Поднимись с колен, опричник

      Царский дворец был просторен да светел — даже слишком для юного Феденьки. Ему шёл семнадцатый год, и батюшка готовился представить его — страшно подумать! — самому государю. По спине Феденьки бежали сотни мурашек, когда перед ними распахнулась тяжёлая дубовая дверь, и Алексей Басманов кивком велел ему следовать за собой. Царь был таким, каким Феденька его себе и представлял. Большим, сильным и грозным, с аккуратной медной бородкой, он был мужем в самом расцвете сил. Фёдор так засмотрелся, восхищённый, что совсем забыл поклониться, как батюшка велел, и отмер, только когда старший Басманов одёрнул его. — Молодец Алексей, что привёл сына. Как величать тебя, отрок? — спросил Иоанн, с интересом разглядывая Феденьку сверху вниз с высоты своего трона. — Фёдор, Алексеев сын, — срывающимся от волнения голосом назвал себя тот. — Ну, ну, не робей, подойди ко мне, — ласково позвал Иоанн, и Феденька, неуверенно оглянувшись на отца и получив поощрительный кивок, приблизился к трону и присел на ступеньку у ног царя, чувствуя слабость в коленях. В поле его зрения возникла рука Иоанна Васильевича, лежавшая на подлокотнике трона. Феденька, не зная, что предпринять, потянулся алыми губками к его узловатым пальцам. — Сын твой пока не на службе, а уже проявляет рвение, ты посмотри. — рассмеялся Иоанн, благосклонно приняв робкий, но искренний поцелуй, исполненный почтения. — Хочешь мне служить, Федя? — Только этого и хочу, — с жаром ответил Феденька, и Иоанн растроганно потрепал его по буйной кудрявой гриве, ненароком запустив в неё пальцы. — Поднимись с колен, мой опричник. Идём со мной. Я желаю испытать твою преданность, — столь стремительно поднявшись с трона, что Феденьку обдало ветерком, поднятым взметнувшейся полой одеяния, Иоанн поманил его за собой. — Батюшка? — неуверенно окликнул отца Феденька, которого не предупредили о том, что царь может пожелать остаться с ним наедине. — Делай, Фёдор, всё, что царь велит, как я тебе говорил, — вполголоса прошипел ему взволнованный батюшка, и Феденька пошёл за царём. И пока Алексей Басманов мерил тронный зал шагами, беспокоясь о том, как бы глупый отпрыск не навлёк на весь их род царский гнев, Феденька выгибался на взбитых перинах в сладких, стыдных муках, кои дарили властные руки, вертевшие его и так, и эдак. «Запомни, Фёдор, ты живёшь для того, чтобы угождать царю-надёже и преумножать богатства рода Басмановых. И ты должен делать ради этого всё.» Всё — значит, всё. Значит, Феденька и ножки стройные раздвинет для царя, охотно впустит в своё тело. Позабудет срам, подарит свою невинность надёже-царю, ведь что ещё, кроме красоты и юношеской чистоты, есть у него за душой? Что он мог бы дать своему царю, чем пожертвовать, кроме самого себя? — Ох, государь мой… — лишь слабо простонал Феденька, почувствовав резкую боль в том месте, где в него толкнулось твёрдое и горячее, о чём и помыслить было стыдно. Но лишь шире развёл ноги и зажмурился, скрывая влагу на васильковых глазах. Негоже было расстраивать царя нытьём, что он, девица на выданье? Он опричник. Опричник. Не надобно псу государеву ни ласки, ни внимания. Лишь приказ да палка, и будет с него.

***

      За несколько лет Фёдор примирился со своей судьбой царёвой подстилки, и испуганный смущённый отрок вырос в вальяжного бесстыдного мужчину, не растерявшего, правда, юношеской стати. Впрочем, некоторые его даже за мужчину не почитали, и батюшка, родной батюшка, который и толкнул младшего сына в царственные объятия, досадливо морщился всякий раз, как покачивались в ушах Фёдора златые серьги. Народ шептался и за спиной, и в глаза, о «царской Федо́ре». Фёдор отвечал по-своему — он мог влиять на настроение Иоанна за дверьми опочивальни, а то и показать на «опасного заговорщика» из бояр. Малюта Скуратов, отвратительное рыжее косматое чудовище, был ему в этом порукой. Под его рукой бояре не то, что говорили — соловьями заливались о прегрешениях своих безмерных.       Так и жил Фёдор, добра не ведая, пока не перешёл ему путь князь Серебряный. Болезненно ёкнуло холодное сердечко опричное, когда встретил он впервые светлый, честный и самую долю любопытный взгляд Серебряного. Испугался тогда Фёдор, что заметит кто смятение «государевой девки», донесёт Иоанну — и медведя спустил на князя, чтобы не осталось от него ни воспоминания, ни единого следа фёдоровой слабости. Но божьей волею выжил ясноглазый Никита Романович, а Фёдор, смущённый донельзя, скрылся во дворце, уверенный в том, что Серебряный догадался о его роли в недавнем беспорядке.       Было бы к лучшему, если бы сгинул князь Серебряный в жестокой битве с врагом, но Фёдор уже не мог желать его гибели. Всё время он крутился рядом с ним смертоносной юлой, разя противника направо и налево, принимая на себя басурман, устремлявшихся к князю. Некогда Фёдору было ворон считать, иначе приметил бы восхищение во взглядах, которые кидал на него Серебряный. Но после сечи он не преминул позвать князя в свой роскошный шатёр. Тот явился почти сразу, будто того и ждал, с непониманием в ясных глазах окинув вальяжно растянувшуюся на подушках фигуру Басманова. — Как думаешь, Никита Романович, скоро сойдёт мой загар? — спросил вошедшего Фёдор, разглядывая себя в зеркало и касаясь ненароком жемчужных серёг, которые снял только ради боя. Серебряный задержался взглядом на прекрасном лице Басманова. Фёдор уж было подумал, что Серебряный не ответит на глупость эту бабью, но тот удивил его: — Почему ты думаешь, что загар тебе не идёт, Фёдор Алексеич? Фёдор даже позабыл, как прихорашиваться — вылупил глаза на гостя. А тот продолжал: — Да лучше б и не сходил. Басманов сглотнул и нервно стрельнул взглядом на своё отражение. — А царю белолицые по нраву, — ляпнул он зачем-то, заставив Серебряного нахмуриться, — жаль, что не успеем мы сегодня в баню — до моей вотчины рукой подать. Но завтра милости просим, увидишь, князь, мои хороводы: девки все на подбор, а парни — старшему семнадцати не будет, — переменил он тон, жеманно мурлыча и стреляя глазами на Серебряного. — Мальчики-то юные слишком, Фёдор Алексеевич, — не сдержался Серебряный, — нехорошо это. Фёдор нахмурился слегка. Не это он ожидал услышать от благородного князя. — Ты меня не понял, Никитушка Романович, мальчики лишь пляшут, только и всего. Я их сам научил. Смотреть — смотри, а тронуть не смей, — всё ещё слишком свежа была в нём память о его первом разе со взрослым мужчиной, чтобы он смог толкать на это других, пусть даже своих холопов. — Так это правда, что о тебе говорят? — пробормотал Серебряный больше сам себе, но Басманов услышал. — И что же обо мне говорят? — поинтересовался Фёдор, приготовивишись к нападению. — Говорят, ты перед царём в бабьем летнике пляшешь, — Серебряный взглянул на Басманова изучающе, будто пытался в самом деле представить его в платье. — А ежели и пляшу, что с того? — Басманов готов был язвить и плеваться ядом, но для чего-то ему захотелось, чтобы Серебряный его понял. — Разве я по своей воле его надеваю? Иль ты не знаешь царя? Меня по царской милости уже не Фёдором, а Федо́рой величают. Думаешь, по нраву мне? И чем я заслужил подобное? Тем, что не жалею для государя ни души, ни плоти?! — Как же ты так, Фёдор Алексеевич? — растерялся Серебряный, расслышав в его голосе жалобные нотки и не зная, что предпринять. — Мальчиков ты моих жалеешь, — прошептал Фёдор, — а мне шёл семнадцатый год, князь, когда царь впервые натешился мной. Он истерично запустил руку в свои смоляные кудри, сжал, чувствуя, как разговор выходит из-под его контроля. — Но коли тебе, княже, соромно теперь со мной отобедать, иди ты на все четыре стороны, я тебя не держу. Видит бог, если б Серебряный сейчас хоть слово дурное сказал, Басманов схватился бы за саблю, и дай ему бог ноги. Но брови Серебряного надломились, и он с каким-то почти испугом посмотрел на Фёдора. — Можно ли нам выпить, Фёдор Алексеевич? — попросил он хрипло, и Басманов, выйдя из оцепенения, метнулся сам к хрустальному кувшину, не зовя холопа. Когда Басманов подал Серебряному чарку, правда, вышла заминка. Оба вспомнили, что за винцо подносил Басманов боярам на царском пиру. — Не подумай, княже, я своих гостей не травлю. И никого по собственной воле, — почти скромно смежив ресницы, прошептал Басманов, и Серебряный, уже не колеблясь, принял у него чарку. — Ты был мальчиком, Фёдор Алексеевич. Нельзя винить тебя в греховности твоей, когда нет в этом твоей вины. Вырастил тебя государь под себя, — Серебряный печально покачал головой, отпивая вина. Никто ещё не осмеливался хаить самого царя-батюшку, лишь Басманов был вечно вдвойне виноват за распутство и своё, и государя. Но вот сидел перед ним Серебряный и говорил хмуро, что его, Фёдора, вины тут никакой и нет. И Фёдор скорее откусил бы себе язык, чем нашептал теперь царю о Серебряном, вздумавшем царскую подстилку пожалеть. — Пошто ты добрый такой, князь? — спросил Фёдор после второй чарки, подперев гладкую щёку кулаком и слегка царапая её перстнем с царской руки, подаренным государём в приливе великодушия. — Думаешь, хоть одна живая душа задумывалась доселе, каково мне? Отнюдь, даже собственный отец нос от меня воротит, как от прокажённого. А кто привёл меня к царю, кто велел слушать беспрекословно, живота не жалеть, отдать всего себя ради рода Басмановых?! Может я человек дурной, князь, но я сам отец, и своих детушек я бы даже под царя, даже ради всего рода людского не подложил! Серебряный оторопело смотрел на разгорячённого молодого боярина. То, что Фёдор Басманов мог быть чьим-то отцом — последнее, о чём он мог бы помыслить. — Что, князь, чудно тебе? — усмехнулся Фёдор. — Не смотри так. Царь-надёжа повелел жену взять, чтобы меньше болтали. Да вишь, не помогло. Зато двое сыночков-баловников вот… — он впервые за вечер улыбнулся не жеманно, а очень естественно, ласково, и у Серебряного дух захватило от этой улыбки. — А ты меня, князь, всё глазами ешь, — заметив его внимание, Басманов стрельнул на него лучшим из своих лисьих взглядов, — государь порой так же глядит. Да оно и верно, где ему найти слугу краше меня? Видал ли ты такие брови, как у меня? Чем они не собольи? А волосы-то? Тронь, князь, пощупай, ведь шёлк, право, ну шёлк! Басманов даже головушку свою Серебряному подставил. А тот возьми и пощупай, как предлагали. Замер Басманов под его рукой, смирным сделался. А князь знай себе гладил гладкие тяжёлые кудри, пропускал кольца сквозь пальцы. — Правда твоя, боярин. Ни у кого таких нет, — хрипло выдавил Серебряный, скользнув пальцами по ушку и тронув тяжёлую серьгу, — краше всех ты, а особенно когда не притворствуешь. Загорелый, улыбчивый, ласковый — каков есть. Насквозь тебя вижу. Басманов смотрел на него без улыбки своими волоокими влажными глазами, и один чёрт ведает, что творилось в душе его. Молниеносно обхватив крепкую шею князя изящной, неженственно сильной ладонью, Фёдор притянул его голову к себе и крепко поцеловал в тёплые уста. — Никому не дарил я поцелуев по своему желанию. Ты первый, — едва слышно прошептал он, ранимо спрятав лицо за завесой волос. — Значит, нецелованный ты вовсе, боярин, — серьёзно молвил Серебряный и, недолго думая, накрыл ртом его мягкие алые губы, мгновенно отозвавшиеся. — Хочешь, Никитушка, летник надену? Для тебя одного, — шептал Басманов, будто пьяный, перемежая слова с поцелуями. — Не нужно быть женщиной со мной. Хочу Фёдора Басманова, не Федо́ру, — юркий, сладкий язык Басманова во рту помешал Серебряному договорить. Остёр на язык был царский опричник — но не когда язык этот ловили губами и прикусывали легонько красивые до одури благородные князья. Под напором Серебряного Фёдор легко откинулся на подушки, и ноги его пусть и привычно, но на сей раз желанно раздвинулись перед князем, обещая большее. Пальцы его жили отдельной жизнью, ощупывая тело Серебряного и ища застёжки ратного одеяния. — Тьфу ты, как из кафтана этого чудного тебя выпутать-то? — буркнул Серебряный, шаря руками по груди и животу Басманова. — Не терпится, княже? — Басманов рассмеялся игриво и помог расстегнуть заморское одеяние, жалованное когда-то Иоанном. Вытряхнув гибкого, как змея, Фёдора из одёжи, Серебряный улёгся на него, уперевшись локтями в подушки по обе стороны от его торса, и вдумчиво занялся его мальчишески плоской безволосой грудью, пощипывая губами маленькие, будто бусины, твёрдые соски. Фёдор был громким, даже не думая сдерживаться. Весь опыт, всё плохое, что было у него до этого, вылетело из головы. Будто впервые познавал он мужскую ласку — да и на самом деле не мог он припомнить, когда последний раз любовник был с ним столь ласков, откровенно нежил его белое тело. — Федо́ра, — усмехнулся Серебряный, взвесив на ладони член Басманова, и сердце Фёдора ухнуло куда-то вниз, но тот продолжил, — какая тут Федо́ра, когда вон какой молодец. У Фёдора член был не столь крупным, по сравнению с тем, что он уже нащупал у Серебряного, но толстым, перевитым венами. — Приласкай его, княже… — сорвался он на стон, и Серебряный послушно двинул рукой по всей длине, легонько прослеживая пальцами вены, — ты чужой уд, должно быть, в руке никогда не держал? А вот смотри, как я умею… — Басманов извернулся змеёй, перевернулся, устроившись головой между мощных бёдер Серебряного и, приподнявшись, поймал горячими губами кончик его члена. Серебряного прошила сладостная дрожь, и, не упирайся он твёрдо коленями в ложе, рухнул бы на стройного Басманова всем своим весом. Член Басманова меж тем покачивался практически напротив его лица, возбуждённый до каменного состояния, и Серебряный вновь схватился за него. Где-то внизу Фёдор с развратными хлюпающими звуками заглатывал его член, будто съесть пытался, обволакивая его своим узким горячим горлом, и Серебряный, рассудив, что ему тоже будет подобное приятно, на пробу взял в рот головку его члена. Фёдор чуть не подавился, чего с ним давно уже не случалось, ощутив влажность рта князя на себе. — Княже, ты что творишь? Оставь, — прошептал он сдавленно, прервавшись и сжав Серебряного в ладони, — негоже князю дарить соромные ласки какому-то опричнику… — Теперь ты меня стыдить вздумал, Федя? — рассмеялся Серебряный. — Вот уж чудные дела на Руси творятся… Фёдор усмехнулся в ответ и, снова почуяв на члене губы Серебряного, поспешно погрузил в рот его естество — вот ещё, чтобы земский князь его в постыдных утехах перещеголял? Не бывать этому! Никто никогда не дарил ему те же ласки, что щедро предлагал он сам, и князь Серебряный стал для бедного Фёдора откровением в том, как, оказывается, хорошо может быть в постели с мужчиной. — Первый мой, первый… — шептал ему Фёдор сквозь стоны чуть позже, вторя глубоким толчкам Серебряного внутри своего тела и оплетая его стройными ногами, — милёнок, голубь сизокрылый, финист мой ясный… — Федя… Федюша… — и Серебряный всё целовал его в сахарные уста, будто испивая стоны, — красивый, сильный, прекрасный… Фёдор, не находя в себе сил более лежать смирно и принимать ласки, рывком подмял немаленького Серебряного под себя и оседлал его, будто строптивого жеребца, сразу наращивая быстрый темп, словно с места в галоп. Глядя на охваченного страстью Басманова и лишь подмахивая ему снизу, Серебряный решил, что не был бы удивлён, если бы Фёдор вдруг попытался шлёпнуть его, будто нерасторопного коня. Обхватив его гибкий, как лоза, стан руками, Серебряный принялся вколачиваться в него сильнее, почуяв, как бы ему хотелось, и вскоре Фёдор выстрелил семенем ему на грудь, сжав его собой так, что князь света не взвидел, ухнув за ним в пелену блаженства. — Не возвращайся ты в Слободу, Никита, — первым делом сказал Басманов, отдышавшись. — лишь буйную головушку сложишь. Серебряный успокаивающе поцеловал его в оголённое плечо, щекоча кожу бородой. — Прав ты, Федя, нет тебе равных. Беспокоишься ещё обо мне. А я о тебе вот думаю: неласков ведь государь с тобой, каждый обидеть норовит, не ценят тебя, как должно, свет мой… Боязно мне, как бы милость государева не переменилась. Мне не важно, жить или умирать, никто меня не держит. А у тебя семья ещё… Призадумался Фёдор. — Я игрушка государева, покуда не наскучу, не отпустит он меня никуда, — признался он со стыдом, опалившим щёки. — Я буду тебя ждать, — пообещал ему пылко Серебряный, и Басманов недоверчиво рассмеялся. — Да бог с тобой, на что тебе потасканный дворовый пёс, выброшенный вон. Помрет старый Морозов — на вдове его женишься, забудешь меня. — Тебя-то забыть? Синеглазого, чернобрового, с шёлком волос? — уточнил Серебряный и покачал головой. — До смерти помнить буду. — Будет, тебе, князь, соловьём заливаться, — смутился Басманов, — надевай портки, пора уж… Серебряный поймал его за подбородок, опалил прощальным поцелуем припухшие губы. — Не поеду в Слободу, буду ждать, серденько, — твёрдо сказал он, и опричник царский поплыл совсем, падая ему на грудь с тонким, будто девичьим вздохом.