***
Она рассказывает всё, что может. А всё, что Минджи может рассказать — это о своей тихой, спокойно-скучной жизни с родителями; о всю жизнь грызущем изнутри чувстве безопасности, а затем — о боли, страхе и смерти, что окружили, облепили её будто со всех сторон. Слёзы заливают лицо, когда она понимает, вдруг осознает снова — что её оторвали, вырвали оттуда, будто сорняк, прямо с корнем, и она повисла в воздухе, без цели и без смысла. Минджи не помнит, как вздыхала Гахён, что говорила Юбин. Минджи даже толком не помнит, как жгучие слёзы сменились пугающей чернотой. Ворохом криков, стонов. Минджи бежит, спотыкается, оглядывается — а за её спиной она. Чёрная, смертельно опасная, и Минджи чувствует её власть всем своим существом. Лес сгущается, Минджи запинается, падает и думает — сейчас найдёт, сейчас — убьёт. В груди заходится в бешенстве сердце. Ужас от приближающейся смерти сковывает ноги намертво. И она. Подходит, встаёт, тянет вперёд свой ледяной меч. Минджи почти видит, как от него будто бы идёт холодный пар. Чувствует обжигающий лёд лезвия у себя на подбородке. Знает, что рыдает, но на всхлипы не остаётся сил. Сердце стучит по голове, будто молотком. Минджи только и успевает увидеть в её глазах чёрную пропасть ночи и ярость. Как просыпается. Сквозь подшитые двери шатра прорывается холодный лунный свет. Минджи чувствует, как он щекочет ей нос и покалывает щеки. Холодно. Вставать не хочется. Она посильнее укутывается в тёплое одеяло и бросает взгляд на то, как в углу едва-едва догорает огонь в печи. Дома было почти так же тепло. Дома — было. Минджи вдруг простреливает осознание, мысль и надежда на то, что дом у неё ещё есть. Но от этого чувства на душе только хуже и гуще. Она думает упасть обратно спать, чтоб хоть на какое-то время снова забыть и не чувствовать, но понимает — во сне она помнит и чувствует едва ли не больше. И вдруг — она ощущает на себе чей-то внимательный взгляд. Минджи садится на перине. Оглядывается — в шатре никого. Только торчат из-под покрывала входа два широченных глаза. Минджи с неохотой поднимается и выходит из шатра. Перед ней — стоят дети. Они стоят, глазеют на неё, все потрепанные, покоцанные, обтянутые по маленьким плечам такой же кожаной накидкой, что носит Бора. И они все стоят в кругу, смотрят на неё, часто дышат и молчат. Минджи становится не по себе. — Здравствуйте?.. — неловко тянет она. В ответ — молчание. Минджи оглядывается. Ей чудится, что, может быть, она спала не в своём шатре? Но нет, это тот же самый, что ей выдали; зажатый по сторонам двумя колоннами старого города. — Это правда, — говорит ей какой-то мальчишка, и Минджи вздрагивает от неожиданности. — Что ты покажешь нам Солнце? — Я… Я не знаю. Минджи почти пугается, вновь задыхается, но вдруг слышит чей-то почти агрессивный шёпот сбоку: — Что именно произошло? — Я утащила её, — говорит кто-то. — Прямо из-под носа у Дель Хэлег. Бора. Минджи прислушивается, и её всю вдруг охватывает какое-то холодное волнение. — Нельзя было сразу с этого начать? — пищит полудетский голосок. Гахён. — Невозможно просто взять и «утащить» кого-то из-под носа Шиён так, чтобы утащить наверняка. Ещё и убить её псов. — Я не убивала, — бурчит Бора. — Только одного. — Это неважно! — всё равно кричит Гахён. — Эта сука точно уже нанюхала наш след. След. Убивала. Только одного. Минджи давится паникой. У неё перед глазами всё вдруг начинает кружиться, и она снова вспоминает её. Всю перекрученную злобной пустотой. Дети стоят вокруг и продолжают смотреть на неё так упорно, что Минджи пробирает ледяная дрожь. Она видит в их глазах надежду. И вдруг понимает — эти дети никогда не видели Солнца. Она отшатывается, собирается рвануть куда-нибудь, обратно в шатер, или дальше в лес, чтобы спрятаться, продышаться, проплакаться, как вдруг — из соседнего шатра выпрыгивает чья-та маленькая фигура. Бора тяжело вздыхает и замечает её. Минджи от её взгляда становится одновременно и лучше, и хуже. — Ты чего так мало спала? — говорит Бора. — Надо нормально выспаться. — Я… не могу, — еле давит из себя Минджи. — Мы после новой уходим отсюда, — вздыхает Бора. — Мы слишком опасные гости для этих людей. Минджи понимает, что ей бы услышать: Ты слишком опасная гостья для этих людей. Но вместо этого она слышит совершенно другое, и у неё внутри всё сворачивается в комочек от этой мысли. — Мы?.. — переспрашивает она. — Ты тоже пойдёшь? — Куда я денусь. И это слышится как-то… по-другому. Минджи пытается углядеть в этой фразе обвинение, но ничего не находит. Бора будто говорит это вовсе не ей — она смотрит куда-то себе под ноги и перекидывает упёртый в землю посох из руки в руку. Дети вокруг начинают перешептываться. Но Минджи уже не волнует их чересчур давящее ответственностью внимание. Минджи чувствует, что её волнует сейчас только Бора — что стоит чуть поодаль, за взлохмаченными детскими головами, и нервно кусает бледные-бледные губы. — Постарайся поспать, — Бора кидает на неё грузный взгляд. — Это… Важно. Хорошо? Минджи сглатывает и выдавливает ответ: — Хорошо. Бора кивает головой и закидывает посох себе на плечо. Делает от шатра несколько тяжелых шагов, как у Минджи в голове что-то вдруг с грохотом бухается, и она почти выкрикивает: — Бора, — окликает она. — Постой… Бора оборачивается. — Что? — Ты можешь… Мелко дрожат руки. Изнутри всё будто печет, но при этом её бросает то в холод, то в жар, когда она набирается то ли смелости, то ли глупости, и выдавливает из себя: — Ты м-можешь… — шепчет она на грани слышимости. — Остаться со мной? Бора замирает. — Остаться с тобой? — Д-да… Минджи отчего-то заикается. Бора хмурится и глухо спрашивает: — Что-то случилось? — Н-нет, — мямлит Минджи. Но затем: — Да. Бора хмурится ещё сильнее и делает к ней два шага. — Что такое? — спрашивает она почти шепотом. — Пойдём внутрь. Минджи согласно кивает и чувствует, как живот весь перекручивается в панике. Бора пробирается через толпу детей, и Минджи вновь невольно сравнивает всё. Бора среди них сама — будто ребёнок; такая же маленькая и ловкая, но Минджи понимает, что это так кажется до тех пор, пока не видно её лица. Потому что по лицу Боры видно многое. И красующийся на левом глазу шрам говорит сам за себя. Бора кладёт руку ей на плечо и заводит в шатёр. Минджи проходит дальше, тут же — садится на свою кровать, перина под ней приятно проваливается, и у Минджи ощущение — будто она проваливается тоже. В каком-то волнении. Она видит, как Бора на секунду высовывается наружу и что-то шикает столпившимся у входа детям. Минджи слышит, как они с перешептыванием расходятся. А затем Бора поворачивается к ней — и почему-то замирает, не двигается, смотрит на Минджи, но в тёмном шатре, с одной лишь зажжённой свечой, рассмотреть её глаза невозможно. Но Минджи чувствует взгляд. От него странно. Щёкотно и трепетно. Минджи неловко валится на кровать спиной. Бора отмирает тоже. Кладёт посох возле кровати, снимает со спины оружие, стягивает кожаную накидку, ботинки. Остаётся в штанах и рубахе. Минджи наблюдает за ней краем глаза, отчего-то ощущая, как горит лицо. Невольно, обливая горячим смущением, вспоминается первая ночь в таверне. И… И Минджи не знает, зачем решила открыть глаза тогда, зачем смотрела, когда сама просила Бору отвернуться. Не знает и не понимает. Одно понимает: Бора очень красивая. И она ложится рядом, очень близко, потому что места мало и деться некуда. — Так что? — нарушает молчание Бора. — Что тебя тревожит? Всё. И — ты. От Боры так тепло, даже жарко, и так беспокойно-спокойно, что Минджи то ли хочется отодвинуться на самый краешек кровати, то ли — хочется, чтобы Бора оказалась еще чуть ближе. Или не чуть. Может — чтобы обняла. Минджи переворачивается набок, прячет пылающее лицо и шепчет чуть слышно: — Мне п-просто… страшно. И одиноко. Сперва Минджи слышит только дыхание Боры. Очень близко, и оттого, наверное, оно кажется ей громче и тяжелее. Она поднимает взгляд. И в этот момент Бора касается пальцами её волос. Минджи застывает, не дышит, не шевелится. Сосредотачивается только на том, как кончики её пальцев проходятся за ухом — медленно, щекотно, до мурашек и тёпло-жгучей волны по телу. Сердце едва не разбивает грудную клетку. — Мне тоже, — говорит Бора. — Здесь. И убирает руку. Остро-приятные ощущения исчезают вместе с ней, и Минджи смотрит на Бору тоскливо, почему-то чувствуя почти слёзное разочарование. Но Бора ничего не замечает. Она лежит на спине и глядит перед собой, ставшая вдруг далёкой. — П-почему? — шепчет Минджи. Она чувствует, понимает, что это — ещё одна тайна из прошлого. У Боры их много. Она вся — как тайна. И даже когда рассказывает о себе что-то, тайн не становится меньше, лишь рождаются новые вопросы. Минджи по-странному хочется знать, кто такая Бора, больше, чем кто есть она сама. Бора отвечает: — Я здесь чужая. — Разве?.. — робко выдыхает Минджи. — Это же город друидов, а ты?.. — Я не друид! Минджи вздрагивает. Не от страха. Когда голос Боры становится таким резким, пронзительным — Минджи не страшно. Ей просто немного — больно. Но Минджи забывает об этом в тот же миг, когда Бора нащупывает её руку своей. — Прости, — Бора легонько сжимает её ладонь. — Но это правда. И добавляет: — Они взяли меня к себе, когда я осталась одна. Одна. — Без родителей. Минджи вцепляется в руку Боры. Её обдаёт разом бесполезным сочувствием и стыдом — за слабость и жалость к себе. Она скучает по дому, по родителям, но они — живы. В безопасности. Сейчас, когда Минджи далеко, — точно. И пускай она понимает, что вернуться уже не сможет никогда, она знает: ей хотя бы есть куда. А Боре — возвращаться некуда. — Они хотели забрать меня, — продолжает Бора безучастно. — Но не все. Минджи вся подбирается, обращается в слух. — Не все?.. — переспрашивает. — Да, — говорит Бора с хрипом. — Друиды в целом довольно приветливые, но они очень закрытые. Со своими порядками и законами. Это Минджи уже поняла. По лицам, с которыми встретили их друиды; по тому, что никто, кроме тех детей, к ним ни разу не подошёл. — Но был один… Мужчина. Он… — Бора вдруг замолкает и хмурится. — Я плохо помню, но я помню, что он с кем-то спорил. И взял меня к себе. Я с ним жила. Минджи чувствует, как она сжимает её руку. — Пока он не умер, — тихо продолжает она. — В каком-то смысле, он меня вырастил. И в каком-то смысле — я потеряла двух отцов. Хватка слабнет, и голос Боры угасает. Молчит. Минджи не торопит, кусает изнутри щёку и ждёт. — И когда его не стало, — наконец договаривает Бора. — Я решила, что мне больше нечего здесь делать. И ушла. За тобой. — За мной? — Искать Анар, — говорит Бора. — И вот мы… Снова здесь. Бора вдруг поворачивается к ней лицом. По Минджи в то же мгновение бьёт всё смущение мира разом. Она почему-то задерживает дыхание и ловит только то, как дышит прямо перед ней лежащая Бора. — Ты не подумай, — продолжает Бора, но уже тихо-тихо, так, будто рассказывает какую-то тайну. — Я очень благодарна этим людям. Что они взяли меня себе. Не знаю, где бы я была, если бы не они. Тогда только началась Ночь, которую я одна бы не пережила. Но… Бора вдруг замолкает и отводит взгляд. Она смотрит куда-то вниз, а Минджи — смотрит прямо на неё. Пялится, не в силах оторвать взгляд, и Бора так близко, но Минджи чувствует, что мыслями она где-то далеко-далеко. Ей вдруг хочется тоже вытянуть руку вперед и задеть кончиками пальцев пряди её волос. Или — прижатого периной шрама на брови и щеке. — Но?.. — с каким-то замиранием спрашивает Минджи. Бора вздыхает и кусает губы. — Но я не уверена, что мне вообще стоило переживать эту Ночь. Минджи вдруг вздрагивает, так, словно кто-то кольнул острым ей под рёбра. Бора поднимает на неё взгляд и долго смотрит. Минджи под ним теряется и не знает, куда себя деть. — П-почему? — Потому что, — выдыхает Бора. — Я ничего не умею. Только махать посохом и ползать по лесам. Я не знаю, что я буду делать Днём. Если День вообще будет у нас. Из Минджи почти вырывается: Ты будешь со мной. Но она закусывает губу и почему-то не даёт этим поспешным словам вырваться из груди. — И я уже нашла тебя, — говорит Бора с тоской. Минджи отчего-то чувствует себя очень виноватой. — А я всю жизнь прожила под этой мыслью. Что мне делать теперь? У Минджи на душе становится грустно и совестно, будто она сама, собственноручно, забрала у Боры что-то, чего теперь ей не хватает. Но это Бора своими руками забрала Минджи от смерти и родителей, и теперь у Минджи — кроме Боры — ничегошеньки нет. Потому, сгорая от смущения, она давит из себя робкое: — Н-не терять. Бора хмурится. — Не терять? — Д-да, — зачем-то заикается Минджи. — Ты нашла меня. И т-теперь… Не теряй. Бора долгие мгновения смотрит прямо на неё, и Минджи чувствует, как всё лицо заливается жгучей краской. А затем Бора неожиданно — прыскает и взрывается тихим смехом. Минджи чувствует укол стыда и обиды. — Что ты… Что ты смеёшься? — в нетерпении спрашивает она. Бора посмеивается, трётся носом о подушку и поднимает на неё взгляд. Минджи становится щекотно от того, как она смотрит на неё. А смотрит Бора — странно. Непонятно. Как-то так, как на Минджи ещё никто и никогда не смотрел. — Ты забавная, — вдруг говорит Бора. — Забавная? — Да, — кивает она и вдруг перестаёт улыбаться. — Тебе оно надо? — Что? — Чтобы я не теряла?.. Когда голос Боры становится тихим и спрашивающим будто с опаской — Минджи вмиг хочется подпрыгнуть, развернуться к ней спиной и спрятать своё лицо где-нибудь так, чтобы Бора его не видела. Да. Мне оно — да. Надо. Очень. Как только Минджи формирует в своей голове прямой и честный для себя самой ответ на этот вопрос — она и вправду понимает, что больше не может. Так. Лежать так близко, под её взглядом, будто вот-вот расплавится. Потому что Бора в считанных сантиметрах напротив неё. И смотрит так, будто ей это надо тоже. И когда Бора, застывшая в ожидании ответа на свой вопрос, внезапно облизывает сухие губы — Минджи почти с писком подрывается и отворачивается от неё. Она лежит на боку, смотрит в темно-коричневую ткань шатра перед носом, и у неё вдруг всю поясницу сводит от желания сделать что-нибудь так, чтобы Бора… Чтобы. Дыхание спёрло. — Да, — выдает Минджи с диким смущением. — Ты… не уйдёшь? Останешься со мной? Не бросишь меня? Даже когда я… Минджи всю вдруг перекручивает липким страхом. Это чувство вновь возвращается к ней, что-то… Почти тёмное, как ей кажется, что-то внутри, такое густое и тяжелое, как валун. Будто всегда бывшее в ней, но дремавшее, и в недавние дни вдруг — пробудившееся и рвущееся наружу. От мысли о том, что когда-нибудь оно прорвётся, сердце заходится в ужасе. — Минджи? Голос тихий, неспокойный, но слышится будто раскат грома. — Ч-что?.. — Что слу… — начинает говорить Бора где-то за спиной. — Ты дрожишь. Минджи вдруг понимает, что она да. Свернутые под головой руки будто онемели, но по всему телу бьёт перекручивающая кожу мелкая дрожь. — Холодно, — тихо лжёт она. Зачем — не знает. Чтобы Бора… Чтобы Бора — что? — Сейчас я проверю печь, — отвечает Бора. Минджи чувствует, как перина под ней вдруг прогибается, и понимает — Бора поднимается с кровати. Внутри что-то обрывается. Минджи как-то слишком резко разворачивается и хватает начавшую вставать Бору за руку. — Не уходи. Бора вдруг замирает, так и застыв полусидя на кровати. — Я просто проверю. — Не уходи… — глупо повторяет Минджи, чувствуя себя отчего-то на грани слёз. — Но тебе же холодно, — хмурится Бора. Минджи крепче только вцепляется в её руку. Тянет на себя. Ладони дрожат. И сердце зачем-то бьётся так дико, что Минджи кажется — оно вот-вот остановится. — Просто… — тихо договаривает Минджи. — Полежи… Со мной. — Ты мёрзнешь. — Тогда… Минджи не знает, что происходит в её голове. Но отчего-то потянуть Бору на себя дальше ей кажется самым правильным и единственно верным, что она может сделать. Бора поддается и падает обратно на кровать. И Минджи, вместо того чтобы отпустить её руку, зачем-то… Тянет ещё дальше и кладёт себе на живот. Застывает. Не двигается. Но сердце лупит в груди так, что Минджи уверена — Бора точно его слышит. И мысль от том, что Бора слышит, только ускоряет и заводит в истерике всё внутри. Минджи успевает подумать, что зря она это. Теперь Бора — точно может уйти. Но Бора не уходит. Бора только молча, никак не комментируя — а Минджи думается, что лучше бы она что-нибудь — хоть что-нибудь — сказала, придвигается ближе и обнимает со спины. И всю кожу жжёт, будто раскаленным металлом, и Минджи не знает, чего она хочет больше — чтобы это почти насилие кончилось или прижаться ещё ближе. Рука Боры, перекинутая через талию и упирающаяся ладонью в живот, поселяет внутри щекотное, почти до тошноты чувство. У Минджи все мысли в голове перемешиваются, сгорая в каком-то пламени. Потому что она чувствует. Она чувствует её дыхание, обжигающее затылок и кожу шеи. И, повинуясь внезапному желанию, она кладёт свою ладонь поверх руки Боры и жмурится, как будто та вообще способна видеть её горящее лицо. Если бы могла — Минджи бы сгорела. Бора продолжает её обнимать, и Минджи утопает в тепле, почти таком, как дома, когда были только безопасность и любовь. Засыпается так же — легко, спокойно, и в сонной дымке Минджи кажется, чудится — или снится? Мягкое касание к затылку.***
Когда Минджи просыпается, Боры рядом не находится. Она чувствует невозможный холод и все тяготы мира на своей спине. Минджи выходит из шатра во тьму ночи. И первое, что она видит, это сидящую у затухшего костровища Бору. Под сердцем что-то сладко-больно ноет. Минджи смотрит на неё, на то, как она сидит на корточках возле дымящихся углей, обложившись со всех сторон щепками, и понимает, что этой ночью ей впервые за долгие дни… ничего не снилось. — Как спалось? Минджи вздрагивает. Сначала не понимает, откуда пришёл вопрос, но затем оглядывается и осознаёт — вокруг никого, кроме них. Бора оборачивается и кидает на неё взгляд. Неужто просто… услышала? Не глядя? — Хорошо… — Хорошо. Бора хмыкает и отворачивается. Минджи видит, как она придвигает к доске щепки. А затем — хлопает ладонью по земле рядом и говорит: — Идём сюда. Посиди со мной. И Минджи идёт. Садится рядом. Смотрит на то, как Бора подбирает палку с заостренным концом и вставляет ту в дощечку. Начинает крутить, и тут вдруг — Что-то шепчет. Бора успевает сделать лишь пару ленивых движений, как в доске вспыхивает пламя. Минджи прямо чувствует, как у неё расширяются глаза и распахивается рот. — Ты?.. — М? Бора поднимает на неё взгляд и кидает горящую доску в костровище. Выбрасывает туда заготовленные щепки, а Минджи лишь глупо наблюдает за тем, как всё сильнее разгорается пламя. — Ты… Владеешь магией? Бора фыркает смехом. — Нет, — отвечает она, подбрасывая поленьев в костёр и сомнений Минджи в голову. — Это так. Баловство. Минджи не понимает. — Но ты… — начинает она. — Она даже… Не успела… Задымиться. — Я просто помогла, — говорит Бора. Минджи старается игнорировать то, как хорошо в свете огня стало снова видно то, как Бора смотрит на неё. — Делов-то. — Я так не умею… — тихо мямлит Минджи, слушая потрескивание поленьев. — Где ты этому научилась? Весь задор в глазах Боры вдруг меркнет, и она говорит сухо и глухо: — Здесь. Минджи непроизвольно оглядывается. Сам воздух Дорона сквозит тайнами, но о друидских секретах она не ведает ничего, кроме слухов и суеверий. Бора всегда казалась всесильной и всемогущей, но Минджи ни разу не видала от неё никаких чудес. Даже такого баловства. — Но ты… Не делала так. Раньше. — Здесь безопасно, — отвечает Бора. — Друиды играют с огнём, помнишь? — Да… Минджи хорошенько запомнила эти слова, но у неё не возникало и мысли о том, что друиды способны на магию. И теперь ей ужасно интересно, сколько всего на самом деле умеет Бора. — То есть… Ты маг? — Это стихийная магия, — продолжает пояснять Бора. — Я не маг. Это просьба природе о помощи. Маги черпают свою силу из Вечных Светил. Это другое. Минджи смотрит на то, как на лице Боры пляшут тени от огня, а в глазах бликует пламя, и чувствует какое-то волнение. Полушёпотом спрашивает: — Ты можешь… Научить меня? Бора вдруг хмурится и окидывает Минджи каким-то неясным взглядом. — Я не уверена, что это безопасно, — говорит она. — Сожжешь ещё тут всё. — Сожгу?.. — Да, — кусает губу Бора. — Всё-таки ты… Солнце, Минджи. В желудке скручивается противное чувство. — Я не хочу. Минджи говорит это столь стремительно и быстро, что даже не успевает испугаться. Слова повисают в воздухе холодным туманом. Оседают на коже и мочат одежду. Бора застывает у костра под их тяжестью. — О чём ты? От необходимости отвечать на вопрос — ощущения уже другие. Словно если Минджи хотя бы на мгновение откроет свой рот и выдаст эти поспешные мысли, то весь мир рухнет в одночасье. — Я н-не хочу… — продолжает она тихо, чувствуя себя на грани пуститься в слёзы. — Не хочу быть. Солнцем. Бора бросает все свои дела и придвигается к ней. Берёт за руку. Минджи обжигается об её горячую, сухую ладонь, и оттого расплакаться хочется только сильнее. — Минджи, — заглядывает она в глаза. — Но… Все говорят. — Я не хочу… Слёзы подкатывают, жалят глаза, Минджи кусает губы, чтобы сдержаться. Давит из себя, и её голос безбожно дрожит: — Я не хотела этого. — Чего? — Всего… У Боры меркнут глаза, и Минджи почему-то становится холоднее. Она понимает: Бора не хотела всего этого тоже. — Но это то, как должно быть, и по-другому быть не могло. Сухой голос оставляет мурашки на коже. Юбин выплывает из-за спины и нависает над Минджи огромным лучом. Ей становится тепло-жарко-неудобно от её пронзительного жёлтого взгляда. — Вы готовы? — Да, — отвечает Бора. — Хорошо, — Юбин кивает несколько раз головой. — Оставишь нас? Минджи замирает в панике. Бора долгие секунды смотрит на Юбин снизу вверх, и Минджи не видит её взгляда, но чувствует, как крепко она вдруг сжала её ладони в своих. Начинает подниматься. Минджи наклоняется к ней и шепчет с большой мольбой: — Н-не уходи… — А что я могу? — таким же шепотом, но резким и колким бросает Бора. Отпускает её руки. И уходит, не глядя ни на Юбин, ни на неё. А Юбин тем временем подходит и садится перед Минджи, упираясь худыми коленками в промозглую землю. — Она ещё не знает, что может, возможно, всё, — отвлеченно говорит она, отчего-то улыбаясь и глядя Минджи прямо в душу. — Ч-что всё? — Скоро узнаем. Повисает липкая тишина. Минджи вслушивается в пламя разгорающегося перед ней костра, стараясь игнорировать то, как Юбин сидит перед ней, вся слишком за пределами всего, и смотрит. Долго. У Минджи в желудке появляется неприятное чувство. Что-то внутри снова поднимается, грозится захватить её с ног до головы и вывернуть горло в тошноте и отвращении. Она тяжело сглатывает вязкую во рту слюну и готовится придумать предлог уйти тоже. Но Юбин переворачивает внутри абсолютно всё. — Ты сказала, что не хочешь быть Солнцем, — начинает она совершенно бесцветно. Минджи отчего-то пугается прямоты её слов. — Я т-так не говорила. — Но подумала, — продолжает Юбин. — В этом мире, дорогая ин Бреннил, есть множество вещей, которые можно изменить. Но вместе с тем — такое же множество всего, что поменять нельзя. Минджи чувствует себя загнанной в угол и глядит на Юбин совершенно растерянно и несчастно. Но жёлтые глаза — неумолимые и глубокие, знающие всё то, чего не дано знать Минджи. — Я помогу тебе, — говорит Юбин с твердостью. — Гахён поможет тоже. И всё вернётся на пути своя. — Когда вернётся? — Сколько тебе лет? — внезапно спрашивает Юбин. — Семнадцать… — Значит, скоро. Скоро всё вернётся, ин Бреннил. Из Минджи вырывается: — Почему ты так зовешь меня? — Ин Бреннил с языка древних — моя Госпожа. Ей не нравится. Это слово убивает последние надежды на то — что всё ещё может быть хорошо, как прежде. Она хмурится. — Не зови меня так. — Как мне тогда тебя звать? — Минджи, — еле давит из себя она. — Просто… Минджи. Юбин вдруг улыбается совершенно искренне и тянет вверх руку. Заправляет пряди её волос за ухо и смотрит с такой любовью, что Минджи всю охватывает необъяснимый стыд. У Юбин в глазах будто светится солнце. Но это она смотрит на Минджи так — будто видит это самое Солнце. Про которое ей, Минджи, все бесконечно говорят, но которое она не хочет, чтобы было. Она чувствует, что оно близится. И понимает, что не хочет. Словно внутри неё слишком много тьмы, которую оно заденет, выдавит на свет, покажет всем. — Ты хочешь что-то у меня спросить? Голос Юбин столь сильно вязнет в голове, что Минджи даже не пугается и совершенно спокойно отвечает: — Да. — Спрашивай. И Минджи бы спросила. Зачем всё это. Что будет — потом. Но она не хочет знать. Ощущение приближающейся и неизбежной катастрофы намертво поселилось в ней. Вместо этого она спрашивает: — Твои глаза… Почему они такие? Юбин на мгновение замирает, словно не ожидала именно этого вопроса. Минджи хочется добавить: «У Гахён они совсем другие. Обычные. Не грозящиеся оставить солнечные пятна на моей коже». Но Юбин будто слышит всё, что происходит у неё в голове, когда говорит: — Потому что там огонь. — Но… — не понимает Минджи. — У Гахён огонь… Тоже. — Потому что я его заперла. Минджи смотрит Юбин в глаза, и теперь ей взаправду кажется, что они переливаются, как языки пламени. Она уточняет: — Как это? Губ Юбин касается лёгкая улыбка, делая её в один миг — недостижимо далёкой. Минджи замирает под её застывшим взглядом. — Жажда изменений — хорошее чувство, Минджи, — начинает она. — Без изменений нет жизни. Но если поменять слишком многое, жизнь может закончиться тоже. Минджи вновь охватывает растерянность. — Ты вспомнишь об этом потом. Но она не хочет. Она уже помнит всё, что ей нужно — дом, родительскую любовь и заботу, всю свою безопасную, безмятежную жизнь. Зачем ей что-то ещё? Но это близится, она чувствует, и ей страшно. — Я хочу услышать сейчас, — говорит Минджи, сама поражаясь решительности голоса. Юбин качает головой. Долго смотрит на огонь, который — Минджи замечает — не отражается в её глазах. Наконец спрашивает: — Ты знаешь, почему Дель Хэлег пришла за тобой? — Она ищет Анар… — Верно, — соглашается Юбин. — Она ищет тебя. Ты знаешь, почему она убивает? Всех, чьих волос коснулся свет? Без разбора? Минджи вспоминает крики, разбудившие деревню тогда. Вспоминает слухи, доползавшие до их мест. И тех псов, которых побила Бора. — Она хочет убить меня?.. — почему-то спрашивает Минджи. Минджи знает, что она хочет убить её. Она видела это своими глазами. — Верно, — кивает Юбин. — Но не поэтому. — Почему? — Потому что она уже делала это. — Делала что? — не понимает Минджи. — Убивала других. Чтобы найти уже — не тебя. Чтобы найти Луну. Невольно Минджи вскидывает взгляд к небу. Есть Анар, а есть — Исил. Луна. — И когда мы с Гахён пошли остановить её раз и навсегда, едва не погиб целый город. А возможно — и весь мир. Из-за магии, догадывается Минджи. Той самой разрушительной магии. — Желание Шиён уничтожить тебя обусловлено жаждой перемен. День сменяет Ночь, Луна сменяет Солнце. Это порядок, по которому живёт мир. Но даже Минджи известно, что порядок — нарушен. Все взрослые говорили ей, что эта Ночь самая длинная, что подобного не бывало никогда, что День должен был настать ещё несколько лет назад. И не настал. — А Шиён… — неожиданно замолкает Юбин. — Хочет сделать так, чтобы Ночь была вечной. Вот почему. Минджи смотрит на Юбин, и пламя в её глазах поселяет дрожь в теле. Минджи вдруг остро вспоминает и понимает, кто она. Кто — Гахён. И если она хочет сделать вечную Ночь. То чего, тогда… — А вы? Минджи хочет знать одно: — Вы хотите сделать так, чтобы вечным был День? Юбин поднимается, смотрит на Минджи сверху вниз, но внутри… Отчего-то шепчет, колется, какое-то странное чувство; сильное, неконтролируемое, охватывающее всю Минджи целиком. Кричащее: да. Минджи от него перестает дышать. — Если придётся.***
— Анар продлевает нам жизнь, — говорит Гахён. — А когда её нет, нас проще убить. Так и живём. Минджи плетётся следом и слушает их разговор последние пару лун. Бора с Гахён идут почти плечом к плечу, периодически то ругаясь, то вспоминая и пересказывая друг другу события их жизни, о которых Минджи и помыслить не могла. И много из того, что они говорят, Минджи знает, должно поселить в ней тревогу и стыд. Но она слушает это всё, зачем-то прилипнув к растущему волнению в груди, совершенно спокойно. Пока рядом нет Юбин. Пока она идёт далеко впереди них, время от времени оглядываясь и сверкая в темноте тракта своими ярко-жёлтыми глазами, будто хищный зверь. — То есть, — доносится до слуха голос Боры. — Вас всё-таки можно убить? — Для себя интересуешься? — усмехается Гахён. Бора громко фыркает и по привычке перекидывает посох из руки в руку. — Может быть. — Тогда у меня для тебя отличные новости, — выдаёт Гахён. — Сейчас самое время. — Сейчас? — Пока Ночь. Ночью нет Солнца, логично, правда? Оно, конечно, идёт за моей спиной, но это мало что решает. Бора вдруг оглядывается на Минджи и тепло улыбается. У Минджи внутри всё тут же вспыхивает адским пламенем. Она чувствует, как от одной простой улыбки её щеки начинают гореть, и прячет лицо в капюшоне. — Тебе разве можно так говорить? — возвращает своё внимание к Гахён Бора. — Такими словами? Твоё Солнце всё слышит. Гахён вдруг фыркает, плюется, и выкрикивает ещё громче: — Ой, да ей нравится. И Минджи ловит себя на мысли, что ей правда нравится. Тот факт, что Гахён поминает её суть в несколько раз чаще, чем нужно — ей нравится вдвойне. Потому что Гахён делает это так, словно это — совершенно нормально, быть Солнцем. Быть чем-то, что Минджи никогда не видела и не знала. Словно на ней не лежит какой-то тягостный, опасный и непредсказуемый груз. Словно через несколько жалких полнолуний он не свалится ей на голову. И от этой мысли на Минджи вдруг что-то давит, и когда она слышит от Гахён: — Так что нам, знаете, лучше не встречаться с Шиён. Эти слова, сказанные будто почти беззаботной интонацией, поселяют внутри склизкий страх. Минджи понимает, что ею одной всё не кончится. Если это случится — Бора тоже пострадает. И Гахён с Юбин. А ещё затянется голод, и высосет всю жизнь из таких деревень, как её. Умрут родители, и все, кого Минджи знала и любила. И она умрёт. Ничего не останется. Минджи вновь поднимает глаза к небу. Ей вдруг чудится, что Луна — Следит и насмехается.***
Дорон остаётся позади. Когда они натыкаются на деревню, зажатую северными лесами, Минджи чувствует, как тянущее под сердцем беспокойство слабнет. Ей кажется, что ушли они очень далеко, пробравшись через непроходимые места, и разыскать их — практически невозможно. Но Юбин говорит: — Купим припасы и пойдём. Минджи смотрит на Бору и Гахён. — Мы не останемся? — уточняет. Она надеется отдохнуть. Поспать. Потому что рой страхов почти не давал ей уснуть всё это время, и Минджи чувствует — ещё немного и она не сможет волочить ноги. Юбин даже не оборачивается. Гахён отрезает: — Нельзя. В деревне — как для полночи — тихо и запустело. Людей мало, и они встречают их такими затравленными, изнуренными взглядами, что у Минджи в горле встает ком. Запущенные участки, перекосившиеся заборы и дома, в окнах которых только чернота, — всё это говорит Минджи о том, что её деревне повезло, у них ещё был достаток. Они проходят дальше. Деревня тянется бесконечным потоком домов. «Крупная», — думает Минджи. Ей становится непонятно, как при таком запустении деревня смогла разрастись до таких размеров. Как вдруг они сворачивают, и ей становится понятно всё. Рынок. Кишит людьми. Не такой грохотливый и шумный, как в Банге, но людей много. Они толпятся у прилавков, обмениваются, звенят монетами, торгуются, ругаются. Юбин протискивается вперёд и исчезает в толпе. Гахён рукой останавливает их с Борой и говорит: — Не пойдём, — утверждает она с умным видом. — Она всё возьмёт. — Сама? — переспрашивает Бора. На её лице отпечатывается сомнение. — Её тут все знают. Бора оглядывается. — Не нравится мне тут. — Тебе-то? — Мне-то, — передразнивает Бора. — Слишком шумно. Гахён вдруг прыскает. — Тебе всё не нравится, — ехидничает она. — То слишком тихо, то слишком шумно. Бора заметно закипает и дуется. Минджи видит покрасневшие кончики её ушей. И ей хочется подойти, схватить Бору за мочку и тихонько потискать. Она едва держится, но улыбку свою — не держит совсем. — Здесь раньше было совсем не так, — продолжает ворчать Бора себе под нос. Её недовольство Минджи умиляет. — Ночь плохо сказалась на этом месте. — День и Ночь. Ага, — бурчит Гахён. — Вечно не знаешь, что хуже: когда нечего пить или нечего жрать. Успокойся. — Я спокойна. — Оно и видно. Они замолкают. Минджи поглядывает, как Бора мнется на месте, в нетерпении и нервозности ковыряя посохом в земле. Люди проносятся мимо них, и Минджи отчего-то углядывает в их лицах тревогу. Ей кажется, что их тревога — отражение её собственной. Ото всего. Она снова слышит это протяжное: «Чужаки». — Почему они все так пялятся на меня? — с раздражением бурчит Бора. Гахён фыркает сбоку, облокотившись на какую-то балку: — Твои волосы выдают тебя. — Что не так с моими волосами? — Такими нитями только друиды всё подвязывают. — У меня нет других. — Найди новые. Или обрежь всё к чертовой матери, — хмыкает Гахён. — Могу подпалить и ускорить процесс. Балаган рынка постепенно стихает. Минджи понимает, что наступает время сухого обеда, но никогда ранее ей не доводилось видеть, чтобы люди столь стремительно и будто по соглашению покидали пространство площади. Может, это один из северных обычаев, о которых она не знала до? Минджи с любопытством пожирает взглядом то, как они собираются и расходятся. И понимает, что что-то не так, только когда Бора оказывается рядом, впиваясь в её руку своей. Повисает жуткая тишина. Минджи лихорадочно метает взгляды с Юбин на Гахён и на Бору. Ждёт от них чего-нибудь — слов, действий, но они даже не двигаются, застывают, как ледяной воздух. Её бьёт дрожь. Почему так холодно? Вдруг слышит — шорох. Со всех сторон. Страшно шевельнуться, но оборачивается и видит чёрное. Плащи. Много плащей. И среди них — она. Стоит лиловой тенью, окружённая псами, и её как чёрный лёд глаза смотрят прямо на Минджи. И Минджи забывает, как дышать. Её сердце — как биться. Она только бесконечно, уже вечность смотрит в эти глаза, в которых — сама Ночь и отголоски безумия. В глаза Дель Хэлег. В глаза Шиён. И Шиён ей — улыбается. Скалится. — Ну здравствуй, родная. Растягивает губы в какой-то торжественно-надменной манере. И эта улыбка ощущается чем-то — окончательным. Для Минджи и для них всех.