***
То была холодная ночь. Холоднее, чем все предыдущие, чем все её ночи вместе взятые. А ночи были вездесущими, продирающими кожу насквозь, тёмными, мрачными, самыми чёрными. Такими же, как сейчас. Под ногами противно трещат обломки веток, и от каждого их скрипа у Минджи в ужасе сжимается сердце. Словно скрипнуло — не под её ногой, и не под ногой той, кто идёт, чуть пригнувшись, впереди. Словно скрипнуло откуда-то сзади, под чьими-то чужими ногами, не их. В какой момент для Минджи она перестала быть чужой и была ли таковой вообще — Минджи не знает. Минджи слепо следует за ней след в след, одолеваемая тысячей мыслей, вопросов, страхов. Но говорить — страшно, спрашивать — ещё страшнее. Она умело прощупывает путь своим посохом, ловко обходя торчащие корни, сбивая с пути большие ветки и камни. И они идут, почти бегут, в полном молчании, пока она вдруг не сбавляет шаг. В руки падает сухой грузный плащ. — З-зачем? — Отсвечиваешь хуже луны. Минджи оторопело сжимает плащ ледяными пальцами. Вопрос почти срывается с языка, но осознание ударяет её прежде. Волосы. Мама говорила, что её волосы — дар Солнца. Что в День, под ласковыми лучами, они бы сияли, как жидкое золото. Но Минджи никогда не видела Солнца. А под Луной — они сулили лишь опасность. Она слышала об этом. Слухи добирались даже до самых границ с Мёртвыми Землями. Родители предупреждали Минджи, но она не верила, не думала, что такое взаправду может случиться — какая глупость, разве кто-то может убить из-за волос? Минджи трясущимися руками натягивает плащ. Закутывается теплом и запахом мха с листвой, накидывает капюшон, тщательно пряча каждый локон под. Безопасность. Хрупкая и мнимая, как лунный свет. Единственная, какая есть у Минджи. И она. Она продолжает говорить, будто сама себе, будто Минджи не придавлена тысячью страхов: — Двигаться будем после полной… — К-куда? — …В новолуние псы сходят с ума… — Пос… Постой. Она оборачивается. Заплывший усталостью взгляд Минджи в темноте ночи видит лучше, чем хотелось бы. Под сердцем внезапно и совершенно не к месту колит чувство вины. Будто она виновата, словно она — привела их в свой дом. Внутри что-то кричит и подсказывает, что да. Она. — Что? — Кто ты? Откуда взялась? Почему спасла? Откуда знала моё имя? — Бора. — И… всё?.. — Шевелись, — коротко бросает Бора, двигаясь дальше. — Мы ещё слишком близко. — Эй! — Минджи спешит следом. — Что. — Ты схватила меня и тащишь непонятно ку- — Я спасла тебя. Могла бы сказать спасибо. На Минджи с грохотом валится чувство вины. Оно вдруг так отчетливо и больно придавливает её к земле, что она невольно застывает на месте. Ноги вмиг — становятся ватными, и на глаза просятся слёзы. Минджи пытается удержать их, как рвущуюся наружу рвоту, и почти давится. В груди неожиданно — ожидаемо — зарождается осознание того, что случилось. Что произошло. Кто умер. Кто умереть — только мог. Она знает Бору всего ничего, знает о ней только имя, но уже обязана Боре — всем. Хотя бы простым — — Спасибо, — еле выговаривает она и слышит, как Бора, вроде, совсем чуть-чуть… Усмехается. — Пожалуйста. Но надеюсь, больше не придётся. Минджи надеется тоже. Уже одним этим разом она использовала слишком много удачи. Другим не повезло. Тем, кто кричал. Кого не схватила за руку Бора. И не утащила из-под носа самой смерти. Была ли в этом справедливость — Минджи не знает, но что-то… Что-то шепчет — что иначе никак. — Это… Кто это был? — Псы, — выплевывает Бора. — Вонзают пасти во всех, у кого волосы не сливаются с Ночью. Совсем сорвались. — Зачем? — не понимает Минджи. — В чём смысл? Это же… Бора обрывает её одной фразой, глухой и вкрадчивой: — Они ищут Анар. И она поражает Минджи, словно раскат грома. Что? — Что? — срывается с языка. Бора окончательно поворачивается к ней. От вида её размытой усталостью фигуры Минджи в одно мгновение чувствует себя не в своей тарелке. Если Минджи вообще — когда-то чувствовала себя так. Возможно, да. Дома, с родителями, где у неё своя тарелка была взаправду; исписанная вентрувийскими узорами, единственное ценное и драгоценное в доме; про которую мама всегда говорила ей — береги, не разбей, это наш последний луч света. Минджи берегла, не разбила, сохранила. Но сейчас это всё вдруг кажется ей абсолютно напрасным. Где она? Где родители? Где теперь — её дом? Драгоценность, которую надо беречь? Минджи чувствует себя бессмысленной побрякушкой. Желание немедленно развернуться, вернуться — заставляет коленки мелко дрожать. Бора смотрит на неё, но Минджи кажется — глядит куда-то за плечо. Она едва различает в темноте, привыкшая к огню и теплу родного дома, что Бора сильно-сильно жмурится, будто у неё болят глаза. Она поворачивает голову в сторону и глядит куда-то вверх. Минджи невольно прослеживает её взгляд и упирается в размытые холодным лунным стволы деревьев. Осознание подкрадывается незаметно, как хищный в темноте зверь. — Ты знаешь, что это? — глухо говорит Бора, глядя ввысь. Минджи невольно отрывает взгляд от верхушек сосен и смотрит на неё. Вздрагивает и пугается. Отпечатавшийся на левом глазу Боры шрам кажется предвестником скорой гибели. — Делурский лес?.. — отвечает Минджи и сразу чувствует, что сказала глупость. Но на освещенном луной лице Боры не остаётся никакой реакции. — Луна, — шепчет Бора. — Как давно она здесь? — Всегда, — торопливо отвечает Минджи. — Сколько я себя помню… Всегда. — Всегда, — тихо повторяет Бора, будто сама себе. — Сейчас Ночь. Время Исил. Почему сейчас Ночь, Минджи? Бора говорит её имя так легко и бегло, словно обращается не в первый, и не во второй раз. Минджи от этого становится не по себе вдвойне. — Потому что Солнце ушло. — Хоть что-то ты знаешь. Минджи пропускает мимо ушей, потому что всю голову вдруг — заполонили воспоминания. О детской сказке, страшилке, которую мама рассказывала ей в детстве, а отец говорил тоже, но грузно и тяжко, будто не сказку вовсе. — Не все из ныне живущих видели Солнце, — продолжает Бора. — Его нет слишком давно. И его ищут. Псы. — Зачем? — Чтобы его не было вовсе, — бегло бросает Бора. — Пойдём. Мы и так потеряли слишком много времени. Она резко, как-то ломанно, будто в нетерпении и панике, разворачивается и шустро удаляется глубже в лес. Минджи только и успевает, что какой-то неведомой силой подтолкнуть своё тело вперёд и в пару широких шагов поспеть за ней. — Бора, — обращается Минджи, и её имя на языке чувствуется странным, горьким привкусом. — Что? — А ты? Бора неумолимо движется вперёд, не удостаивая её никаким вниманием. Минджи видит только — периодически косится то влево, то вправо. — Что я? — Ты видела Солнце? Минджи в порыве неуместного любопытства — к кому? к ситуации? к ней? — подбегает и выравнивается, чтобы иметь возможность сделать одно-единственное, за что она сейчас может зацепиться и не утонуть — заглянуть Боре в глаза. И когда Бора смотрит на неё всего мгновение, Минджи думается: она больше ни у кого не хочет увидеть такой взгляд. Бора с лунным бликом в зрачке оглядывается на неё, но вместо отзеркаливающего светлого Минджи видит пропасть и тьму. — Лишь однажды.***
Лес тянется бесконечно. И он не молчит. Хруст, шорох, шелест, треск, скрип. В какой-то момент Минджи понимает, что почти всё — она. Под её ногами хрустят и трещат обломанные ветки, её неосторожные движения задевают кусты и пожухлую листву, её гулкое дыхание почти оглушает. И плащ шуршит, путаясь в ногах и цепляясь за кору. А Бора бесшумна. Бора быстра. Бора как на своём месте. Её ступни словно не касаются земли. Она скользит меж стволов, как тень, неуловимая и невесомая. Минджи уверена: если бы Бора пожелала, то могла бы целиком слиться с лесом прямо у неё на глазах. Ноги уже нестерпимо болят. Воздуха слишком мало и слишком много. Ледяной пот застилает глаза. Каждый шаг кажется последним — после которого колени подогнутся, Минджи рухнет на промозглую землю и больше не поднимется. Ни за что и никогда. Ей уже хочется этого, просится Бору окликнуть, вымолить отдых — разве они не достаточно оторвались? Эхом проносится крик. Нет — вой. Сердце в тысячный раз сжимается в ужасе, и Минджи забывает об усталости. — Эй, у тебя есть что-нибудь? — доносится от Боры. — Оружие? — Да… Нож. — Держи под рукой. Вой накрывает их снова. — Ч-что это? — Что угодно, — как-то недобро хмыкает Бора. — Лес полон сюрпризов. Бора почему-то ускоряется. Минджи приходится выжимать остатки сил, чтобы поспевать. — Плохо, — цедит Бора. — Что плохо? — Деревья редеют. Минджи не нужно уточнять, что именно в этом — плохо. Она понимает всё сама, когда лес вдруг расступается, и они рывком замирают на самом его пороге. Впереди — тракт. Минджи видит эту протоптанную столетиями дорогу и ледяной полуночный ветер ударяет ей в щеку. Внутри смешиваются два разительно отличных друг от друга чувства. Минджи думает, что дорога — это хорошо; потому что к дороге редко, ей видится, выходят из леса тёмные твари. Но Бора стоит рядом в расположении духа куда более хмуром, чем раньше, и поселяет в Минджи тревогу одним своим видом. Минджи уже не знает, что страшнее: Встретить в жизни того, кто может тебя разодрать, или того, кто перерезать глотку. Бора заправляет выбившиеся пряди волос за ухо и глухо цедит: — Стой тут. Минджи молча кивает. Наслушавшись треска веток под ногами и воя в воздухе, ей и вовсе не хочется более говорить. Издавать какие-либо звуки — страшно. Слышать их — страшно тоже. Страшно всё. Но страх такой тихий, неестественный, и Минджи оттого душит паника ещё сильнее, потому что даже сейчас, в лесу, в мрачном и опасном месте, которое всю жизнь внушало ей трепетный ужас, Минджи не задыхается в истерике, не плачется, не хочет забиться в угол в слезах. И ей странно, непонятно от этого до такой степени, что отсутствие животного страха вызывает в ней страх куда больший. Бора тихо, бесшумно спрыгивает на утоптанную, будто камень, дорогу. Минджи поражается тому, что под её стопами не родилось при этом ни единого звука. Она стоит чуть выше, и вдруг неосознанно подмечает, какая Бора… другая. Она стоит внизу, на дороге, и глядит то влево, то вправо. И кажется, будто даже не смотрит, а больше ловит — ловит запахи, как делают на охоте животные, ловит звуки, шорохи, намёки. Наклоняется, кладёт ладонь с посохом прямо на тракт, будто слушает биение сердца земли. Перебирает пальцами дорожную пыль. И сейчас, глядя на неё со спины, Минджи вдруг замечает. И тут же поражается тому, как она не увидела этого раньше. У Боры прямо под подвязанным нитями хвостом в лунном свете мерцают клинки. Сцепленные на спине крестом, они выглядят, будто мишень. Но Минджи не кажется, что кто-то вообще может позволить себе ударить Бору со спины. У неё ощущение, будто Бора знает всё на свете и видит в темноте даже то, чего там нет. Потому что тракт пустой, тихий, безмолвный, вроде как — безопасный, но она так и сидит внизу, словно её прижало к дороге сомнение. Но затем неожиданно поднимается, отряхивает ладони, переводит посох в левую руку и говорит: — Спускайся. Минджи слушается и делает два робких шага. Подол плаща с шорохом задевает уступ, с которого она сходит, и стряхивает вниз землю. Бора кивает ей и смотрит на луну, будто бы что-то выискивая. Минджи косится тоже и ловит себя на мысли, что теперь на луну ей смотреть как-то будто бы… гадко. — Полнолуние, — проговаривает Бора. — Хм… Минджи вглядывается в серый круг на темно-синем небосводе с таким усердием, будто на нём написаны ответы на все вопросы. — Думаю… — Что? — Пойти по тракту или нет. В груди загорается надежда. — Почему нет?.. — Опасно, — вздыхает Бора. — Рискованно. — В лесу опасно тоже… — Порой люди хуже, чем звери. Минджи не находится, что ответить. — В любом случае, — вздыхает Бора. — Пойдём мы к… И тут это случается. Минджи под ударами собственного сердца различает стук. Топот и лай. Душу простреливает осознание — Не собачий. Человеческий. Лязг металла и визг голосов. Сердце леденеет. Она в ужасе косится на Бору. Бора в темноте видится бледнее луны. Минджи хочет рвануть в лес. Спрятаться в гуще. Но понимает — Поздно. Псы уже здесь. — А как она!.. Ах. — Подвинься… — У тебя морда мрачнее затмения… — Агрх! Ноги подкашиваются. Минджи хватается руками за капюшон. Смотрит на Бору. И в глазах Боры видит гулкое: Поздно. — От тебя разит, как от… — Эй! Вы. Вы. Мы. Минджи едва сглатывает ком в горле. — Какого дьявола вы тут делаете? Бора аккуратно мотает в стороны головой и медленно оборачивается на вопрос. Минджи видит, как она вместо ответа переводит посох в правую руку, затем — в левую. В голове невольно мысль: Она левша? Мысль кажется смехотворной и неуместной. — И вам полной луны, — отвечает Бора неестественно громко. — Мы держим путь в… — Мне плевать. Они подходят. Смертельно близко. Минджи в окружении их чёрных треугольных плащей чувствует себя зажатой со всех сторон. Видит только — масок нет. Есть только лица. Множество лиц. Искаженных. Чем — непонятно. Минджи думает: Насилием. Кровью. Смертью. Бора глухо врывается в голову: — Я бакор, — говорит. — Если вам в пути что-то нужно, у меня есть зелья из Ахеласа, очень сподручные в… — Ты. Минджи слышит: Ты. Я. — Сними-ка свой капюшон. Крупная тень падает на лицо. Огромная фигура перекрывает небосвод. Минджи робко и нехотя поднимает взгляд вверх. Косится на Бору. Бора стоит, не шелохнувшись. Лишь сжимает в своей ладони покрепче посох. Клинки на спине так и отсвечивают луну. На спине. Не в руке. Минджи давится паникой. Она её бросит? Оставит? Отдаст? Их много. Боры — мало. Их больше. Бора — меньше. — Зачем докучать девочке, — слышится от неё вязкое. — На улице глухая ночь… Холодно и темно. Крупная тень чуть сдвигается. Оборачивается. Отворачивается. От огромной тени слышится едкий смешок: — Мне абсолютно п… И затем — Треск. И громкий визг. Минджи только и успевает, что почувствовать. Как — Перед её лицом хлынул ветер. И мгновение — Как фигуры нет. Тяжелый конец посоха будто задел, пощекотав, нос. Пронесся. В жалких сантиметрах. От её лица. Как вдруг — Тени нет. И лунный свет. Снова бьёт в лицо. И по лицу. Чужому. Бьёт уже не свет. Минджи в ворохе и крике чёрных тел различает только мелкие стальные блики. Бора мечется из стороны в сторону. Маленькая и юркая, как змея. Сердце Минджи замирает в ужасе — сейчас на неё обрушится чёрный гвал. И гвал рушится, только другой — криков, стонов, ругательств. Минджи застывает посреди этого буйства, не соображая. В голову с опозданием влетает: — Ложись! Минджи валится. То ли сама, то ли ноги не держат. Она не знает. Хочется зажать уши руками, но тело онемело. Застывшее тело лишь поражается тому, что кто-то вообще в этом мире способен двигаться. А двигается — много кто. Чёрное, с отблеском диких глаз, с отблеском стали в руках. Сплошной кашей криков и ударов. И где-то между ними — что-то более светлое, со сталью на спине, деревом в руке. Минджи видит вокруг себя ещё несколько тел. И всё вдруг затихает. Везде — шелест леса и тяжелое, горячее дыхание десятка ртов. Бора стоит прямо над ней, кажется совершенной крепостью. Её растрепавшиеся волосы развеваются на поднявшемся ветру, будто победоносный флаг. Но Минджи лежит и видит, что победа — ещё далеко. Вокруг стоят псы. Те немногие, кто ещё на ногах. У них в руках — длинные суровые мечи. У Боры короткие изящные лишь за спиной. — Бакор, говоришь, — рычит один из них. — Играешь с огнём. Минджи видит, как он смотрит. Огромные чёрные глаза впиваются прямо в неё, и с опозданием понимает — Капюшон спал. — Спасаю, скорее. В ответ — едкая усмешка и плевок на землю. — Вы, друиды, все такие, — раздается злобное. — Самодовольные сволочи. Что, заткнула пасть? Думаешь достать меня этой палкой? Бора перекидывает посох в левую руку. Поправляет почти спокойно волосы. Но Минджи видит, как крупно дрожат её руки. — Надоело. И с этими словами Бора хватается правой ладонью за конец посоха, в резком, остервенелом движении — проносит его над собой, прямо над Минджи, и тот с треском влетает в челюсть стоящему за ней псу. Массивная фигура землетрясением валится на дорогу. Прямо около. Бора вдруг подгибается, делается ещё меньше, вбрасывает вперёд два быстрых шага и запрыгивает очередному псу прямо на шею. Оттуда — гибким концом посоха по голове другому. А затем — отклоняется назад и заваливает тело под собой на каменную дорогу тракта. Падает вместе. Быстро подпрыгивает, выравнивается, тяжело дышит. И остается он. Самый гадкий и крупный из всех. Минджи видит — у него на плече вышитая серебром лунная метка. Минджи знает, кто носит такие. Она, чёрная и всесильная, пришедшая к ней в дом — носит на плаще сотни подобных. Бора замахивается посохом, но тот неожиданно — застревает в чужой руке, с силой вырванный и отброшенный в сторону. У Минджи холодеет всё тело. Бора ничего не говорит. Никто ничего не говорит. Только из Минджи почти вырывается криком: Осторожно! Потому что она видит, как стальной меч. Проносится у Боры прямо перед лицом. Она уворачивается, но валится на землю. Отползает чуть дальше. Но он подходит. И приставляет острый конец меча Боре прямо к горлу. Минджи забывает, как дышать. Порывается было подорваться с места. Достать из сапога свой хиленький нож. Подпрыгнуть, подойти, воткнуть со спины. Сделать — хоть что-нибудь. Как Бора неожиданно быстро тянет руку назад. И выбрасывает вверх свой клинок. Минджи видит застывшим пятном — как огромная над Борой фигура на мгновение застывает, как торчит из груди что-то блестящее и тонкое, и затем, в один миг — бац, и фигуры нет; лишь грохот свалившегося замертво тела и отзвон брякнувшего о дорогу меча. Бора поднимается, но уже не так резво и быстро, как двигалась всё время до. Поднимается, утирает лицо ладонью, и со склизким звуком достаёт из тела клинок. — Я не друид, — глухо бурчит, подбирая свой посох. — И это не палка. Минджи вдруг чувствует, как бешено бьётся собственное сердце. Бора грузно дышит, и Минджи слышит это в тишине, внезапно после криков ставшей совершенно оглушительной. Бора дышит рывками, будто ей не хватает воздуха и она обжигается об каждый вздох, и подходит к мертвому с серебром псу ломанно, совсем не плавно. Вытирает свой клинок о чужой плащ. Держит в руках. И тут вдруг — на Минджи сваливаются оставшиеся звуки. Стоны десятка полуживых, но живых, всё-таки, тел. Бора ставит посох, опирает его на своё плечо, и мнет лицо в ладонях пару секунд. А затем поворачивается на Минджи и тихо, почти аккуратно, будто бы даже нежно, говорит: — Тебе помочь? Минджи с опозданием кивает. Бора подходит и тянет к ней свою руку. И Минджи вдруг замечает, как сильно она меньше её. Хватается. Кожа под руками — сухая и шершавая, будто изрезанная сотнями мелких шрамов. Бора тянет её на себя и с невообразимой лёгкостью поднимает на ноги. От количества лежащих вокруг тел желудок скручивает противное чувство. Луна освещает их, и они раскиданы повсюду, будто огромные серые камни; и только на одном из них Минджи видит отпечатавшееся чёрным пятно. Кровь. К горлу подступает тошнота. Осознание произошедшего душит за горло. Внезапно остро и до слёз хочется спрятаться. Куда-нибудь. Хочется домой. Бухнуться в тёплую постель. Чтобы пришла к ней осторожно мама. Села рядом. И сказала: Всё будет хорошо. Минджи из последних сил давит всхлип, но чувствует, что слёзы, накопившееся, так и не явившиеся, наконец, прорвались наружу. Заливают лицо и стекают на шею. Горячие поначалу, через секунду — становящиеся от ветра холодными, как лёд. Бора в суровом молчании отряхивает свою одежду, игнорируя в мире всё, кроме собственных мыслей. — Путь к Исладу закрыт, — говорит она то ли себе, то ли Минджи. — Они приползли оттуда. С той стороны. Ума не приложу, куда нам теперь… Минджи хватает возможность — Бору за рукав — и тянет сквозь всхлип осторожное: — Мы м-можем… вернуться?.. Бора оборачивается и бросает на неё такой взгляд, что Минджи невольно думает — Глаза Боры такие же острые, как холодная сталь в её руках. — Нет. — П-почему?.. Они м-могли уже уйти… — Я уже видела такое. Бора вырывается, дёргает плечом, и Минджи ненароком отпрыгивает. А затем Бора наклоняется, тянет сверкающее в луне лезвие вниз, к стонущему, прибитому посохом телу, и Минджи зажмуривается в испуге — сейчас добьёт. Убьёт. Воздух снова окутает смерть и кровь. По ушам проезжается звук разрезающейся ткани. Бора вырывает из-под полуживого пса чёрный под стать ночи плащ и кладёт себе на плечо. Продолжает грубо, тяжело, беспрекословно: — Они остаются и ждут, как на привязи. Не скулят, не воют. Ждут, — говорит она последнее так, словно забивает гвоздь в крышку гроба. — И ты возвращаешься. Все, кому повезло — возвращаются. И только твоя нога ступает в дом, выясняется, что собаку дикую привязать никто не сумел. Минджи смотрит на неё мгновение и не понимает: — Что это значит? — Они ищут. И они не остановятся. — Н-но при чём тут я? Бора утирает влажный от пота лоб и впивается в неё глазами. Молча суёт ей в руки чёрный псовский плащ. Минджи хватает его совершенно инстинктивно, тут же ощущая в себе колкое желание немедленно выбросить. Швырнуть на дорогу, или куда-нибудь под ноги, растоптать, измазать в пыли и грязи. Но стоит и ждёт, смотрит на Бору. И Бора говорит, почти с нервной усмешкой: — Неужели до тебя до сих пор не дошло? — Ч-что не дошло? — Они ищут Анар. И только Минджи хочет открыть рот, чтобы выплеснуть уже, наконец, своё — Зачем, почему, за что. Как Бора глухо, но тихо, будто вымученно, будто ей на грудь наступили и выбили — как воздух из лёгких — слова, договаривает. Договаривает так, словно выносит приговор. — Они ищут тебя.