Поднимись с колен, опричник

Вдохнув полной грудью, Басманов вошёл в царскую опочивальню. Он бывал здесь не единожды, но никогда прежде ещё так не трепыхалось его сердце. Царь был хмур, перо так и мелькало в его пальцах — дурной знак. Замерев справа от него и отчитавшись о разгроме неприятеля, Басманов рискнул попросить: — Не пожалели мы себя. Так же ты, государь, не пожалей наградить слугу своего. — А чего бы тебе хотелось, Федя? — отложив перо, Иоанн сосредоточил своё внимание на нём. — Пожалуй меня хоть окольничьим, чтобы люди не корили, — Басманов скромно потупился, понимая, что его наглость злила царя, но молчать уж было невмоготу. — А Серебряного мне чем пожаловать? — спросил внезапно царь, и у Басманова сердце на миг замерло. Знает ли об измене фёдоровой? Да откуда, не должен бы… — На всё твоя царская милость, надёжа-государь, — примерив маску покорности, отвечал Фёдор, — но Серебряный бился достойно, бок-о-бок со мной. — Неужто? А я думаю, что недруг тебя бы через седло перекинул, как в тот раз, помнишь? — насмехался над ним Иоанн, не ведая, какой болью отозвались его слова в душе Фёдора. В чём — в чём, а в ратной трусости его нельзя было обвинить. — Надёжа-государь, — дрогнувшим голосом ответил Басманов, — коли не люб я тебе, отпусти меня совсем! Видно ему было, что Иоанн забавляется им. Но тот оправдал ожидания Фёдора, ядовито вздохнув: — Так и быть, хоть и тошно мне будет без тебя, но промаюсь как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны! Я тебя насильно держать не стану. Фёдор поджал губы, умело скрывая облегчение за личиной досады. — Спасибо, государь, — он поклонился ему в ноги и, не оборачиваясь более на него, вылетел вон. Иоанн хмыкнул, вновь берясь за перо. — Федора, девка избалованная, ещё прибежишь ко мне. Никуда не денешься. А Фёдор тем временем вскочил на коня и кинулся прочь из осточертевшей Слободы, зарёкшись ещё хоть раз ступить на проклятую диаволом землю. За жену и детей своих он не переживал — сосватал её уже за боярина честного, а главное, не опального, с которым могла бы она жить в достатке и покое. Всё ж хорошая жена у него… была. Отпустила грешного мужа своего и благословила, чувствуя, что нет любви и согласия в их браке. А Фёдор не в вотчину свою устремился, а дальше, дальше, на волю. В условленное место в дремучей глуши, где дожидался свет его, Никита Романович.

***

      В окрестных деревнях поговаривали, что избушка колдуна-мельника пустовала недолго. Поселились в ней странники, новый какой-то колдун с помощником своим. Колдуну, сказывали, многие лета, но выглядит он как юноша красоты невиданной, девичьей почти — ну чем не колдовство? А Фёдор Басманов наслаждался своей новой ролью: кому травку волшебную подать, кому приворот нашептать. И то занятие колдовское было честнее, чем служба его у грозного царя, которую он всё ещё не отмолил перед образом.       Царь, опомнившись, посылал слуг своих рыть носом землю в поисках изменника Федьки, но тот как сквозь землю провалился — об этом рассказал ему Годунов, который, к удаче Басманова, набрёл-таки на его убежище и поклялся молчать в обмен на травы для укрепления мужского здоровья. Фёдору было не жалко для него, он знал, что Годунов просто так не выдаст, в отличие от того же Малюты, которого пришлось бы извести прямо на месте любым способом. — Федюша, собрал я травы твои целебные, как ты просил, — оставив корзину на крылечке, Серебряный притянул к себе за талию жмурившегося на солнышке Фёдора и накрыл ртом его уста, чувствуя покалывание небольшой щетины. Фёдор перестал остервенело сбривать каждое утро малейший намёк на бороду, который прежде мог оттолкнуть царя, хотя всё ещё не стремился отрастить такую же, как у Серебряного, приговаривая, что и одной бороды в их семье довольно. Впрочем, серьги драгоценные он игриво оставил в ушах, объяснив Серебряному с томным намёком «Для чего дырки-то даны, свет Никитушка?» — А я успел соскучиться, сокол мой, — Фёдор, недолго думая, запрыгнул на него, оплетя ногами пояс, и Серебряный, подхватив его под бёдра, занёс его в дом, захлопнув ногой дверь. Опустив Фёдора на сколоченную своими руками кровать — тот наотрез отказался спать в постели старика мельника — Серебряный стащил с него сапоги, оставляя поцелуй на изящной щиколотке. — Дожил — князь мне, псу государеву, ноги целует, — усмехнулся Фёдор. — Не псу и не государеву, а суженому своему, — в отместку укусив его в колено, Серебряный накрыл разомлевшего Басманова своим сильным телом, терзая языком и губами чуть тронутую загаром шею с трогательно острым кадыком. Вдруг на улице послышался стук копыт и скрип колёс. Бывшие воины, а ныне любовники, насторожились, прервали ласки. На крыльце раздался топоток. — Батюшка! — позвал звонкий детский голос, и Серебряный скатился с Фёдора, мигом оказавшись на ногах. — Принесла нелёгкая, — вздохнул Фёдор, но как только дверь распахнулась, в глазах его засветилась радость. — Петруша, Ванечка! — сыновья пяти и семи лет бросились к отцу, свесившему босые ноги с кровати, не забыв поклониться Серебряному. Серебряный с умилением взирал на эту картину: дети унаследовали смоляные кудри отца, которыми Басманов по праву гордился, а Петруша ещё и синие глаза. Фёдор прижимал обоих к своей груди, зажмурившись и покачиваясь из стороны в сторону. Оставив троих Басмановых наедине, Серебряный вышел дать указания холопу, который привёз детей к беглому барину, а ныне скучал, сидя на облучке. Позже пили чай из целебных трав, что насобирали князь и бывший опричник в окрестных лесах, пока дети, один из которых умостился на отцовских коленях, а другой — у Серебряного, наперебой рассказывали, как им живётся с матушкой и отчимом и какие науки они познают. Когда дети умаялись и уснули на той самой кровати, где так и не свершился утренний грех, Серебряный и Басманов вышли на крылечко, притворив дверь. — Прости, Никитушка. Не могу знать, когда мать их ко мне отправляет, — Басманов устало потёрся холодным носом о щёку Серебряного, и тот успокаивающе поцеловал его в россыпь веснушек, которые Фёдор тихо ненавидел, а он сам просто обожал. — Ничего, Федюша, сердце во мне радуется, когда гляжу я на тебя с детьми. Холоп басманов, повернувший было из-за угла к крыльцу, на цыпочках удалился обратно, решив найти себе место на заднем дворе. Он-то прекрасно понимал, чего хочется отцам, когда семеро по лавкам уже видят третий сон.