***
— Она ничего не помнит. — Ничего не помнит? — Ага. — Как это? — Вот так. Легко и просто. — Почему ты ей не скажешь? — А зачем? — закатывает глаза Гахён. — Сама всё вспомнит. А скажу сейчас — начнутся вопросы. Мне лень на них отвечать. — А на мои почему отвечаешь? — Ты забавно бесишься. И Бора бесится. Всё то время, что они идут по укрытому росой растущему лесу, Бора бесится. От Гахён, от мокроты под ногами, от фыркающего по поводу и без коня за спиной, от умчавшейся вперёд, в чащу, Минджи. Которая перестала с ней разговаривать. Задавать свои глупые вопросы. Смотреть на неё — вообще. Боре тошно. Адски и до трясущихся рук. Она чувствует внутри себя какой-то склизкий комок непонятно чего, но не находит в себе храбрости распутать его и осознать, что к чему. Ещё и Гахён. Бора за те недолгие часы рядом с ней успела понять для себя две мысли: Она ни за что в жизни бы не поверила, что такой раздражающий и ведущий себя абсолютно по-детски человек, как Гахён, может быть адептом Анар, если бы самолично не увидела растущее пламя в её глазах. И — Подливать масла в огонь у Гахён — в крови абсолютно везде и всегда. Ещё и извечно лунное небо перекрыто гнетущими тучами, и Бора не видит его ярко-серый осколок. В душе по этому поводу ковыряется гаденькое, нехорошее предчувствие. — Я всё равно не понимаю, — с неохотой бурчит Бора. — Как это — не помнит? Гахён вдруг останавливается, врезается почти в неё, и Бора невольно думает: сейчас Минджи уйдёт ещё дальше вперёд. — Когда ты умираешь, — брякает Гахён. — Ты ничего не помнишь о своей прошлой жизни. — О прошлой жизни? — О ней самой, — фыркает Гахён. — И ты тоже бы ничего не помнила, будь у тебя прошлая жизнь. — У кого она вообще бывает? — У вечных светил. А затем Гахён отворачивается и уходит дальше. Бора нервно кусает губу. Желудок урчит, воет, и непонятно — то ли пора поесть, то ли у неё просто в комочек сворачиваются накопившиеся, необъяснимые и непонятные чувства. И тут Бора замечает их. Ягоды. Ягоды костяники. Бора внезапно чувствует на языке их приторно-сладкий вкус. И понимает, что… — Ты тащишь нас на Север… — едва слышно выдаёт она, глядя на спелый с одной стороны бочок ягоды. Гахён только и бросает вдогонку: — Ага. — Какого?!.. Там даже леса не любят солнце! — Наконец-то ты начала соображать. Бора переводит поводья коня в другую руку и покрепче сжимает всё это вместе с посохом. Дерево под ладонью с потугой скрипит. Она в два резких шага нагоняет Гахён и одёргивает её за плечо. — Мне уже надоело, что ты вечно… — рычит она. И тут замечает. Минджи нигде нет. Бора вглядывается в черноту леса и понимает, что больше её не видит. — Минджи… Гахён вскидывает в непонимании брови: — Куда она делась? Гахён резко разворачивается и начинает оглядывать чащу. В лесу под мраком отсутствия луны темнее прежнего. Бора чувствует, как сердце в груди потихоньку начинает задыхаться в панике. Рвано и быстро дышит, пытаясь себя успокоить. Всё нормально. Спокойно. Но сердце действительно останавливается, когда ей по глазам режет внезапная вспышка света. Она видит то, как Гахён рывком отбегает от неё. Разглядывает черты её лица всего мгновение, прежде чем Гахён скрывается за очередным деревом. Черты лица. Разглядывает. В такой темноте. До Боры доходит. У Гахён в руке — сгусток пламени. — Чего застыла? — доносится до Боры от той же. — Пойдём. Она не могла уйти далеко. Бора едва отмирает. Она ни разу не видела. Никогда в жизни. Не видела пламя. Такое пламя. Которое не трещит, не развевается совершенно неконтролируемо. Которое лежит на ладони, переливается, будто ласкается, спокойное, тихое. До ужаса разрушительное. Она нагоняет Гахён и понимает, что ей надо рыскать глазами по ставшему чуть освещенным лесу и искать Минджи, а не пялиться на раскрытую с оранжево-красным ладонь. Но Минджи вдруг находится сама, а Бора не находится, что ответить, когда слышит: — Если ты так устала, — говорит ей Гахён совершенно ровным тоном. — Ты можешь уйти. — Что? Бора не понимает. Она глупо пялится на сверкающее в свете пламени лицо Гахён и пытается осознать хоть что-нибудь у себя в голове. Минджи ходит кругами неподалеку. Бора смотрит на неё. На то, как шумно, но тихо она делает каждый свой вялый шаг. Бора не видит её лица, потому что оно скрыто капюшоном. Или потому что Минджи до сих пор — не смотрит на неё. И ей вдруг становится так гадко внутри, что она на секунду и правда говорит себе. Ты сделала, что должна была. Ты её нашла. Ты сделала даже больше, чем то было нужно. Но Бора даже не знает, что было нужно. Что именно она должна была сделать. Зачем, а главное почему — она. В сердце на мгновение поселяется успокоение. Она смотрит на Гахён, в чьих глазах плещется отражение пламени. Пламени, покорно замеревшего у неё на ладони. Бора понимает, что ей действительно можно уйти. Жить дальше своей маленькой жизнью. Но Бора не понимает, зачем. Она вдруг так остро и ясно осознаёт, что всю жизнь прожила — за этим. За ней. В погоне и поиске. Даже когда ещё не искала. Даже когда ещё не вернулась. Всегда. С одной только мыслью — я должна найти её. И она нашла. И Минджи здесь, так близко, но такая далекая, гуляющая меж стволов уже давно ледяного, полумертвого леса. И она не смотрит на неё, но Бора уже — навсегда запомнила отпечаток её светящихся радостью глаз. И Бора… Больше не может уйти. Боре идти — больше некуда. Только к ней. — Ну так, что? — врывается в голову голос Гахён. Бора поднимает на неё взгляд, в отупении и духоте бухнувшегося на голову понимания пялясь в её внезапно ставшие слишком глубокими глаза. — Я пойду… — начинает говорить она, тихо и невнятно. — Я пойду с вами. Глаза Гахён вдруг в удивлении расширяются, а затем она хмыкает и смыкает руку. Пламя тухнет. — Чудненько.***
Боре идея отправиться в Дорон не понравилась совершенно. Она была там последний раз будто бы действительно в прошлой жизни. У маленькой Боры в голове Дорон отпечатался сплошным коричнево-серым, пропахшим затхлостью и болью пятном. Бора-взрослая заходит во врата и ловит себя на мысли, что за последние годы они будто оплелись витиеватыми корнями пуще прежнего. Два одиноких каменных столба, остатки былой славы, стоящие на этом месте будто бы с самого дня основания времени, внушают ей ужас и нестерпимое нежелание двигаться дальше. Бора покрепче сжимает поводья и проводит лошадь вокруг них. Уставший конь запинается о какой-то камень, и Бора слышит, как тихим скулежом ойкнула сидящая на его спине Минджи. — Держись крепче, — только и хватило сил сказать. Бора не оборачивается. У неё внутри будто ковыряется какой-то червяк, и тошнота с каждым новым шагом душит за горло. Гахён пробегает через врата, застывает посреди лесной опушки и шумно вдыхает носом воздух. — Хорошо, — почти с наслаждением выдыхает она. — Давненько я тут не была. Ты че такая надутая? Бора переводит на неё взгляд. Я? — Плохие воспоминания. Гахён фыркает: — Ой, да у кого таких сейчас нет. Проезжая по узким лесным тропам, Бора понимает, что Дорон точно такой, каким она его помнит. Застывшие во времени мрачные развалины, покрытые мхом, обплетённые корнями, словно венами, казалось, давно уснувшие, растерявшие жизнь века назад. Но среди их серости — люди. Друиды, бесшумно снующие вокруг, их голоса и смех, переливающийся, как шелест листьев. Горят костры. Пахнет травами, отварами и дымом. Дорон живёт так же тихо и непреклонно, как лес. Бора знает, что он видел сотни Дней и Ночей, и чувствует, как всё его древнее величие давит ей на плечи. Не меньше, чем в первый раз, когда она оказалась здесь юной, ещё ничего не повидавшей — и совершенно чужой. У Боры внутри всё перекручивается. Здесь ей дали её оружие. Здесь у неё забрали надежду на то, что она сможет жить как прежде. Дорон дал Боре другую жизнь — в сумраке и вечных гонениях. На них скрещаются взгляды — настороженные, недобрые, кричащие: «Чужаки». Лица сплошь незнакомые, но Боре тошнотворно страшно, что кто-то может узнать её. Подойти. Заговорить. Начать задавать вопросы. Она не боится вопросов сама, она боится, что их расслышит Минджи. Задумается и догадается. Бора не знает, почему так боится этого; почему боится того, что Минджи может… Гахён вдруг резко куда-то сворачивает, и Бора невольно стопорится. Затем замечает, как Гахён подходит к старейшине. На нём сплошь и рядом — кроваво-красная лаванская кожа. Бора невольно вспоминает то, как Минджи сказала, что у неё в деревне к тридцати годам некоторые становятся старейшинами. И вновь разбивается о тот факт, что за последнее время Минджи не сказала — ничего. Гахён какое-то время разговаривает, а затем старейшина оглядывает Бору с ног до головы внимательным, пристальным взглядом. По телу пробегает мерзкая, холодненькая дрожь. Спустя мгновение он подзывает к себе двух друидов. Они провожают их к шатрам, прямо в центре Дорона, и Бора понимает: теперь она здесь — гостья. Чужая. Совершенно и точно. Навсегда. Когда Бора заходит в свой шатер, её невыносимо удавливает мысль о том, что она теперь не будет видеть Минджи, возможно, совсем. Она спихивает растущую в груди боль и обиду на мысль о том, что теперь ей вечно — придётся думать, как там она, что там она, не случилось ли. Боре гадко и тошно. И по ощущениям — от самой себя. Она какое-то время сидит на перине, подготавливает к печи поленья, но затем не выдерживает и вылетает наружу. У костра сидит одиноко Минджи. Бора не хочет к ней идти, но ноги сами тянут. В голове придумывает — костёр один, на несколько шатров, больше некуда. Ведь совершенно обычно, если она просто подойдет и… сядет около. И Бора садится. Смотрит на пламя и думает. Думает, думает. Пока за спиной не разносится топот. — Её нет, — недовольно бурчит Гахён и падает рядом на бревно. — Я чуть ли не подвиг совершила, приперевшись сюда, а её нет! Нет! Бора не понимает: — Кого нет? Гахён игнорирует её вопрос и продолжает ворчливо: — Наверное, стыдно мне в глаза смотреть. — Кому? Почему стыдно? — Тому, — фыркает она. Гахён замолкает и Бора думает, что наконец-то настанут тишина и покой. Но покой не глушит душащие изнутри мысли. Тишина действительно воцаряется, и Бора слышит лишь тихое перешептывание друидов, занимающихся своими рутинными делами, и потрескивание костра. Она невольно косится на Гахён. Гахён смотрит на пламя так, словно увидела кого-то, кого давно горячо любила и долго-долго не видела. И Бора невольно задаётся вопросом: каково это — жить без Солнца? Такой, как Гахён? Каково это — жить ради и без? Бора видела Солнце чертовски давно. И когда Бора видела Солнце — дни были счастливыми, а на душе было тепло и спокойно. И родители. Были родители. Она с досадой поджимает губы и говорит себе, что не хочет об этом думать. Но Бора думает всё равно. Всё здесь влезает в неё, напоминая, выворачивая старые, дряхлые мешки воспоминаний наизнанку. Бора за эти несколько часов уже надышалась их пылью сполна. В голове крутится столько вопросов, что она не знает, за какой ухватиться. И тогда Бора смотрит на Минджи. Минджи сидит напротив, поджав под себя коленки, и глядит на разгорающееся пламя. Яркие пересветы костра касаются её носа и худых щёк. Бора смотрит на неё — и ничего не понимает. Минджи не помнит. Это Бора уже поняла. Но что Минджи вообще — помнит? Должна помнить? Что у неё в голове? На душе? В памяти? Сколько там всего? Сколько всего она помнит? И что она помнит? Бора помнит многое тоже. И почти всё, что Бора помнит — поселяет в душе только боль и тоску. Боре отчаянно хочется знать. Но она понимает, что даже если спросит — ей никто не ответит. Но она спрашивает всё равно. — Погреть тебе мясо? Голос получается сухим и продрогшим, как листья. Бора краем глаза замечает, как Гахён вдруг косится на неё, но она не обращает внимания. Бора смотрит в упор только на неё. Только на Минджи, которая сидит напротив, и глаза у неё стеклянные настолько, что Боре хочется громко хлопнуть по земле посохом и разбить это вдребезги. — Минджи? — А?.. Минджи поднимает на неё перепуганный взгляд. Бора вдруг смотрит на неё, и в голове невольно мелькает мысль: Если бы Бора ничего не помнила — её жизнь была бы легче в несколько раз. — Я собираюсь погреть мясо, — говорит она едва-едва. — Ты будешь? — Н-нет, спасибо… — А если честно? — Я не вру… — А если подумать? — продолжает настаивать Бора. — Головой? Минджи изнутри кусает щеку и отворачивается. Снова смотрит на огонь, и Бора думает — к луне это всё. Но затем Минджи внезапно говорит, почти шепчет, тихо и будто бы с неохотой: — Буду. У Боры в груди вмиг что-то зажигается. Она чуть улыбается, не может удержаться, и пытается успокоить зашедшееся в радости сердце. Облегчение делает ноги слабыми. Встаёт, подбирает с земли какой-то котелок и вываливает туда чуть ли не всю оставшуюся у них еду. Пользуется открывшейся возможностью сделать это будто ненароком — и садится рядом с Минджи. И не знает, как себя вести. Она чувствует, что ей хочется выкинуть, сделать какую-нибудь глупость — например, упасть головой Минджи на плечо, и уже с её хрупких плеч наблюдать за тем, как постепенно начинает шипеть мясо в котелке. Бора пугается и шугается этой мысли. Дорон сомнительно на неё влияет. И вместе с тем ей абсурдным кажется сам факт того, что она всё ещё здесь, поэтому Бора быстро отмахивается. Но изо рта невольно вырывается: — Минджи, — тихо хрипит Бора. — О чём ты думаешь? Минджи резко оборачивается на неё и глядит своими большущими глазами Боре прямо в душу. — О чём?.. — Да, — сглатывает Бора. — О чём ты думаешь? Минджи отворачивается и вновь упирается подбородком себе в коленки. Она сидит, обхватив себя руками, и смотрит в пламя костра ещё несколько долгих минут. — Я… — тихо начинает она. — Я не знаю. — Не знаешь? — Не знаю, — поджимает губы она. — Не знаю, о чём думать. Бора хмурится. — Как это? — Мысли, — сипло шепчет Минджи. — Их… Много. И я… Ничего не понимаю. Из Боры невольно вырывается нервная усмешка. — Я тоже, — говорит она. — Тоже ничего не понимаю. Минджи утыкается щекой в колени и глядит на неё снизу-вверх. У неё в глазах пляшут огоньки пламени, и Бора вглядывается, пытается что-то усмотреть, но всё, что она видит — это стену. Но чувствует, что сверху — ничего, а за ней… Есть ли что-то за ней? Бора знает, что есть. И вдруг понимает, что это есть её — пугает до чертиков. Бора вдруг осознаёт, что Минджи должна вспомнить. Что-то. Бора метает взгляд на Гахён — она забыла спросить, когда. Но сейчас уже поздно. — Я думаю про свой день рождения, — как-то тоскливо улыбается Минджи. — Он скоро… — Правда? — Да, — кивает. — На день рождения мы всегда… Ходили на рынок. Мама покупала у охотников ягоды и пекла пирог. Он был жутко кислым, но… Вкусным. — Кислым, но вкусным? — усмехается Бора. — Так вообще бывает? Бора наспех пытается придумать в голове возможный ответ, и тут же вдобавок к нему — пару подшучиваний. И думает, что вот сейчас Минджи ответит ей, скажет, как привычно — и когда оно успело таким стать? — какую-нибудь почти детскую глупость, и Бора посмеется над ней, а потом будет наблюдать за тем, как стремительно краснеют в свете огня её щеки, и всё станет нормально. Но Минджи не говорит глупость. Минджи говорит: — Бывает… Когда всё обычно безвкусное, почувствовать хоть что-то — это лучше, чем ничего. И Бора вдруг чувствует себя виновной во всех грехах мира. Она хочет переспросить, уточнить, но захлопывает открывшийся было рот. И вместо этого спрашивает: — Ты скучаешь… По родителям? Минджи отворачивается. Бора думает — зачем спросила. И когда Минджи отвечает тихо-тихо, и Бора слышит, как дрожит её тонкий голос, то тут же чувствует себя виновной совершенно оправданно. — Да, — шмыгает Минджи. — Очень. Бору что-то колет в груди, и она невольно спрашивает сама себя. Скучает ли? Бора не знает. И не хочет знать. Но что-то внутри уже зашевелилось, и она уверена, что абсолютно не контролирует свой рот, когда говорит: — Это место, — глухо. — Наводит на меня тоску. Минджи вдруг вся вздрагивает, подрывается, и спрашивает: — Почему? — Не знаю, — пожимает плечами Бора. — Просто. Просто — когда последний раз я была здесь, я думала о том же самом. Минджи глядит на неё, и Бора совершенно не понимает, что именно отражается в её глазах. — А мне здесь нравится… — Правда? — Да… — чуть улыбается Минджи. — Здесь спокойно. И… Тепло. Бора вдруг оглядывает всё поселение, и покрытые многолетним слоем пыли и чужих слов развалины вдруг кажутся ей чем-то… Старым и интересным. Дорон — будто застрявший в прошлом, где на обломках древних легенд и былой славы выстроена новая, но тихая, глухая жизнь. Она вдруг задаётся вопросом: а так ли здесь всё, как ей всегда казалось? Бора видит, как где-то вдалеке, меж деревьев, бегают и резвятся дети. Она вдруг понимает, что почти нигде больше не видела такой искренней радости. — Но я не понимаю… — вдруг продолжает Минджи. — Что? — Почему мы здесь, и… — она замолкает и закусывает губу. — Почему мы не можем вернуться. Почему я… Не могу. Бора теряется. Она не знает, что ей сказать. Как ответить ей на этот вопрос. Бора и сама уже будто бы задумывается в сотый раз: почему? Она настолько вязнет в мыслях о былом, что не ожидает, что за спиной может появиться… — Потому что ещё немного, и всё это станет совершенно не важным. Призрак прошлого. Этот… Бору будто простреливает льдом. Этот голос. Она затравленно оборачивается. И видит… — Ну здравствуй, Гахён. Бора подскакивает. Это она. — Давно не виделись, — брякает с недовольством поднявшаяся за костром Гахён. — И ещё столько же бы не видеться. Бора не слушает. Она чувствует. Что не чувствует. Более. Себя. Собой. — Столько лет прошло, — этот голос. Этот вид. — А ты всё ещё обижаешься, как ребёнок. Бора не видит. Слышит лишь. Краем уха. Как за её спиной — Разносится едкий, агрессивный смешок. — Что такое двадцать лет, — бурчание Гахён. — В перспективе нашей жизни — мгновение. — Девятнадцать. — Плевать. На ней огромным мешком перекрутились одежды. Бора видела эти одежды. В крови. — Я думала, ты не придёшь. Гахён взрывается: — А что мне было делать?! — вопит она на всё поселение. — Эти двое свалились на меня, как снег наголову! Эта… Бора чувствует — Я. — …Просто ввалилась, хватанула меня, и как ляпнет: ты адепт Анар! Какой, к луне, адепт Анар?! Конечно, я пришла к тебе, потому что ты… Это ты. — Это не я. — Это ты! — орёт Гахён, и у Боры под натиском её прожжённого пламенем голоса всю спину перекручивает. — Это с самого начала была ты! Если бы ты сказала мне… — Это ничего бы не изменило. — Изменило бы! — снова крик. — Мы бы могли хотя бы попытаться. — Что могли… — Это ничего бы не изменило. Пораженная всем и сразу Бора повторяет свой вопрос, не зная, зачем, к чему, откуда он у неё в голове. — Что могли? Она вдруг глядит на неё, и Бора почти валится на землю от отчаяния. — Спасти её. Бора мотает головой. И почти кричит. Но вдруг понимает. Её — это Минджи. — Я её уже похоронила. Бора невольно оборачивается на озлобленный шёпот. У Гахён в глазах — ледяное синее пламя. Бора с секунду гадает: почему оно ледяное? Но вдруг — понимает. Слёзы разбавляют его пожар. — Ты слышишь меня?! — снова рычит Гахён, но уже тихо, глухо, будто отчаявшись. — Я уже похоронила её. А затем заявляется эта, вместе с ней… И я… Что я должна была?! Что ты наделала, Юбин? Юбин. Бора слышит имя, но оно уносится куда-то мимо неё. — Всего лишь нашла… Бора думает: это я. — Кого, луна тебя подери?! Это я нашла. — Ардхон. И мир будто глохнет. Бора не слышит уже ничего — Ни звуков, ни криков, ни шелеста травы, ни даже биения собственного сердца. Бора в исступлении пялится на собственные руки. Смотрит и гадает, так ли они грубы, как ей кажется отсюда, сверху. С высоты её глаз. С позиции её ими обладания. — Ардхон?.. Бора едва отрывает от своей кожи взгляд. — Что ты хочешь сказать? Бора ещё частью себя понимает, что это говорит Гахён. Но голос не слышится таковым. Минуту назад Бора точно слышала его: громкий, визгливый, с кучей злобы и обиды внутри. Но этот голос — он другой. Какой-то. Тихий. Задавленный. Почти неестественный. — Я хочу сказать… Но этот голос — он другой. Бора его слышала. Бора его слышала. Он сказал: Ты должна. И теперь — Он говорит: — Что я нашла Ардхон. Бора знает, кого она нашла. Однажды. Когда-то. Совсем давно. Когда Бора ещё была счастливой. Когда Бора впервые увидела смерть. — Мир. Бора помнит, этот день. Навсегда. Отпечатался. У неё в памяти. Это не день, когда она последний раз… Видела своих родителей. Тот день — был другим. Но таким же. Полным боли. Непонимания. И смертельного ужаса. — И нашла я её… Нашла. Бора ведь нашла? Бора нашла. Она вдруг смотрит на Минджи. И на Юбин. Бора едва улавливает, как — В свете разгорающегося костра. Она. Юбин. Смотрит на Минджи. — И я нашла её. И говорит. Тихо и гладко, будто так должно. — Потому что мне наказала Анар.