Язвы жизни

Я начинал и вырывал листы ещё несколько дней подряд. Всё хотел сделать свои рукописи похожими на безошибочный, прямой отчёт. Но поняв, что это действо крайне бесполезно, как запрягать вольного волка в цепи, оставил это, ведь дни текли, а слова нет. За редактору текста возьмусь после экспедиции, а сейчас поток сознания. Я не виделся с командой несколько дней, а когда была назначена встреча я с твердостью решил, что расскажу им о своих намереньях сразу же, но у меня опередили. Их согласие, как обух по темени, стал для меня неожиданностью. Возможно, это из-за того, что я априори всегда выбирал худший вариант, ведь ни на что не надеяться и ни от чего не зависеть было моей верной крепостью уже долгие годы. Я чувствую, как ветвится надлом на этих стенах с их приходом. Я лишь отчасти могу сказать, что близко знаю только двоих. Но сколько в этих словах будет подлинности? Столько же, сколько в репродукциях у меня в кабинете. Внешне они напоминают близкий, призрачный облик истины, но суть в нем есть нечто совершенное иное. С Кейси и Уиллом я работал еще с университетских лет, но наше времяпровождение зачастую было завязано только вокруг учебы и совместных проектов. Никто легких, душевных порывов друг от друга не просил, поэтому никто их и не давал, они не звучали с треском в воздухе, когда мы были вместе. Мне хватало их, а им хватало меня, куда же еще больше? Но почему-то тогда, будучи мальчишкой в студенческом мундире тёмно-зелёного сукна, я снова решил поддаться «живой жизни», поближе узнать его. И во что это обернулось? Я снова остался «слепым» мальчиком, теперь без слез, но все также у причала, на обочине жизни. Я рад, что теперь с Уиллом контактирую значительно меньше. Но почему же такой человек-скептик согласился на эту авантюру? Его готовность пугала, он не был никогда таким со мной. С Тельмой пути сошлись недавно, в ходе одного проекта, но о ее многоэтажной, хаотичной душе я будто знаю больше, чем о нутре моих товарищей. Она радистка, и в ней нет той безучастности, того бесстрастия, что есть в нас трех. Она, не сказав и слова, может проявить себя в движениях, в пористых, игривых рыжих волосах. В тоже время как мы, незначительно отесанные камни, лишь словом можем навести очертания нашей души. Но, как и любой камень возле пламени, мы грелись и оживлялись в ее присутствии. Удивительная способность, но в тоже время коварная и щекотливая — пламень может выйти с брусков древесины. Михаил был матерым, словно несколько раз штопанным, стариком, но он отлично разбирался в технике и в язвительных упреках. Он уже давно работал при дворе Ее Высочества с аэростатами, поэтому в тот день его лицо даже не выразило желчной усмешки — он уже давно в этом замешен. Откладываю кружку кофе — у того слишком шершавое и пыльное тело. А писали, что с Сарамиризы. Гадость редкостная, да и к небу льнет, как пластинка. Но это пробуждает, а бодрость сейчас как нельзя кстати — сегодня тяжелый день. Знакомство с летательным судном, экипажем, обмундированием будоражило. Но не было схоже с тем чувством, когда ты поднимаешься уперто, перебирая рыхлую землю подошвами, в гору и на высоте у тебя помещается мир отражением в распахнувшихся глазах. Ты можешь познать конечность вселенной, бессмертность души, ведь вот же все открыто, а познанием твоим нет конца. Да и если закроешь глаза, мир не пропадет, он будет жить, ведь еще есть созидатели, те, кто будут лечить людей, выращивать цветы, исследовать мир вокруг. Но сейчас будоражит так, будто спускаешься на дно ржавого озера, там взору ничто не открыто и если закроешь глаза, то непременно умрешь, ведь больше там никого не будет. И в этом ничто «никто» звучит точней, чем имя. И пока я вникал в эту суть, столики заполнялись разношерстыми людьми, они убивали и заглушали мысли похлеще плохого кофе. Треск тарелок, плеск при вливании в бокал вина, шорох ножичка, который безуспешно пытался разрезать недозревший персик. И я нырял в этот омут с головой, разговоры людей выбивали ритм, растекалась дымка, в которой звучали литературные аллюзии, смех и удивительные открытия. Речь — та еще волна полубезумия. Я оставил столик, и нет, из этого места меня выпроводил не их шум, а мой мозговой штурм. Так происходит, когда неосознанно ищешь собеседника, да и время давило — на собрании я должен быть к двум. Перекрестки, фонари, дома, аптеки. Постройки здесь были не только удобны, но и роскошны. Улучшение финансового благосостояния и новые идеи развития привели к тому, что люди с достатком нанимали архитекторов на разработку отделки улиц, постройки жилых зданий, художников на роспись стен и скульпторов на вознесение будто стражников фигур. Пропорционально краткие модули, золотое сечение, замкнутость композиции — все это уживалось будто волчицей, принявшей двух братьев близнецов под грудь: чувство и разум. Рустика окон манила взгляд — а ведь там идет свои чередом чья-то жизнь, отличная от моей. Дамы в больших палладиевых окнах махали прохожим белесой кистью, разучивая гальярду — первый, второй, четвертый шаг и птичкой каденция, от стука туфель которой отзвуком принимался смехом смущения других дам. Так пробуждал людей мир, вот какой силой обладало искусство жизни, а не смерти, что было несколько десятков лет назад. Такие изменения, к несчастью, не были никакой заразой, которая распространялось и дурманила умы людей, как та же церковь, поэтому не многие города носили такой облик. Оттуда, где я только оперился, там точно такого нет. Неокрепший, еще не сломленный предрассудками и невзгодами жизни, голос стягивал все одеяло внимание к себе. Мальчишка выкрикивал заголовки газет, припрыгивая, будто ставя движением восклицательный знак, чтобы придать больше уверенности слову. Картуз, еще явно великий для головы полной идей юношеского максимализма, скрывал немытые и тусклые волосы. Зачастую на такую работу принимали беспризорников и сирот, которые и грамоту толком не знали. Но его нельзя было назвать ни оборванцем, ни шпаной. Точно не Синклера. Он уже приметил меня и под биения сумки об его бедра приближался, придерживая комично, по его словам, самое ценное на голове — картузик. Я не стал ускорять шаг к нему навстречу, его запыханное то ли от бега, то или из-за слоя доношенной за кем-то одежды лицо выражало протест против облегчение его судьбы постоянного бегуна за призванием, покупателя или что хуже за мое внимание. — Святая Долорес Деи, кого я вижу, — ряд коротких дрожащих выдохов. — Явился, не запылился. Я уж думал ты жмурик. Правда, Раф, выглядишь херовее пишущей машинки мисс Томсон, а у этого старья не достает ни буквы «н», ни «т», как у хозяйки зубов, — фыркнул Синклер от своего остроумия. Это не звучало желчно, скорее ворчливо от того, что она, его управляющая, взваливала на него немало работки. В нем не было той детской, скорее даже неосознанной, злобы на мир, на старших. Я часто брал у него газеты, потому что не хотел, однажды проснувшись, узнать, что мир скоро падет. Быть осведомленным никогда не бывает лишним. А этот мальчуган, только узнав о моем положении, решил стать моим «бескорыстным оруженосцем». Он часто дополняет напечатанное, а я ему взамен поверхностно ведаю о знаниях и истинах в моих кругах. Неожиданный дуэт, для некоторых безумный, ведь все же таких юношей принимали за сорванцов, а не за здравомыслящих. Но он был почти здравомыслящий, иногда все же в его речах было место и буйству, и фанатизму. — Да, Синклер, фасад у нас обоих желает знать лучшего времени. Но если я выгляжу так из-за работы, то ты… — Ни-ни, только посмей возникать о пьянстве, — перебивает торопливо, так позволяя себе право продолжить снимать с себя бремя сожаления. — Я месяц не чувствовал жар в затылке и разгоряченную кровь, потому что бросил, а также вдобавок устроился подрабатывать у дяди Джо, подай-принеси, а реалы капают, но и про поглощение знаний я тоже не забываю, — горделиво задирает подбородок. Это действительно многого стоит, в приюте до него нет никому дела, улицы его отвергают, единственное, что пробуждало его от серого сна была вера в лучшую жизнь. И без учебы он ее не видел, ведь желание быть авиаконструктором это предполагало. А вот алкоголь быстрее натягивал иллюзию хорошей, размеренной и неголодной жизни, да и роднил с уличными мальчишками, а в стае всегда легче жить, чем самому. Но теперь он не допустит, чтобы все его усилия оставались на липком, узком горлышке. — Я горжусь тобой, Синклер. Находить в себе силы браться за рукоять покрепче, а не отпускать оружие — эта игра стоит свеч, — подтверждаю улыбкой в уголках рта. — Что там с новостями в королевстве? Подкидываю четвертак, тот его безоговорочно ловит. — Интересная у тебя проверка на трезвость, Раф, — прячет четверть реала в сумку через плечо и стягивает газету с плеча. Стопка значительно к полудню уменьшилась: хорошо выполняет свою работу. Его возгласы было приятно слушать оттого, что он знал о чем выкрикивает, когда как другим проговаривали заголовки, потому что те не знали грамоту. Сначала я откложил страницы с головоломками и отрывками из книг на потом. А после только стал читать первую полосу в соответствии с размером заголовка. «АРМИЯ СТЯГИВАЕТ ВОЙСКА К ГРАНИЦЕ ШТАТА МЕСК» — звучит заголовок так, как бьют колоколом омраченные безумием мысли в голове. Вся жизнь в своей сложности и красе, ты об чем-то усиленно беспокоишься и это приходит. — Не нравится мне это. Разве Невинностям требуется использовать военную силу, чтобы обеспечить себе власть? — нервно дерет оставшиеся три пуговицы на жилетке, сделанной под вельвет, чтобы вещь выглядела посостоятельнее. — В редакции слышал, что в штате церковь была сожжена, но цензура не пропустила: уж сильно многое указывает на то, что это сделала «Армия Человечества». Слышал бы ты изречение некоторых прихожан, если без острых углов: для них неприемлема политика курса развития, им угодно и дальше формировать оппозицию в вопросах взаимоотношения веры и разума и предлагать свои онтологические доказательства бытия бога, — вяло обратился ко мне Синклер. — Церковное влияние слабнет. Людям больше не нужно искать ответы в священных писаниях, доказывать существование несуществующего. Сейчас в центре мировоззрения человек и мир вокруг него. Большинство поддерживает ее решение отделения церкви от государства, но меры, которые она принимает скорее отчаянны, чем безрассудны. — Мне кажется был шанс решить все без помощи вояк, — прошипел Синклер, усиленно законфузившись. — Спорно. Ты же знаешь, благочестивые такие люди только перед богом. На человека они плевать хотели с высокой колокольни, ведь богу нужен лучший ягненок, кровь жертвы, а не дары земли. Преследуют, сжигают, затуманивают разум своими сладостными речами. Они погубили больше людей, чем спасли, — окидываю взгляд на одинокую, прожжённую церквушку, которая была изображена в газете. — У незаряженного дула пленник многое сделает, не зная, что нажатие курка не вознесет и не низвергнет — она знает, что делает и не станет проливать кровь, все же от церкви та полностью не отрекнется, ведь… — От нее исходит, для нее церковь как для моряка сухие доски под ногами. Все же надеюсь, что все уложится, ведь только от войн отошли. Фу, блять! — заревел Синклер, махнув ногой, пытаясь пнуть камешек, но, промахнувшись, ударился об бордюр. Многоэтажные матные конструкции полетели и зазвенели из его рта. — Так еще, колонка с научными статьями испортилась. Помнится, после твоей, месяцев так два назад, ничего приличного не было, ух, — он шипит и цокает, потому что прилив боли еще не ушел. — Нет, ты бы видел. Статья о том, как математически предсказать, является ли смешным какое-либо выдуманное слово. Они рационализируют сам юмор, столь спонтанное явление, — в недоумении бормотал Синклер. — Думаю, здесь скорее играются на созвучии слов с другим. Что-то в плане «пердимонокля», значение одно, а слышится... — В пизду «монокль», или как оно! Это не меняет мир, у нас поезда, воздушные аэростаты, а они о словах, — крикнул мальчишка, указывая на небо, пытаясь услышать в подтверждении шум различных механизмов. — Поэтому математики и не получают премий, Синклер. Миру их открытия ничего не дают, — прыснув с усмешкой, я тоже взглянул на небо. Удивительно спокойное для такого времени суток, лишь чайки всеобъемлющими крыльями прорезали воздух, а криками и изредкими завыванием из-за застрявшей в гортани рыбы те рассекали небосклон поперек. Он отделился от боли в ноге и искрой в глазах у нее промелькнула мысль, что обычно в трудные минуты облегчает существование. — Я все еще жду твоих статей. Я не солгу, если скажу, что это лучшее, что есть в этой древней газетенке. Если уж за работой пропадаешь, то за какой, если не за статьями? — сжимает в нетерпении до белых костяшек сумку. — А вот тут я скрою от тебя подробности, скоро сам все узнаешь на первой полосе, — сказал я, но так хотелось поддать нотку драматичности и налета неописуемого в эти слова. — Иж ты, что удумал. Повышаешь планку своих работ до первой полосы, а при мне в тряпочку молчишь. Смотри, Раф, если это что-то не на гране безумия и твое любимое, не во имя человечества! — будто в перевес «угрозе» хлопает по моему плечу. Он улыбается мне невинно и открыто, Синклер видит во мне нечто большее, чем я являясь сам. Он дерет с себя последние силы, поэтому и от мира просит той же самоотверженности. Я его не подведу. Он проверяет наличие картуза на немытой голове, трех пуговиц и в последний раз считает сколько газет осталось в стопке. —Мне нужно закончить с работой. Ведь у меня все еще впереди. Покеда, Раф. Я за тебя скрещу пальцы, — и без тени боли он рванулся как застаявшийся жеребец, пытающийся разовать шнуры, все также продолжая выкрикивать заголовки. — Прощай, — вырвалось, даже не знаю кому . Да, и у меня же тоже все впереди, не так ли? А между тем я уже подошёл к промышленному району, где стояла жуткая толкотня, духота и пыль, — все это неприятно сотрясало нервы. Запах известка, кирпича, вонь распивочных: я скорее не видел, а шел на обаяние, которое в тонких штрихах чертило местность. Несмотря на будни, пьяных было достаточно, чтобы сделать грустный колорит окружению и отдаться на моем лице глубоким омерзением. Вскоре запахи и вовсе перестали меня волновать, потому что я впал в задумчивость, осмысление, что будет на собрании. Я изредка давал этим мыслям голос — бормотал. Они так меньше мешаются. Тем часом чей-то возглас меня разбудил, явно не ремесленника и не пьяного, ввиду точного знания ораторского мастерства: голос звучал очень тягуче и внятно, повелительно и раздраженно. Так могла говорить лишь одна группа людей — богослужители. И этого я желал меньше всего. Этот человек более походил на двухмерную картину, которые рисовались из соображений, что стоит делить мир на человеческий и божественный. Он был покрыт полотнами — старик будто скрывал свое тело из-за того, что оно не радовало самого господа. Платок, обёрнутый вокруг головы, лишь слегка поддавался порыву ветра, но этого было достаточно, чтобы старик, носящий его, стал выразительнее, объемнее, вышел за пределы двухмерности. — Отречься от бога — не путь благочестия. Ведь каждое действие имеет последствия, — обратился он со вздрагивающими губами к прохожим. И эти слова определили его как самоубийцу, который, приближаясь к мосту, ощущал дрожь в коленях, ведь вода манила, а кровь кипела. Но его, глупца, это не останавливало — он все равно шел через него, хоть и знал, что мог сделать шаг в вечность. Кровопролитие на запутанных улочках прибрежного города было распространено, лишь несколько лет назад Ее Высочество поставила патрулировать жандармские команды проспекты, бульвары, тупики. Его схватят, ему придется молчать. Да, изречения этого старика не вставали в один ряд с убийством, но оно могло к нему привести. Да и то, что его позиция была оппозицией только усугубляло его положение — в этом предложение слишком много позы, как под стать его притворству. Ложь. Лукавство. Невыносимо... Злоба с каждый шагом брала под контроль. Моя челюсть сжималась, а вступал я тяжелее, когда слышал из кривого рта: — Почему Ваши лица потемнели? Почему кровь служителей бога взывает ко мне из земли? Она примет семикратное возмездие за переписание слов божьих, — все, что он играл, даже не было истово и благочестиво, он говорил не как пастор, а как нищий или паломник. Эти речи заражали — уже собралась толпа. Кто-то действительно внимал, а кто-то ждал, чем закончиться это театральное действо. И как же это было гнусно и погано, слышать его. Я не раскрыл Синклеру карты, что именно в этих людях невыносимого — они не сопротивлялись, как животные ждали своего часа. Те любили думать, что Серость послана богом, что умереть в ее объятьях — богословение. Страх владеет ими, но они все равно тянутся к управлению. Экспедиция поставит точку в их заблуждениях. Обязательно поставит. Я ускорился, потому что стал чувствовать помутнение оттого, что всплывало в голове. Старые, пожелтевшие картинки… И разом неприятным воспоминаниям я ощутил жгучую боль, которая затянулись верёвками на запястье. Я почувствовал себя пойманным и захваченным в дикий вихрь страха. — Для тебя земля больше не станет плодоносить. Ты будешь на земле бесприютным скитальцем. Ты не достоин смерти. Нет, я не верю пререканиям, напугало меня вовсе не это. А другое, то, что я так сильно таил и искрывал. В человеческом восприятии переплетаются действительность и наше представления о ней. Так вот представление об этом у меня были ужасны. Его образ стерся, а ноги больше меня не держали. Я перестал существовать. А кровь подступала. И выписать, что было дальше я не могу, потому что толком не помню. Пришел я в сознании только на руках Кейси. Впервые я благодарен внезапности — мне посчастливилось, что наши дороги в лабораторию сошлись. Ее лицо также, как и всегда, ничего не выражало. Лишь голос был сип, выдавая тайну — она очень громко кричала, может, отгоняя толпу, а может, запугивая его. Да и ее глаза пустым отзвуком звенели: «И не скрываются, и церемонятся не хотят! Как псы следят, как псы загрызут. Мне страшно. За тебя». А может, это были мои мысли? — Знаешь, что страшнее всего? Не чувствовать смерть, а видеть ее, — мнется и перебирает платок на моем лбу, собирая испарину. — Что ты делал рядом с бродячим философом? Зная, как болезненны воспоминания, связанные с ними, ты все равно вступаешь на лед. Пренебрегаю вопросом. Ведь что я сейчас могу ей дать? Я способен лишь равнодушно переходить от сомнения к сомнению и погружаться в мрак беспаметсва и забвения. Я не способен на бóльшое. — Сколько у нас осталось времени? — Предостаточно, — твердо, выверено, точно срывается с ее губ. Попытки привстать не увенчались успехом, ее молчаливая, но оттого не менее действенная, забота держала меня за предплечье. Я сейчас как птенец, который, сделав один шаг, переломает себе крылья, а это больнее, чем стереть кости туловища. Хоть и у человека вовсе нет перьев: одни только лопаточные кости — фундамент крыльев. Но я знал, что и их можно развить и даться навстречу ветру. Да и голова не переставала звенеть. Поэтому я остался сидеть, ловя взглядом барашки дальних волн и слушая жаргон моряков — совершаю побег от мыслей. Кейси, уйдя в сторону, пыхтела курительной трубкой, лечебной в сложившиеся ситуации, изредка поглядывая то на меня, то на брусчатку под ногами. Она тоже так приводила сознание в порядок. Темно-руссые волосы были убраны просто и по-домашнему. Ее кисти рук сливались с рукавами — она очень часто пряталась в пальто, будто в одежде размывая свои черты, чтобы не подпустить. Но каждый раз, когда через приподнятый воротник я видел ее глаза, чувствовал горькое желание отделиться от этой шкуры, одежды, людей, чье благополучие ей было дороже всего. Однако я никогда не давал этому наблюдению развиться, я о нем вспоминаю, только когда вижу. Но и то, когда вижу, то предпочитаю сразу же забыть. Я отвратителен. Я больше не слышал землисто-пряный, благородный аромат — Кейси спрятала трубку. Возившись с внутренним содержанием папки для хранения чертежей, она совершила безумное. Кейси улыбнулась. Той благородной, высокой, сентиментальной и прекрасной улыбкой, которой одаривают мир дети, продающие полевые цветы, отцы, радующийся сборке модели корабля с сыном, матери, дождавшиеся детей с прогулки, а может и одинокие люди, открывшие лицо западным ветрам. Одним словом — счастливые. Никогда не видел ее улыбки. А может также, не замечал? Что же было в папке… Встретившись со мной взглядами, Кейси не убрала этот легкий флер на губах, та просто кивнула в сторону. Пора. Я отошел от боли, это был отлив, поэтому мы шли быстро. Кареты поодаль нас набирали ходу, лошади все более ржали от горячего хлыста, а пыль все никак не оседала на нашу верхнюю одежду. — Уилл задержится, он еще не окончил вести лекцию, — вдруг обернулась Кейси. Видимо, затерянная информация всплыла, когда она увидела шпили нужного нам здания. — Что ему стоило перенести? Эта неделя ничего для его карьеры не сыграла бы, если бы тот взял выходной, — раздраженно выплеснул я. — Ты же знаешь, он не хочет подвести семью. Его отец точно остался бы недоволен, что тот перенёс. Желчь пробирала меня, и я знал конкретную причину такой реакции, и это даже было не связано с Уилом. Я тоже хотел иметь родителей рядом. Научно-исследовательская лаборатория отличалась от других построек в городе. Она была крыта хрустальной белой черепицей и это единственное, что привлекало глаз. Сам фасад был блеклый, будто сырой. Это и неудивительно, ведь финансирование шло на дорогостоящие оборудование. Внешний облик — не главное, главное внутри! Я пишу об этом, и как тогда, у меня горят щеки. Описать это, как проинтегрировать потрясающие уравнение. Одним взором найти поверхности, которые будут обладать общим свойством — безукоризненностью. Это место отдавало холодом, ни клочка тени, все было подсвечено. Точный механический ритм вливался и изливался в зеркальную песнь. Это место — кокон, из которого всегда выходит что-то поразительное. Нас пропустили без задержек, потому что ждали. Коридор был заполнен людьми, хотя скорее их возней: техники и инженеры переносили оборудование, изогнутое и плоское, стажеры ходили хвостиком за преподавателями, которые явно сами набирались опыта. Только халатов исследователей было не видно, видимо они были погружены в бумаги, отчеты и беспокойства о грядущих днях. — Доктор Амброзиус! — меня окликнули. У него был вид человека внушающего почтения с дымкой «кажется, я где-то вас видел». И да, кажется, встречал, но только на страницах газет. Эти вздернутые к вискам брови, очки с толстой квадратной оправой и седые волосы, аккуратно завязанные в хвост — такой образ забыть сложно, особенно с его научными работами, которые несмотря на сложность темы тот раскрывал с помощью простых понятий и примеров. Это был доктор Лопез. Он перехватил наши растерянные взгляды и со вдохом поприветствовал нас, попутно представившись. — Рад вас видеть в команде, доктор. А вы должно быть доцент Вудс, — обратившись к Кейси, он взял тон излишне манерно, видно, боясь оделить ее вниманием. Она естественно кивнула, протянув свою ладонь, чтобы пожать. Его это удивило. Поразила противоположность восприятия, кивнув и не поддав голос, Кейси отдалилась, но протянув холодную кисть, она стерла острый угл первого впечатления, открылась ему. — В вашей команде, доктор Амброзиус, такие контрастные и разные люди. Но оттого вам легче найти точки соприкосновения, как бы это взаимоисключающе не звучало. Вы очень схожи с госпожой Браун, доцент Вудс. — его голос будто был слышен изнутри, оттуда, где горел камин. Очень тепло. Я до сих пор не выносил ее улыбку, а теперь она мнется из-за комплимента. Я напуган, потому что открываю нового для себя человека. Да и это странное сравнение столь резко сентиментальной Тельмы с закрытой Кейси. Кажется, я снова спускаю что-то из виду. Но не думаю, что это важно, поэтому я сменил курс разговора. — Вы руководитель путешествия, доктор Лопез? — предположив, растеряно повел бровями. — Ох, бросьте, для такой авантюры нужна рука попрочнее и взвешеннее. Руководитель доктор Боуман, она уже в зале для конференции. Меня пробрало от ее упоминания, от осознания под чьей эгидой я буду работать. Она была гарпией, охотившейся на крупную добычу. Ее мрак и безукоризненный расчет слышен в каждой строчке, написанного собственноручно, письма, адресатом которого часто был я. Потому что разрешение на любое взаимодействие с Серостью должно было пройти через нее, а согласие было получить сложнее, чем провести сам эксперимент. Она правая рука в научных вопросах самой невинности — живая легенда. — Ваша команда тоже уже расположилась в зале. Только доктора Бойда не видел, — вопросительно поднял бровь доктор. — Уилл задерживается. Не исключаю, что придет с минуты на минуту, — явно перебивая мои мысли, Кейси выплеснула все как есть. — Чудно, — оттягивает халат, смотрит на часы. — Но время еще есть. Может, вас, что-то интересует? Могу показать, — поднятые улыбкой сухие щеки лишь слегка смещают очки. — Что насчет экипировки? — резким острым ножом спросила Кейси. — Я как раз шел за образцом, чтобы показать на конференции. Пойдемте, друзья, — последнее он говорит уже спиной к нам, направляясь дальше по лестнице. Мы идем по лестнице вверх и быстро у нас на глазах распускаются электрические лампочки, почками лопаются халаты цвета извести, мигают чьи-то глаза, а граненные колонки перил звенят от касания рук. Здесь очень многолюдно. Поспешно зайдя в кабинет, который напоминал внешне темницу с тихо тикающими часами, Лопез взял с широкой чашечки кресла образцовый комплект. На удивление с легкой, но неприятной на ощупью тканью. — Это вискоза? Вы решили использовать ткань, изготовленную химическим способом, чтобы приостановить излучение? Думаете химикат этому поспособствует? — совсем тихо прошипела Кейси. — Ох, нет, что вы. Выбрали эту ткань только из-за светло- и теплоустойчивости, но наблюдение интересное. Вы исследовали влияние Pâle, на разные ткани, госпожа Вудс? Больше не слышал их разговора, уж слишком резко они двинулись дальше, а я оставался все еще под впечатлением от этого места. Лишь иногда из этого подобия вакуума доносился голос Лопеза, потому что-то он говорил и громче, и эмоциональнее. — Так из-за этого вы не стали защищать докторскую диссертацию… — шорох шум. — Приятно знать, что люди все также осознано относятся к своему будущему. Он остановился возле двери и сквозь жалюзи спущенных глаз начал перебирать экипировку, при этом шлем, самое надежное и крепкое спрятал в другой руке. — Так, серьезных проблем с самоощущением не должно быть. Возможно, мы только столкнёмся с головными болями, проблемами со сном, вялостью, но не более. Это же такая же природа, что и здесь — она живет, окружает нас, может иногда действует на нервы. — сказал Лопез совершенно веселым и нисколько не встревоженным видом. — В любом случае, мы это сейчас все проговорим. О, это вы доктор Бойд, чудно-чудно, как всегда пунктуальны и в своих намереньях серьезны. Пройдемте. Наверняка, с тремя чертами Уилл сейчас сделал кивок. Он стоял за моей спиной, но я знал, что он облепливает улыбкой, как пластырь раны, других. Ему было важно произвести впечатление и удержать его. Он любит чрезмерное внимание у собственной персоне Даже не успев зайти, мы услышали, как властный и сердитый голос Боуман грянул и осел золой на стенках горла. — Какого черта мне сообщают об этом за четыре дня до срока, — фурия, задыхаясь, буйно стучала кулаком об стол. Наспех приколотые кнопки- гвоздики отстёгнулись и звякнули об пол. Тощая фигура с сухими плечами подняла все чертежи и ворчливо буркала себе под нос что-то схожие: «А я предупреждал». Это был Михаил. — Думаешь, я тогда пренебрегла твоими словами. Я только не взяла их за чистую монету, потому что это противоречит моим элементарным требованием: безопасности. Я не намерена терять людей, и ты прекрасно в этом осведомлен, — звук удара в собственное солнечное сплетение. Лоб Боуман приобрел восковой оттенок — она не выносит, когда все идет не по плану. Но ее дикие мысли быстро остыли, когда она взглянула на нас, вошедших. — Удивительно, как вы вовремя, придя чуть позже вы бы застали вместо этого место сгоревший дотла кабинет, — ее губы были сжаты так, что их было почти не видно: она сдерживала извержение. — И да, доктор Амброзиус, каждый раз, отвечая на ваши письма, я знала, что однажды мне не придется заполнять адресат, потому что вы будете здесь. Я рада вас видеть, — легкое чувство начала, падения в светлую пропасть отразилось на ее лице. Но оно очень быстро сменилось мрачной уверенностью, когда Боуман взглянула на Лопеза. — Надеюсь, вы все принесли? Он кивнул смиренно и уклонно, лишь в жесте рук, будто сопровождая молчаливый язык, он в такой же степени расслабленно, так и уверенно повел нас присесть. Нас было двенадцать, видимо, это весь состав команды. Кейси села рядом с Тельмой, которая была в волнении с жатыми кулаками и расфокусированным взглядом, та оживилась только тогда, когда почувствовала рядом с собой человека. А Михаил так и застрял в потертых бумагах и чертежах. — Без прелюдий и пустословия, действуем быстро и по плану. Мы первые, кто вступает в это дерьмо, поэтому от нас требуется полная самоотдача, — глубокий вздох, Боуман усиленно трет переносицу. — Каково состояние коллапсирующего края на этой недели? — В пределах стабильности, также структура грибковых микроорганизмов изменена под излучением несерьезно и в рамках нормы, — Лопез пробегает глазами по бумагам с ответами от лабораторий. — Вы по состоянию окраин предполагаете положение внутри Серости? — отметил я. — Да. По нашим предположением Pâle относительно равномерно разряжает материю на всей площади распространения. Есть сдвиги, ощутимые, но не вспышками, поэтому это не повлияет на работоспособность аэростата. Да и иного быть не могло. Представьте, если бы разряжение материи увеличивалась, это бы означало приостановку фундаментальных свойств. А это, соответственно, отрицало бы все открытые законы физики на данный момент. И человечеству пришлось бы только одно: смириться, — нервный смешок сорвался с губ Лопеза. — Вы не считаете, что для такого прорыва нужно время? — попытка убежать и нащупать твердость под ногами, но втайне Уилл горит, когда роняет эти слова. Поэтому с ним невозможно было работать. — А разве недостаточно человечество прожило в неведении перед природой Pâle? Неведенье нравилось лишь церкви, ведь этим можно было запугать, те даже не предполагали, что Pâle вездесуща. А вот, если бы бог умер, а вмести с тем гарант человечества иссяк, как бы церковь сдерживала страх людей? Мы бы просто вернулись в свое звериное состояние. И сейчас, пока церковь не стабильна, наука должна утвердить свое главенствующее положение экспедицией. Бросьте свою упертость, доктор Бойд, она тормозит прогресс, — примирительно окончила Боуман. — Доктор Лопез, запросите повторный анализ шума материи. — Простите, этого было недостаточно? — Планы поменялись. В связи с непокойной обстановкой в штате Меск, мы не сможем пересечь залив, база переносится в Оранью. Поэтому двигаться будем на юг. А там штаб уже месяц не ведет записи о состоянии нашей неспокойной малышки, — ухмыляется, но в глазах читается, что она облает их, не оставив и живого места. Я чувствую, как на этих словах, душевная сила и твердость Уилла взглядом потрошила меня. Он знал, чего стоит мне это место. Он, охваченный испугом, мог встать и все разом отменить, но отчего-то Уилл даже не шевельнулся. И как же забыть место столь знакомое до слез, которое из-за сурового климата делало щетавидные железы припухлыми, а ветер всегда соленным, место, которое научило бояться, научило скрывать, которое вырастило столь сломленного человека. Меня. Пришло время снова вернуться домой. Но готов ли я столкнуться с демонами прошлого? Нет. Никак нет.