***
Ночью было слышно только стрекотание сверчков, шелест листьев и спокойное дыхание. Григорий лежал на небольшой кровати и перебирал волосы Грушницкого пальцами. Тот был не против — ему, казалось, даже нравилось это. А Григорий плевать хотел на ощущения и чувства любовника. — Хорошо тут: тихо, спокойно и никто не мешается, — сказал тот и как-то самодовольно усмехнулся. Григорий не ответил. Вообще, он считал, что Грушницкому лучше молчать и не открывать рта. Так хотя бы осталась красивая оболочка, на которую можно было бы любоваться, как пейзажами Пятигорска. Подобное зрелище всегда невероятно красиво и завораживало, вынуждая всегда смотреть на себя и забывать обо всём на свете. Только в Грушницком имелась одна отвратительная черта, перечёркивающая прекрасный внешний вид — способность говорить. — Будете молчать? — Грушницкий вновь открыл рот, прервав своеобразную идиллию, хрупкую, как лёд весной. Григорий медленно кивнул, не переставая трогать чужие тёмные волосы. Их нельзя было назвать красивыми, просто обычные пряди, какие имелись у каждого мужчины, любящего ухаживать за собой. У девушек волосы были лучше, но сейчас их поблизости нет. Поэтому Григорию и приходилось довольствоваться тем, что имелось. Оно не подходило ни под определение плохого, ни хорошего. Грушницкий был порой немного раздражающим, но и иногда приятным и сладким. Последнее происходило в те минуты, когда он молчал и ничего не говорил. — Неужели, хотите, чтобы я ушёл? — Томно (на самом деле — нет) шептал Грушницкий на ухо, обдавая то горячим дыханием. Григорий нервно и раздражённо вздохнул и прижал рукой голову говорившего к себе. Печорин ненавидел, когда женщины и мужчины начинали глупую игру «Нужна (или иногда нужен) я тебе?». Григорий никогда не видел в подобном какого-то смысла, подобная игра лишь злила и вызывала желание закатить глаза. Грушницкий был вроде умным, но при этом невероятно слепым в своих самовлюблённости и попытках казаться кем-то загадочным и таинственным. Если бы не последнее — Грушницкий казался бы приятным и в некоторой степени милым молодым человеком, эдаким героем любовных романов, так любимых девушками. – Не хочешь значит, Григорий, — самодовольно и гордо произнёс Грушницкий и теснее прижался к любовнику. – Многое надумываешь на себя, — всё-таки ответил последний и вновь прикрыл глаза, наслаждаясь приятной ломотой в мышцах. Он считал забавным то, как Грушницкий быстро сменял обращение с «ты» на «вы» и наоборот, будто пытаясь выразить этим свои пренебрежение и самодостаточность. Для Григория подобное было проявлением глупости, инфантильности и излишнего эгоизма. Сам он раньше был примерно таким же, но быстро перерос это. А вот Грушницкий застрял в этом на долгие годы, если не навсегда. На него обращали внимания дамы и упивались его ухаживаниями, но вскоре им компания Грушницкого надоедала: он плохо играл роль загадочного человека. Если сперва это было фактически незаметно — потом даже слепой мог заметить всю фальшь. Григорий лежал, думал и всё трогал чужие волосы, не шибко вслушиваясь в редкие комментарии любовника. Тот, кажется, рассуждал о ночи, девушках, любви и княжне Мэри. Последняя была для Печорина простой красивой девочкой. Наивной и в некоторой степени глуповатой. Но мнение о ней не убавляет удовольствия наблюдать за тем, как она робела и краснела. Внезапно Грушницкий отстранился и навис над Григорием. Тот лениво приподнял бровь, наблюдая за «огоньком» в глазах напротив. Грушницкий наклонился и поцеловал губы Печорина. Тот отвечал без особой страсти и нежности. Особо «работать» сейчас ему не хотелось от слова совсем. Прошедший день слишком вымотал, оставив после себя желание просто лежать в постели. Не было сил даже на записи в свой дневник, хотя обычно Григорий исписывал чуть ли не десять страниц за ночь. Ладонь Грушницкого огладила шею того, начиная медленно спускаться всё ниже и ниже. Грубые пальцы совершенно не походили на женские, нежные, аккуратные, не измученные постоянными тренировками с саблями. Обычно именно такие и ласкали Григория, но в этот раз всё было иначе. И ничего зазорного в снятии напряжения при помощи (использовании) старого товарища не было. Грушницкий поцеловал шею, оставив там засос (хорошо хоть под одеждой не будет его видно) и сел между ног Григория. Тот не стал возражать и раздвинул конечности пошире, дабы не причинять самому себе неудобств. А на комфорт Грушницкого было как-то глубоко безразлично. Если «человек-загадка» будет чем-то недоволен – он спокойно уйдёт, его никто здесь не держит. Григорий даже не станет вспоминать о сегодняшней ночи, только, возможно, запишет события в дневник, но не более того. Грушницкий не единственный в своём роде, пусть и считал иначе. Григорий довольно замычал, когда чужая ладонь легла на его член. Грушницкий огладил ствол, поцеловал любовника куда-то в область груди и потянулся за баночкой масла, которая стояла на столе. Её притащил сам Грушницкий, так и не сказав, где именно он её нашёл (но, скорее всего, это просто Печорин всё прослушал). Григорий наблюдал за тем, как вязкую субстанцию растирал по пальцам и члену Грушницкий. Тот медленно ввёл палец в любовника, заставив Печорина поморщиться. Он готовился заранее к этой ночи, поэтому днём фактически ничего не ел и лишь пил «лечебную» пятигорскую воду. Григорий точно знал – утром он будет налегать на еду, как собака, которую не кормили долгое время. Григорий знал много. Например то, что Грушницкий так заботился о растяжке и подготовке к проникновению да и о сексе в целом исключительно из желания не причинять себе лишнего дискомфорта. Если бы он не зависел от подобных мелочей – Грушницкий плюнул бы на всякую нежность. А сам Григорий не позволил бы к себе прикасаться. Он бы точно застрелил любовника прямо у себя в постели. Грушницкий закончил с подготовкой только спустя минут десять и начал медленно вводить член в Григория. Тот прогнулся в спине и тихо зашипел, сжимая простыни. По телу пробежала приятная дрожь от предвкушения. Грушницкий хоть и был плох в разговорах, но сексом он занимался не то, что хорошо, а отлично. Григорий никогда бы не признался даже самому себе в том, что Грушницкий был одним из его лучших любовников за всю «взрослую» жизнь. Его не надо было добиваться, да и обещать ему что-то не нужно. Можно просто переспать и забыть. Грушницкий дал время привыкнуть (исключительно, чтобы не получить хороших тумаков) и только потом начал медленно двигаться. Григорий обнял его одной рукой за шею, а второй обхватил свой член. Грушницкий точно не станет ублажать любовника, и тому придётся самому доводить себя до разрядки. Грушницкий двигался в размеренном темпе, а Григорий надрачивал себе в такт этим толчкам. С губ то и дело слетало довольное мычание, но ни более того: Печорин не собирался показывать любовнику, насколько тот делал приятно. Самооценка у Грушницкого и так была завышена, её нельзя поднимать ещё сильнее. Григорий кончил первым и с довольным лицом переместил и вторую руку на шею Грушницкого. Тот сильно ускорил темп толчков и сам излился в скором времени. А отстранившись, он начал нахваливать себя, повторяя, насколько он был великолепен и бесподобен. Григорий в ответ сказал какую-то колкость, начав вытирать себя салфетками, и перестал обращать внимание на слова любовника. Ему определённо лучше молчать.***