На лисьих условиях

      Дверь тихонько щёлкнула замком. Чан аккуратно примостил два больших пакета у стены около обувной полки, постаравшись свести шуршание к минимуму и не дать куче снеков и шоколадок рассыпаться по полу. Также медленно он стянул с уставших ног утеплённые туфли и сбросил пальто, разместив его в шкафу на плечиках. Дверца противно скрипнула, и Чан невольно напрягся, глянув на неё, как на всемирного врага.       Во всём доме стояла странная тишина. Лёгкая прохлада мешалась с эфемерным ощущением глубокого дыхания, которое альфа словно бы чувствовал, даже не зная, где и чем занимается его пара. Он взглядом и слухом прощупал обстановку, которую только мог, и поймал в голове ассоциацию с атмосферой дождливого умиротворённого осеннего вечера, когда за окном становится пусто, а на душе удивительно уютно. За прошедшие полтора года ему довелось побывать во множестве таких незабываемых вечеров.       Но сейчас был пасмурный день. На кухне тихонько урчал холодильник. Двери во все комнаты были распахнуты. На ручке одной из них, ведущей в гостиную, висел вязаный шарф в бежево-коричневую клетку. Стоило мужчине пройти дальше, и на ковре около журнального столика обнаружилось молочно-сливочное пальто. Банчан тяжко вздохнул, осматриваясь, и у первой лестничной ступеньки нашёл левый кроссовок. Правый оказался на краю самой последней ступени. Альфа тихо поднимался наверх, подбирая обувь и полосатые носки, отчего-то развешанные на перилах — символ бунтарского духа его омеги, всего такого делового, строгого начальника с носками в радужную полоску.       Наконец у единственной закрытой двери валяются перекрученные (вероятно, были стянуты в спешке) боксёры. Их Банчан тоже цепляет, поверхностными вдохами щекоча нервные окончания и подстёгивая внутреннюю волну набирать обороты. И его, нажимающего на ручку, идущего в спальню с разбросанными находками, уже мало интересует, где потерялись другие атрибуты одежды. А он точно помнил, что было утром на его омеге и видел младшего в офисе в первой половине дня. Правда, издалека. Но и тогда на нём было явно больше слоёв, чем носки, трусы и пальто.       Невольно мужчина представляет, как выглядел бы муж в таком образе, и не сдерживает едва различимый рычащий смешок. Чонин, без сомнения, божественен во всём и, тем более, без всего. Одновременно с этим альфа ловит приятную щекотку в груди, потому что его любимый Чонин — это ещё и его муж, и ко всему этому истинный. Это нечто из разряда чудес, которые видел лишь один-единственный свидетель, глазам которого никто не верит. Но от этого его собственная вера не угасает, и это чудно само по себе. А он всем кажется самодовольным идиотом, возомнившим себя любимчиком богов и и оттого продолжающим нести в мир безумства.       Банчан только-только свыкся с мыслью, что и на его улице может быть праздник и пока совершенно не замечал тех завистливых, любопытных и скептических взглядов, какими награждали некоторые коллеги. Это было абсолютно неважным для крепко увязшего сердца, стиснутого нитями любви точно навсегда и без всяких «наверно» и «хотелось бы».       Стоит чуть приоткрыть дверь, и стойкий концентрированный аромат тут же, просачиваясь через щель, вытекает в коридор, смешиваясь с прохладой коридора и заполняя голову альфы лёгким дурманом. Чан вздыхает глубже, не отказывая себе в этом удовольствии, потому что — как можно? Это было бы кощунством — не наслаждаться природным запахом супруга, усиливающимся настолько лишь в один период. Даже во время сильного возбуждения во все остальные дни лёгкий свежий аромат настолько не заполонял собой всё, давя на рубильник в мозгу мужчины. Его же сейчас возмущало только одно — какого этот маленький дьявол не предупредил.       Банчан дёргает ручку двери, абсолютно уверенный в картине, которую увидит, и подвисает на пороге, немного ошеломлённый. Причиной его удивления стала идеально заправленная постель. То, что в любой другой день порадовало бы, потому что Чонин игнорирует всё, что касается уборки, и Чан прощает ему это, находя великое множество причин. Но всё равно альфе, неисправимому перфекционисту и чистюле, до сего дня непросто уживаться с омегой, привыкшим жить в «творческом беспорядке». И вот, когда все признаки точно указывали на то, что Ян должен находиться где-то под завалами тёплых одеял и мягких пледов, закутанный в домашние альфьи вещи, которые он носил вчера, и сладко спящий в ожидании своего мужа, его там попросту не оказывается.       Мужчина туповато уставился на кровать, не замечая распахнутые настежь шкафы и вываленные на пол горы одежды, постельного белья, полотенец, каких-то занавесок и пледов. Возможно, обрати он внимание на эту «крохотную» деталь, его сердце не перекачивало бы кровь, словно у бешеного быка, а мозг не боролся с паникой за право руководить мыслительным процессом. Но всё это вмиг рушится, подобранные по полу вещи плавно ложатся на порог, более не сдерживаемые ослабшими пальцами, а бедное альфье сердце чуть не останавливается, потому что сзади на него, едва не пригибая к полу поперёк позвоночника, набрасываются с руками, ногами, какими-то тряпками, закрывающими лицо и обалдевшим мурчанием:       — Чан-и, мой Чан-и вернулся домой! — омега в восторженном порыве жмётся к спине пошатнувшегося альфы, чуть не душа его от переизбытка чувств обнимая за шею. — Мой альфа наконец соизволил явиться.       Язвительное замечание стало едва ли не внезапнее болезненного укуса в хрящик уха. И не успел Чан ни сообразить, ни подхватить омегу удобнее, чем придерживание за бедро, как тот спрыгнул и, волоча за собой тряпьё, которым мужчина только что получил по лицу, обошёл его и прошествовал мимо, деловито скинув ношу на кровать. Ею оказалось пушистое покрывало из гостиной.       — Ну, и чё замер? — Чонин резко обернулся, уперев руки в боки, и предстал перед Чаном во всей своей красе: раскрасневшийся, с влажными от пота торчащими во все стороны волосами, блестящими глазами, в самой огромной толстовке альфы и вязаных мягких гольфах. Его такого в пледик закутать, на ручки взять и укачать, чтобы уснул, хочется. А потом лежать полночи, нежа в объятиях и целуя регулярно. Но омеге с часу на час другое совсем нужно будет. А в постели желания его непредсказуемые и очень переменчивые во время течки.       — Залюбовался, — улыбнулся Чан, сдвигаясь с места и проходя вглубь спальни.       Чонин на него взглянул подозрительно, сощурился по-лисьи, как только он умел, и выдал требовательное:       — А ты руки мыл? Через весь Сеул пропёрся, всё, что только можно, облапал, и теперь вот этими грязными руками собрался меня трогать?       Банчан подавил обречённый вздох. Да, его омега плевать хотел на порядок и организованность в своём доме и в себе. Но это никогда не распространялось на окружающих его. И Чан просто не имел права заходить в их комнату, святую святых, в «грязной» одежде и с немытыми руками.       Идя в ванную, альфа мысленно укорял себя за то, что вообще всё позабыл сегодня. Мозг спорил с внутренней сущностью; волк отстаивал их общее право забить на свои косяки и поскорее вернуться в спальню, где такой ароматный и мягкий, нуждающийся омега. Разум твердил о неправильности такого варианта, и Чан соглашался с обоими, выключая горячую воду и тщательно вытирая каждый палец. Следующие пять дней полностью принадлежат его мужу, как и весь Крис.       …и потому он уже двадцать минут сидит посреди кровати в одних трусах и с интересом наблюдает за тем, как Чонин выбирает из сваленной в кучу одежды нужную и швыряет её к постели. И в этот момент он такой умилительный, насупившийся и серьёзный, всё ещё красный, ведь температура тела только начала подниматься, прелестный. До такой степени, что у альфы всё внутри поджимается в желании завизжать по-детски и наброситься с объятиями, утащив омегу под одеяло просто так. Но нельзя. Его драгоценный супруг начинает строить гнездо.       Чонин сосредоточенно, с таким огромным старанием, какого на работе отродясь не проявлял, кружится вокруг альфы, выкладывая его же вещи и перекладывая по своему вкусу. Банчан становился свидетелем этого важного для омег события всего несколько раз, в первую течку и ещё два, когда ему не нужно было отлучаться в командировку и пропускать первый день течки мужа. Вообще это удивительный период, который незамедлительно провоцирует гон, потому что истинность вносит свои правки в жизнь пары. И, надо сказать, очень приятные и удобные.       Чонин пыхтит, перекладывая серую потрёпанную футболку альфы уже в четвёртый раз и всё оставаясь недовольным.       — Я люблю тебя.       Омега мелко вздрагивает, выныривая из раздражения, которое стояло за спиной, и оставляет футболку в покое, чтобы посмотреть на альфу. Тот сидит довольный, улыбается, светится весь, будто на Новый год под ёлкой расположился. И у Чонина как-то настрой порычать сбивается сам собой.       — Я тоже люблю тебя, — выдыхает он обескураженно. Чан ухмыляется краешками губ, раскидывая руки в стороны и молча приглашая.       Младший, колеблясь, взглянул на кучку пледов, которые вообще-то тоже нужны в гнезде. Но если подумать… Его альфа такой большой и тёплый, и его запах, будто щит, стоит раз в него окунуться, и живот крутит неприятно, а голова едет потихоньку от жара и боли, и… А, к чёрту!       Чонин падает в крепкие руки, укладывает острый подбородок на мощное плечо, ощупывает мышцы предплечий, судорожным поглаживанием поднимается к шее по всей длине рук.       — Ты такой хороший, — хрипловато выдаёт он, потираясь закрытыми веками, щеками и лбом об обнажённую кожу, носом прислоняется к заветной запаховой железе, на которой феромоны уже ярче вкус приобретают, намекая, что совсем скоро подоспеет гон.       Банчан хмыкает, абсолютным хозяином согревая большими ладонями голую поясницу, приподнимая одежду ещё выше. Лёгкие влажные касания губ нежат его шею, кадык, левую ключицу. Омега скоро совсем разыграется и его будет не остановить. А пока он с наслаждением ощупывает и оглаживает всё, что доступно его любопытным пальчикам да прикусывает аккуратно вокруг чётко очерченной метки, но её саму не трогает.       В какой-то момент Чонин, чей феромон мягкими крыльями с головой укрыл альфу стремительно и незаметно, окуная его в приятную микросмерть борьбы чувств и желаний, начинает тихо хныкать и ворочаться в стальных объятиях, покручивая бёдрами с определённой и понятной целью — доставить себе удовольствие. Мужчина пару минут понаблюдал за его потугами, посмеиваясь в ёрзающую перед губами макушку, и внезапно сильнее прижал мужа к рельефной груди. Не успел Чонин возмущённо пискнуть, как оказался лежащим на любимом теле. Обнажённые бёдра обнаружились накрепко вжатыми в чужие, с таким же минимумом какой-либо ткани. Возбуждённый омежий член, влажный и нуждающийся во внимании, коснулся альфьево достоинства, жаждущего не меньше.       Оба судорожно выдохнули. И задвигались стремительно каждый к своей цели: младший жёсткой хваткой в тёмных кудрях приблизил желанные губы к себе, мокро вгрызаясь в них; старший зажмурился, порыкивая, и ослабил давление на пояснице мужа, чтобы огладить всю его выгнутую спину и нырнуть меж телами туда, где обоим сейчас нужны прикосновения больше всего. Большая грубоватая ладонь обхватила оба члена, пачкаясь в смешанном предэякуляте, и заскользила размеренно. Второй рукой Чан поднялся выше, за шею удерживая омегу для глубокого долгого поцелуя.       Их обоюдные ласки, такие уже привычно родные и постоянно горячие, жадно-собственнические словно в едином задуманном по сценарию ритме достигают первой вершины. И Чонин, немного утомлённый, скатывается с потного и липкого тела мужа, смазывая на себя часть общей спермы с живота мужчины. Лисья лапка тянется к остаткам, желая соскрести и облизать, но её, любопытную, перехватывает, словно преступницу, и вжимают в подушку. Чан совершенно бесконтрольно возникает нависшим сверху.       — Ещё успеешь, хитрюга, — звонкий поцелуй остаётся лёгким холодком на припухших губах.       Чонин вьётся и хнычет, терпя нелюбимую растяжку, краснеет гуще и порыкивает от раздражения и возбуждения, сетуя на невозможно огромное количество смазки. Альфа смеётся ему в губы, забирая всё возмущение в себя, неторопливо подготавливает, чтобы уже через минуту оторваться от обожаемого человека и сесть на пятки.       — Что ещё? — недовольная моська Яна приподнимается следом.       — Защита, — коротко поясняет мужчина, намереваясь заглянуть под матрас.       Но его дёргают, заваливая обратно, облепляют конечностями в любимой манере и в наказание даже кусают.       — Хочу сцепку и метку!       — Но, милый, у тебя уже есть метка.       — Не притворяйся, что не понимаешь, — Чонин снова хнычет, ударяя кулаком по лопатке.       — Ты правда готов? — Чан ловит мужа за подбородок и в глаза пристально смотрит. Сам себе не позволяет пока верить.       — На все двести! Пожалуйста, Чан-и… — прохвост запрещёнными приёмами пользуется и бёдрами крутит, подначивая. Знает, хитрец, что гон на пороге и совсем скоро альфе башню снесёт, что и уговаривать не придётся, но всё равно просит именно сейчас, когда оба ещё в полном сознании. — Хочу почувствовать твой узел, и токсикоз через несколько недель, и переменчивое настроение, и декрет, и… И твою заботу о нас, и сам хочу заботиться. О малыше, о тебе… Чтобы у нас был ещё кто-то кроме нас, но такой же. Наш…       — Наш… — глухо повторяет альфа, хрипло выдыхая. От представленного тепло и нежно не в тему, и чувства в романтику сворачивают. Он осторожно входит, целует, нежит драгоценное тело, прислушиваясь к тихим стонам возле уха, дыханием обжигающим.       Оргазм, далеко не первый, но отчего-то самый фееричный взрывает искры на краю сознания, делит их на двоих и осыпает пеплом удовольствия обоих разом, заставляя дрожать, стенать умоляюще громко и пронзительно. Укус, нужный, болезненно-приятный, дополняет, подстёгивая изливаться более бурно. Узел набухает стремительно, не позволяя и капли семени покинуть лоно омеги.       Оба замирают в удобном положении, содрогаясь от периодических вспышек удовольствия. Чан сгибает в колене и прижимает к своему боку ногу омеги, аккуратно опускается на постель, поворачивая их. В мокрые волосы целует, щёки и шею пальцами гладит, усыпляя и успокаивая бушующим феромоном.       — Мы уже столько прошли… — шепчет Чонин устало.       — Я не против малыша, — перебивает Чан, умещая горячую ладонь на животе, в котором пока ещё никого нет. Но скоро точно появится.       Они и правда преодолели сложные препятствия. Семья альфы долго ещё переваривала информацию о том, что единственный сын построил совершенно иной жизненный путь, не тот, что ему предполагался. Родители омеги с трудом усмирили разочарование, на время прекратив общение со своим ребёнком. И до сих пор не очень довольны на редких встречах видеть зятя. Общество в лице коллег и псевдодрузей выражало недовольство, цепляясь за разные социальные статусы. Многим не нравилось, что омега помог альфе, прямо назначив на важную должность, вверив часть своего бизнеса незнакомцу, даром, что истинный. Причин находилось множество.       Но все они вместе с грубыми словами и неодобрительными взглядами оставались за дверью большого дома, в котором давно воцарилось тепло и вот-вот удвоятся любовь и забота, так первоочерёдно необходимые каждому.