблуждение. Поистине удивительным, по отношению к Банни, было то, что он до сих пор ходил без куртки. Пожалуй, что действительно потрясло класс, и заставило Джулиана замолчать на середине диктовки Ореста — настолько, что он отложил книгу, полностью позволив странице незаметно перевернуться — был Генри, молчаливый и раскрасневшийся от холода, проскользнувший в комнату через несколько минут после Банни. Я оглянулся на Джулиана, обратив пристальное внимание на его медленную и осторожную оценку этих двоих. Генри, опустив глаза, смахивал снег с лацкана пиджака. Я не содействовал, но обратил внимание на снежинки, которые зацепились на его ресницах и сейчас таяли. Несмотря на его грубоватое телосложение и резкую челюсть, легкое напыление смягчало его самые суровые углы. Грохот стула, скребущего по деревянному полу отвлек мои наблюдения за Генри. Банни кинул свою потертую сумку возле ножки стола, бросил тетрадь на стол перед собой и потянулся за общими чайником с черным чаем. Мне показалось, что он старается производить, насколько это было возможно в человеческих силах, как можно больше шума. Я опасался за благополучие чайника. Чарльз пододвинул в направлении Банни кружку. Банни потянулся за чашкой, и налив слишком много чая, в итоге пролил на стол. Камилла передала салфетку Чарльзу, который протянул её Банни. Джулиан, как и Генри будто бы не замечали всей этой сцены. Банни рассыпался в извинениях, все время неистово потирая шею и заходясь в приступе кашля. Несмотря на то, что это заставляло его содрогаться, он каждый раз проносил руку к горлу, надавливая на кожу, будто он, казалось, не мог успокоиться. Френсис и я переглянулись. Одна из его бровей элегантно приподнялась, и, словно по щелчку причудливо совпав с одной из моих. — Спасибо за то, что присоединились к нам — обратился к ним обоим Джулиан, бросив взгляд на Банни и его ракетку, но его холодный взгляд остановился на Генри. Джулиан следил за медленными, методичными движениями рук Генри, как он осторожно пробегал пальцами по своим сверхъестественно идеальным волосам. Они вдвоем вели беседу в тишине, которую, как я подозревал, они обычно приберегали для тех случаев, когда оставались наедине. Мне всегда было интересно, что они вдвоем делали, когда остальная часть класса занималась второстепенными делами студенческой жизни. Я представлял, что по вечерам в пятницу — пока я пил дерьмовое пиво, пока Фрэнсис пробирался сквозь толпу в поисках единомышленников, пока близнецы играли в театре — они пили портвейн и размышляли о наших недостатках в греческом, латыни и арабском. — Ах, извини за все это опоздание, я задержал твоего лучшего ученика. Клянусь, он все это время брыкался и сопротивлялся! Он говорит мне: «Банни, мы опоздаем», — здесь его высокопарная речь произвела ужасное впечатление на Генри. — Удивительно, как вы все обходитесь без Генри. — когда никто не отреагировал на его слова, он сделал неловкую паузу и издал смешок. — Я практически украл его, клянусь могилой моей матери, он умирал, чтобы попасть сюда, верно, Генри. Тебе плохо, не так ли. — он сделал паузу, но недостаточно долгую, чтобы Генри успел вмешаться. Его руки перепрыгнули с шеи на колени, где он их заломил. — Понимаешь Генри и я… — Он не закончил свое сочинение. Я остался, чтобы помочь ему. Allá ti ēi moi taúta perí drunē perí pétrēn. — Генри выдавил небольшую полуулыбку, что выглядело так натянуто, как будто легкое приоткрытие губ. Он избегал смотреть в глаза Джулиану. Генри сел и аккуратно положил свою сумку у ног. Наклонившись через стол, Генри начал рыться в своей сумке, перебирая вещи, он, похоже заметно скрывал свою нежность, касательно к Банни. — Значит, вы двое были в библиотеке? — слегка ерзая на стуле, Чарльз, казалось никак не мог решить, кому именно он адресует свой вопрос. Они оба ответили одновременно: «Да», — сказал Генри «Нет», — сказал Банни. Стайка птиц за окнами взлетела и издала крик, который заполнил тишину, воцарившуюся в классе. Зловещий крик птиц давно скрылся из виду, и эхо их трепещущих крыльев почти растворилось в пустоте прежде, чем Джулиан снова заговорил: — Мне кажется, я потерял прежний ход своей мысли. — он посмотрел вниз Похоже, что и эту страницу тоже. — Он хлопнул в ладоши, и, вслед за хлопком казалось, что меловая пыль, слетела с его пальцев, хоть, я уверен, неправильно помню. — Эрос. — многозначительно начал он, и я увидел, как Генри, который только что оторвался от своих вещей, посмотрел себе под ноги. — Чарльз, расскажи мне о Эросе. — Одной рукой Джулиан потянулся за фарфоровой чашкой притягивая к себе, и налив другой, он протянул Генри. Джулиану не нужно было спрашивать: мед, ломтик лимона. Он принял переданную чашку, но, казалось, Генри был не в состоянии поднести её к губам. — Сексуальная любовь — Ты имеешь в виду желание, не любовь. — Произнеся эти слова, Камилла подскочила, сев более прямо на своем стуле. Её мальчишеская сутулость и хриплый голос волновали, как и тогда, тысячу раз до этого. — Да, я нахожу, что согласен с Камиллой, он может являться любовью. Хотя, вы все сразу же отнесли эту мысль к абстрактному. Банни, скажи мне, кем был Эрос? Кем была мать Эроса, Банни? Нет, еще лучше, его отец. — У него не было отца. Я слушал Банни, пока мой взгляд оставался прикованным к лицу Генри; оставаясь устрашающе неподвижным, он медленно сполз, сняв запотевшие очки. — Уранус. — Генри прервал Банни, водя пальцем по краю стола перед собой. Он все ещё не поднимал взгляда, но Джулиан, зная как это, должно быть, огорчает Генри, слышать Банни, заходящего так далеко в неправильном ответе, не перебивал. Должно быть, слово вырвалось у него само собой, без всякой мысли со стороны Генри; как минимум, его стиснутая челюсть заставили меня так подумать. — Да, и он им был? — Хаос. Небо. — в принципе, Генри был немногословен, до тех пор, пока ты не принесешь ему бутылку или две портвейна, но эти редкие, отрывистые слова прозвучали ещё более сурово, чем обычно. Не говоря уже о том, что они были адресованы для Джулиана. Лицо Генри помрачнело. Его левая нога, медленно постукивающая по правой лодыжке, показалось мне странной. Он ерзал так, как будто Джулиан вытягивал из него эти ответы насильно; словно Генри не мог контролировать вытягиваемые из него слова. — Да, отец Эроса был из Хаоса. Генри, поскольку ты, кажется, сегодня утром так увлечен Эросом, то как ты думаешь, почему я ссылаюсь на его происхождение? — Уранус — ослушался. Урануса нужно было держать подальше от Геи, как и его отец, он хотел обладать ею — несмотря на то, что если бы он оставался с ней постоянно, обладая ею, как он и хотел, то всегда была бы ночь. Подобно ночи, Эрос ослепляет и, как шутливо напоминает нам Шекспир — изображен слепым. Джулиан продолжал направлять свои педагогические усилия исключительно на Генри: — Верно. Эрос — сексуальное желание — является тем, кто распространяет свою слепоту. А кто чаще всего ослеплен в наших маленьких ἀπόλογος ? — Чудовища. — И? — Которые заслуживают наказания — Генри встретился взглядом с Джулианом — Например? — спросил Джулиан, слегка наклоняясь вперед. — Метопа , Аргос, Полиместор, Эриманф — Генри, я удивлен, что ты не упомянул самую очевидную связь между Эросом и слепотой. — Эдип. — Джулиан кивнул и дал генри одно из множества пирожных разложенных для нас. — Ηδονήν, μέγιστον κακού δέλεαρ. Когда Джулиан отвернулся от него, Генри сбросил пиджак. Тогда я заметил его растрепанную рубашку: две пуговицы оторваны. Он заметил это в то же время. Вскоре после этого он на середине блестящей лекции Джулиана, дрожащими пальцами начал расстегивать рубашку. Мы все знали, что Генри не очень хорошо разбирался в социальных нормах последних нескольких столетий, но даже в Афинах раздевание таким образом сочли бы странным. Тем не менее, несмотря на то, что вся комната замерла, никто не прокомментировал это — даже своенравные пылинки остановились в своем мягком спуске на землю. Банни притворился, что не заметил. Остальные из нас были слишком потрясены, чтобы отвести взгляд. Было что—то волнующее при виде его кожи, — я никогда не видел больше, чем его запястья — его грудь была такой же гладкой и бледной. Чувство, которое последовало за этим было совсем не сексуальным — дрожь в животе, желание прикоснуться. Оценивать блеск кожи Генри, прежде чем он застегнул серебряные пуговицы, было все равно, что смотреть на статую; часть вас хочет провести руками по ее изгибам, однако другая часть вас, такая же сильная, знает, что это было бы непристойно, священно. Он закончил, и продолжал с опровержением тупо смотреть в направлении Джулиана. После занятий мы вышли, и тишина, тяжелая и гнетущая следовала за нами по коридору. Я остановился у окна и посмотрел на матовые стекла. Банни, практически выбежав из комнаты, уже пересекал заснеженную лужайку. Со своего наблюдательного пункта, я смог увидеть внизу его штанов, от того места, где конец соприкасался со снегом, расползающееся мокрое пятно, таковых реальных причин для моего дальнейшего прибывания нет. Я не любопытный человек. Я честен и всегда считал себя таковым. Я действительно было собирался развернуться на каблуках, но тут услышал резкий шепот: «erastês.» .Я замер. Ох… Генри и Джулиан всегда для меня были парой. Я встречал их вместе в общественных местах (они часто посещали маленькие кафе в этом районе), они пользовались одинаковыми ручками (Банни всегда утверждал, что Генри украл их, и что Джулиан был слишком добр, чтобы попросить их вернуть), Генри говорил о Джулиане с почтением (это была одна из немногих тем, которую он излагал бы без просьбы), Генри всегда приходил в указанное время (несмотря на то, что был лучшим в классе). Полагаю, я видел, как Генри поцеловал Джулиана в щеку, и в то время это мне показалось странным — я просто не предполагал истинно классического характера их отношений. Я стоял посреди коридора, все еще слыша бормотание на греческом, но они говорили слишком тихо, чтобы я мог превратить мелодичные звуки в узнаваемый язык. Я подошёл обратно к двери класса, молчаливый и наполовину парализованный. — Mea Stella — Джулиан замолчал. — Non puella sum — поправил Генри, слова были едва ли громче шёпота. Тем не менее, они донеслись достаточно хорошо. И именно так они вернулись к сложному, беглому греческому. Я подошёл к двери. Джулиан оставил ее приоткрытой. Сквозь пространство я смог разглядеть их двоих. Джулиан откинулся на спинку стола обхватив себя руками. Генри стоял посреди комнаты, его сумка с книгами стояла у его ног. Он выглядел растерянным. На еще несколько строк, произнесенных Джулианом в неподвижном воздухе на греческом, Генри никак не отреагировал. Джулиан опустил подбородок и издал легкий смешок. К моему удивлению и радости, он снова перешёл на английский. — Полагаю, мне не следует ожидать от тебя полного благочестия. Эдмунд и ты сам был близок с ним с первого года вашего пребывания здесь, верно? Вслед за этим наступила тишина. Я наблюдал, как Генри сократил расстояние между ними и взял руку Джулиана в свою. Он поколебался — нечто настолько на него не похожее, что я подумал, не показалось ли мне это — прежде, чем поцеловать костяшки пальцев мужчины. Второй рукой Генри разжал кулаки Джулиана, чтобы прижаться губами к ладони мужчины, а затем — к центру обнаженной кожи его запястий, покрытых сеткой вен. До сих пор, этот нежный жест казался мне легким. Я сильно моргнул, не уверенный, было ли то, что я видел реальным; казалось, это было мгновением. — Я вижу, что ты сердишься на меня — пробормотал Генри, наклонившись к руке Джулиана, он поднес её к своей щеке. Генри, с его жесткими чертами лица и суровым взглядом вряд ли казался способным на такую хрупкую демонстрацию. Я полагаю, у Джулиана был талант вытаскивать самые сокровенные уголки души. Джулиан некоторое время молча наблюдал за Генри, и его защитное злорадное лицо, которое он всегда надевал перед занятием греческим, смягчившись, спало. Генри таким мастерски простым, превосходным прикосновением разгадал это исключительно в Джулиане; сделал его человеком: — Ты и Эдмунд — начал Джулиан, высвобождая руку из хватки Генри и убирая прядь его волос за ухо. — Я не хочу говорить об этом. Джулиан протянул руку, чтобы снять очки с Генри. Пока Джулиан продолжал перебирать его волосы, убирая их с лица и открывая шрам, мальчик на мгновение прикрыл глаза: — Я когда-нибудь вот так говорил тебе, как сильно мне нравятся твои волосы? — Джулиан наклонился вперед, чтобы легко, как перышко, прижаться губами ко лбу Генри. — Ita . И вот так они поцеловались. Мне пришлось приглушить собственный вздох. Я знал, это должно было произойти, но все же, это потрясло меня. Я наблюдал, как Генри позволил толкнуть себя, повалив на стол; дерево протестовало против его веса. Он живо стал подвижным под прикосновениями Джулиана. Несмотря на то, что я смотрел только через в щель в двери, я сог разглядеть румянец на щеках Генри. При этом, стыд захлестнул меня, тошнотворное чувство наполнило меня изнутри, и отойдя от двери я тяжело опустился на холодный пол. Я не совсем разделяю эти наклонности, и до того снежного дня, я думал, что Генри тоже. Я вспомнил тот деловитый поцелуй: его целомудренный характер успокоил меня. Он был сухим, прохладным, как мел. Однако то, что происходило за стеной было не то. Тогда я действительно хотел уйти, однако уходя, я услышал из комнаты тихий жалобный звук. Это напомнило мне о худородных девчонках, которые издавали эти звуки, когда шли со мной домой после вечеринок; впервые прижимая к стенке сокращая расстояние, я, как будто тем самым, подтверждал их хрупкость. Генри, Генри, который вырубал мужчин на вечеринках, издал этот звук. Я прислонился затылком к грубой каменной сене снова прислушиваясь рядом с дверью, вновь ожидая, что этот звук повториться. Что-то внутри меня опасно перевернулось. Я не мог разобрать, что они друг другу говорили. Это, несомненно, был греческий, — грубый, запинающеся античный язык, живущий между ними двумя — но словарный запас ускользнул от меня. Чему бы Джулиан ни учил Генри, какие бы слова они ни произносили, он решил, что это не предназначено для моего разума. При звуке первого стона, медленного и томительного стона Джулиана, я подумал, что лучше всего уйти. Я снял ботинки и босиком пошел по кориДору и лестнице Лицея. Только когда я ступил на замершие каменные ступени, засовывая онемевшие ноги обратно в ботинки, и встретившись с пронизывающим ветром, я почувствовал себя по-настоящему в безопасности. Я оглянулся на окно нашей маленькой классной комнаты, задаваясь вопросом, смог бы я — будь погода хорошая — разглядеть нестандартный набег Генри и Джулиана на античный мир.