***
Когда Лайт отправился в дальнейший путь, ему хватило фантазии, чтобы не затеряться в гетто Камагасаки или Санья — а выехать из страны. Всегда хватало. Поэтому он сел на паром и поплыл до границы с Россией. Пол перед глазами тоже плыл — в легкой качке. Дзёхацу — это позор для семьи, как уйти в лес Аокигахара, где повесились сотни самоубийц, создавших ему дурную славу. Но у Киры нет семьи, его семья — весь мир. У Киры был L, а теперь нет и его. На границе сотрудник таможни долго сверял лицо с фотографией на поддельных документах, но пропустил. По ту сторону толпились местные с табличками в руках. Будто предлагали ему на суд разные имена на незнакомом языке. Если семья — это мир, война ли для него L? Даже если нет, Лайта нагнал поствоенный синдром отмены. Застиг врасплох в холодной, залитой дождями России — посреди номера отеля, в котором пол плыл перед глазами не хуже, чем на пароме. Горло свело до спазма. В ребрах застряло что-то тяжелое, похожее на горсть могильной земли. Он всё же зашелся приступом смеха, когда вспомнил глаза чужие, по-рыбьи блестящие и по-цветочьи колкие. L бы сказал на чистом русском, что это игра подсознания, — хотя играл с ним он один. Фигуры спешили, а теперь ползли по полю. Если в ребрах что-то и прорастет, то это будет чертополох. И тогда придется вспороть себе грудную клетку, как поступали даймё века назад. — Я проиграл тебя, — сказал Лайт, едва ли не в первый раз за месяц. Голосовые связки завибрировали неохотно, но подчинились.***
Иногда он, взяв ручку, молча писал в тетради — иногда забывал. Иногда нажимал кнопку на пульте и смотрел телевизор, где не показывали его, Киры, лицо. Неужели папа в самом деле поверил, что он сошел с ума от горя и бросил их?.. Это бред. Заблуждение такое глупое, что рассматривать его всерьез не стал бы никто. Но бредить он начал многим позже.***
В октябре с деревьев опали листья, на местном Арбате отключили фонтаны, которые качали воду весь месяц. У одиночества был бесконечный срок годности.***
Когда Лайт переехал из осенней Москвы в Санкт-Петербург, к нему, руша все сроки, пришел L. Ночью, между четвертым и пятым часом, пока мозг работал в фазе быстрого сна. Впервые на стене спальни чернели два силуэта, как в штабе, где цепь соединяла запястья. Здесь L сел на кровать, сложив ноги в позе лотоса: — Должен признать, Лайт, я рассчитывал на иной финал с вероятностью в девяносто девять процентов. Проценты, щелкая, отмеряла стрелка на настенных часах. — Это не финал, — дернул головой Лайт и поднял взгляд. Часы странные, механические. От их тиканья вступало в левое плечо. Он сел рядом, зеркаля движение, — и отвернул угол одеяла, выровнял ткань по сгибу. Здесь игра едва подошла к миттельшпилю. В сером дворе, напоминающем шахту, ходили пешками люди. Другие, фигуры покрупнее, договаривались между собой за дверьми Сенатского дворца. Россия одна из первых признает Киру, поэтому он и приехал сюда — или сказал себе так, чтобы приехать. — Это konets, — улыбнулся L, перейдя с языка на язык с нарочитым жутким акцентом. — Не сейчас, но скоро. Я ведь говорил, что мы расстанемся, — так и случится. Расстались на полу штаба, где остановилось сердце, разве нет? L остановился тоже — вне времени, остался таким же, каким был. Горбился столп позвоночника, падали на лицо путаные волосы. Он покачнулся вперед, вцепляясь в руку могильными ледяными пальцами. Потянул к себе. От него пахло не леденцами и кофе — чем-то похожим на озон. Запах забивал глотку, ошеломляя. Лайт подавился им, но стер расстояние в один рывок. Собственные, теплые, пальцы крепко вплелись между черных прядей. В ребра вмялась грудная клетка. Там молчало — не тикало. L хотел от него честности — пока он хотел его, получить, разорвать в клочья, поцеловать — не так, как Мису, ударить — кулаком, не спазмом в сердце. Но не успел. Несуразное тело сверзлось ему на руки, которые подхватили и не дали голове запрокинуться. Глаза L поймали его взгляд — препарировали в секунды, пока тромб вставал поперек артерии. Тускнел жаждущий блеск. Он умирал, но не прекращал искать, остервенело копаться в нем, перебирать мышление на компоненты. Он заслуживал знать. И Лайт улыбнулся ему: да, ты прав. Ты всегда был прав. Я Кира, а ты, как моя однажды проигравшая страна, получил атомный удар в спину. Холодеющие пальцы скользнули по манжете. Зрачки расширились и замерли. В них разразилась секундная агония — лучше, чем оргазм. Получив свою честность, L умер и оставил его одного. — Боишься меня, боишься, что заберу тебя с собой? — издевался он теперь. Его сухие губы оставили поцелуй на виске. — Нет. Бояться стало некого, хотя Лайт никогда его не боялся, — лишь ненавидел. От поцелуя онемело внутри, как от инъекции амидотризоата натрия. — Жаль… — эхом прокатился вздох. L вытравил им кожу до нервных окончаний, прежде чем отстраниться. Это ложь. Ему никого и ничего не жаль — и, получив в конце правду, он лгал сам. Лайт схватил его за плечи и впился ровными ногтями в кожу. L не должен был, не имел права выводить войска, сдаваться, подписывать капитуляцию. Он обещал его уничтожить. Сделать всё, догнать, поймать за руку и усадить на электрический стул — или реабилитировать, приковав к себе наручниками до конца жизни. Но L лег в могилу — а ему было всего двадцать пять и ни годом больше. Лайта перетряхнуло в его мертвых руках. Голос истерически вздрогнул, когда он сказал: — Ты разочаровал меня. — А ты убил меня, Лайт, что теперь?.. Ничего светилось в глазах L. Он забрался коленями на бедра, сжимая до боли, будто свил себе гнездо; надавил на грудь так, что сперло дыхание. Лайт оттолкнул его, нависая над ним сам. На виске ныл след поцелуя. Такие, как L, не вили гнезд, — они откладывали личинки под кожу. Под эпителием зудело сотней тысяч неслучившихся прикосновений, которые он ему задолжал. Лайт потребовал этот долг, когда наклонился ближе — и сомкнул зубы на горле. В хватке дернулся острый кадык. Там, где промялась кожа, пульсировали кровью артерии, пусть сердце и застыло. Глотку хотелось перекусить и пожрать, но его — запустить заново. Чтобы оно билось, чтобы он чувствовал каждую секунду, как становится частью чего-то большего. Разве не для этого они развязали войну, разве нет? L застонал, запрокинув голову: ему не больно, он возбужден от укуса в горло. Глаза экстатически закатились. Лайт видел его меланхоличным и больным — но возбужденным до примитивных физических мелочей не видел. Это поразило. Внутри трахеи гудела вибрация. В такт ей трепетал восторг от того, сколько жизни спряталось в этом теле, когда L потерся, оплел руками, как оголенным проводом. Персональный электрический стул — или инъекция, или пожирание личинками — на самом деле он сам. — Какое твое настоящее имя? — спросил Лайт, разжав зубы. Вокруг кадыка белели симметричные отпечатки, на них блестела слюна. Имя — тоже белое пятно. Он так и не получил его, а L не отдал, хоть и перестал дышать у него на руках. Пауза натянулась мучительной неразрешенностью. Щелкали часы на стене, каждый щелчок таранил мозг. Как таймер. — Я твоя фантазия, Лайт. У меня нет настоящего имени — во мне вообще нет ничего настоящего. — В таймере изошли цифры. Секунда — и L положил его на лопатки, вывернувшись и ударив стопой в колено. Скомкал одеяло, вжал в него спиной и надавил на лоб влажными подушечками пальцев — того и гляди окрестил бы на католический манер. Но он этого не сделал, он размазал слюну, пометил, как животное. Это отвратительно. Прекрасно. От этого в ребрах растекся жар. Лайт нажал пальцами на его бескровные губы: хватит, замолчи. Заткнись. Но L не замолчал: — Я тебе снюсь, ты просто видишь эротический сон — или кошмар, выбери, что тебе ближе. Насмешливое дыхание задело щеку. Тонкая пленка подсохла поперек лба. Когда L смотрел на него, то доставал взглядом до желудка и высасывал оттуда сок. На его запястье пульсировала жилка, другая — на виске. На вкус белая кожа отдавала солью. «Что тогда есть настоящее, если не это?» — спросил бы Лайт, но не двинулся и не разомкнул губ. Мир — который семья, мир — за который он воюет? Война? Что? Ему ни разу не снились ни эротические сны, ни кошмары. Они сплавились в гибрид. Застыло марево, которое облепило сгорбленный силуэт, даже часы перестали щелкать. Вдруг отстранившись, L поймал в хватку предплечья. По лицу пополз полусвет из-за зашторенного окна — здесь это называлось белые ночи. Белые, как его кожа и как соль. — Так хочешь со мной? — спросил он. На этот раз не издевка, предложение такое же банальное, как руки и — замершего — сердца. «Выходи за меня». «Сознайся, и ты будешь жить». «Давай переедем и начнем заново», — или что говорили друг другу обычные люди. — Не хочу. Ни за что и никогда. Погрязший в своих желаниях, L потерял всякое понятие о долге, и, поймав, его пальцы сжали крепко. Они давили жестче и жестче, пока в мышцах не вспыхнула боль. Лайт отшатнулся, хоть и некуда — позади край кровати. Он нащупал его ладонью. Вместо жара в солнечное сплетение ужалила тревога: L не мог его, Киру, забрать, не мог. Не мог. В легких сперло так, что не глотнуть воздуха, и голову повело. За спиной зияла пустота, не дававшая опоры. Едва обнаженную кожу вспорол холод, Лайт отклонился туда, где его поймало тяготение, которому не воспротивиться. Он падал в пустоту. В нее тянуло, по позвоночнику лип ее ледяной язык. До костей пронзило такое же морозящее предчувствие, когда вестибулярный аппарат дал сбой. Поблекла ясность. Сейчас, что-то произойдет сейчас. L невинно улыбнулся ему, отдернув от края, — и ударил центром ладони в грудь. Удар сотряс до глубины. Слева, там, где качала кровь мышца. Будто расщепились ребра, открыв все четыре камеры, которые заперли в теле жизнь. Захрипев, Лайт схватился за сердце, но не удержал руками. Его сжало спазмом, который срезал дыхание подчистую. В глазах потемнело. Когда он набрал в рот воздух, вышел булькающий хрип, испугавший больше, чем L, — тот наблюдал, не моргая. Его очертания расплылись. Нет. Он не мог… От страха язык присох к нёбу. Лайт поймал L за плечо, но пальцы прошли сквозь воздух. Варилось в крови сердце, и в него вонзались толстые иглы. Пошатнувшись, Лайт всё же упал — не на пол, лицом в подушку. Это бред. Кира не мог умереть. Кира не мог умереть так. Но в голове померкло от нехватки кислорода, когда в спину достал шелестящий голос L: — Я же говорил, что мы скоро расстанемся… Голос померк тоже.***
До утра Лайта настиг сердечный приступ, и он едва успел вызвать себе скорую, нашарив на тумбочке телефон. Его везли под вой сирен и переливы мягкой полузнакомой речи. Пищали приборы — их писк отдавал в левое плечо. Кира, у которого слабое сердце. Должно быть иронично, всё равно что судье — удавиться воротником мантии. Однажды Ницше написал, что Бог умер — а Бога везли на реанимацию русские. L бы оценил и усмехнулся одними уголками губ. Но его не было ни в машине скорой, ни в здании больницы — ни в новом сне под наркозом. Операция кончилась успешно. Четыре часа и ни часом больше. Отследив динамику, местные доктора перевели его в палату и пришли с вопросами, кому можно сообщить о его местонахождении. Сообщать некому. Киру здесь знали все, Ягами Лайта — никто. Под веки лез искусственный свет, раздражая слизистые. Ломаный английский язык бил по ушам, и от него заболела голова. После недолгих расспросов свет погас, возвратив тишину. Доктора ушли ни с чем. В горле, отвыкшем исторгать речь, будто треснула задняя стенка — но L всё равно не говорил с ним. И не станет. Однажды Ницше написал, что Бог умер — а Бог выжил. Это куда смешнее. Когда дверь закрылась, Лайт, глядя в больничный потолок не рассмеялся — он заплакал, захлебываясь гневом, и одиночеством, и обидой. В первый раз на своей памяти.