***
Она ждала. Ожидание многими летами свалилось на неё, как гром с небес. Укутало и заволокло своим вязким туманом. Но ей больше не было холодно. Нетерпением горели руки. Но она знала, что они знали. Знали все. И даже она — висящая высоко в небе, теряющая свой блеск с каждой новой уходящей минутой. Минджи желалось увидеть её лицо больше всего на свете. В ней копошилось неестественное желание заглянуть, посмотреть ей в глаза, но в душе не было ни единого упрёка. Только вопрос. Огромный, вездесущий, вопрос куда больший, чем ответ на него. Почему? Минджи знала, что ей всё равно. Было всегда. Она стояла у окна и смотрела на луну, будто надеялась увидеть в тёмных пятнах на её бледной коже ответы. Комната тонула в тишине. А на кровати, в перемятых чужой жизнью простынях, лежало оно. Замотанное прутьями солнце. Минджи подобрала его в свои ладони. Смотрела долго и упорно. Она знала, почему всё произошло так, как произошло — так, как не должно было и должно было одновременно. Это знание она принесла с собой откуда-то будто из самой глубины. Но почему-то оно ощущалось, это знание, как балласт, словно Минджи заболела и не могла избавиться от недомогания; будто внутри что-то вспыхнуло, воскресло, но не прижилось, отвергаемое. Не прикасайся к тому, чего не знаешь. Внутри Минджи кипит впечатление, словно она прикоснулась. За стеной разносятся голоса: ты тоже это почувствовала, я знаю. Дверь в комнату открывается с тихим скрипом. И в проёме, укрытые тьмой коридора, стоят они. Минджи чувствует, как в груди что-то — на мимолетное мгновение шевелится. Она не видела их целую вечность, и целую вечность не могла ответить себе, выживут ли, избегут ли, сберегут ли себя — Для неё. Она вытягивает вперёд руку и говорит: — Прошло много времени. Но вместо тишины — в уши вдруг врезается топот ног, и в тело, куда-то больше в живот — чьё-то чужое тело; обвивается вокруг всеми мыслимыми и немыслимыми конечностями, обхватывает, и Минджи на долю секунды теряется в моменте. Пока не опускает взгляд вниз и не видит под своим подбородком копну чёрных растрепанных волос. — Гахён, — срывается с языка знакомое имя, и самый его кончик будто жжёт пламенем. Минджи отпускает лёгкую улыбку и кладёт ладони ей на плечи. И вдруг чувствует — дрожат. Потихоньку оттаскивает от себя, и не с первого раза удается отцепить, ведь Гахён — будто не понимая, кто перед ней, вцепилась так крепко, что не оторвать. Минджи всё же с нажимом упирается ей в плечи. И только тогда Гахён — будто вдруг вспомнившая, что происходит — тихо отпрыгивает чуть назад. Смотрит на неё, и у Минджи что-то внутри, такое довольное-довольное, сотрясается, глядя на её залитые слезами глаза. Ничего не говорит, только смотрит, и позволяет Гахён в исступлении глядеть на свою улыбку. Гахён громко шмыгает носом и молчит. Но Минджи видит в её глазах всё и совершенно без слов. Затем вдруг скрипит половица. Минджи скашивает взгляд. И: — Тоже кинешься на меня с объятиями? Юбин медленно заходит в комнату и столь же медленно говорит: — Нет, ин Бреннил, — отвечает. И добавляет, будто в упрёк Гахён: — Я помню, что вы это не любите. Из Минджи вдруг рвётся звучный смешок. Она чувствует себя странно, когда этот звук тихим шелестом разлетается по комнате, будто ей говорить — невозможно всё ещё. — Теперь, может быть, и люблю, — говорит Минджи, и рука будто сама опускается Гахён на макушку. С языка почти срывается: «Я пока не знаю». Ничего. Внутрь вновь проникает чувство, будто что-то не так. Изменилось. Минджи знает, что изменилось — многое; в тот самый момент, когда она видела Юбин и Гахён в последний раз. Но сейчас не время. Желание услышать ответы сочится из Гахён, будто сок, и капает на холодный деревянный пол вместе со слезами. Минджи даст им эти ответы. Но кто даст ответы ей — неизвестно. Юбин проходит в комнату. Минджи цепляется глазами за её огненно-жёлтый взгляд, в ожидании наблюдая, как он постепенно становится ниже. Думает: Юбин словно изменилась тоже. Это видно по тому, как куда сильнее выцвело её лицо, и горящие пламенем глаза оттого виделись теперь куда болезненнее, чем до. Не меняется только — то, как тихо и в скрытой уверенности Юбин вновь берёт её руку и оставляет на коже заверяющий, преданный поцелуй. — Всё стало совсем другим. — Только обстановка, — с иронией говорит Минджи. — Когда мы виделись в последний раз, ты точно так же стояла предо мной на коленях. Минджи видит, как всё мертвенно-бледное лицо Юбин розовеет, и это вдруг смешит её до невозможности. — Не говорите так, — тихо шепчет Юбин, пряча взгляд в полу. Минджи более не держит смех. — А что? — спрашивает она сквозь усмешку. — Прошло столько столетий, а теперь вдруг сломаешься от того, что я озвучила это вслух? Юбин поднимает на её взгляд, и в это мгновение будто остро осознаёт, где она и что Минджи ей сказала. Её глаза вдруг тухнут, а затем вспыхивают тысячей огней. — Нет, — неожиданно твёрдо говорит она, но не поднимается. — Пусть это и тяжело. Минджи почти отпускает возникшее внутри желание подзадорить её, но осекается. Потому что в комнате раздается тихое, сказанное будто самой себе под нос, от Гахён: — А где Бора? И всё тут же застывает, и у Минджи от этого меркнет в глазах. Она закрывает их, пытаясь поймать равновесие и понять, как простой вопрос вообще способен сбить её с ног, но тело всё равно немеет, и она чувствует себя так, словно падает прямиком с небес. И изнутри вырывается, чьими-то чужими словами: — Ушла. Юбин поднимается на ноги. Брызгает своим взглядом по самым тёмным углам комнаты, словно посылает туда кусочки пламени, желая высветлить тени и Бору увидеть. Но Минджи знает, что здесь она — совершенно одна. Была. Пока они не пришли. Но почему-то чувствует она себя — столь же одинокой, как и всегда. Хоть ей и всё равно, но внутри что-то грызется осознанием: одиночество — это не то чувство, которое она желала бы прибавить к извечному сожалению. Юбин хмурится, а Гахён звучно, будто до присутствия Минджи ей нет никакого дела, вздыхает и упирает руки в бока. — Я поговорю с ней, — спустя вечность говорит Юбин. — Она не ушла далеко. Здесь её вещи. Минджи смотрит на неё и почти кивает. Но шея вдруг застывает, не шелохнувшись. — Нет. Она видит в голове сотни мыслей о том, почему. Почему нет, почему Юбин нельзя. Но мысли эти проходят мимо неё, словно Минджи ребёнок, который не умеет читать. — Но, ин Бреннил, мы не можем её… Отпустить. Я знаю. Минджи вслушивается в себя, и миллионы голосов прожитых и занятых ею жизней сливаются в ушах в единый визгливый гул. Она хмурится и мотает головой, будто способна их согнать. Но они не уходят. Как не уходит и мысль: Я не могу тоже. Но мысль — словно не её. Чья-то чужая, оставшаяся внутри против её воли, как наследство. — Я должна сама.***
Минджи всегда ощущала себя заложницей этого чувства. Иссыхающая земля была её даром и её же проклятием. Круговорот бессмысленных жизней затягивал и выплевывал её из себя снова и снова, сотни и тысячи лет позади и впереди. Но это было не то, что вызывало в ней бурю эмоций. В ней вызывало бурю — ничего. Только когда она смыкала свои глаза, жизнь превращалась в бессмысленное и беспомощное наблюдение, и внутри что-то всегда клокотало, рвало и метало, но как только она открывала глаза вновь — приходили лишь тишина и мрак. Слишком много мрака для того, кого люди по наитию кличут солнцем. Но сейчас в груди копошится что-то ещё, и Минджи с горечью осознаёт, что её всеведущее сознание разрывается на кусочки. Бора. Бора, Бора, Бора. Это имя кажется ей глупым, как и то, которое она озвучила ей. Ведь Минджи знает, что Бора — вовсе не Бора. И имя её, многие тысячи лет пылившееся в легендах старого дворца, значит нечто иное настолько, что никто из ныне живущих и умирающих уже не найдёт нити сего запутанного клубка. И сейчас Минджи колко чувствует: сожаление стало всеобъемлющим настолько, что захватывает её изнутри. Ведь смотреть в глаза месту, которое призвало и приютило её у себя, зная, что оно её гулко ненавидит — было выше всех её незримых внеземных сил. — Как это случилось? Глухой вопрос, ответ на который Минджи знала мучительно долгие годы, наконец будто вынырнул из сна и стал осязаемым, как металл. Она вдруг осознаёт себя здесь, сидящей на пристылой холодом кровати, вертящей в руках застывшее стальное солнце и понимающей, что ничего ещё не кончилось, и не началось. Минджи смотрит на стоящую около окна Юбин и метает всего на секунду взгляд на копошившуюся у потухшего камина Гахён. А за окном — серость и дождь, что долбит по крыше, будто молот кузнеца. — Она прошла в зал. Юбин вдруг оборачивается, и её засвеченные глаза впиваются в Минджи толщей сомнений. Сама Минджи смотрит на Гахён, что застыла у камина, и видит плескающееся по её венам раздражение. Извинения колются на языке. — Как? — Исил не закрыла врата. Вокруг повисает склизкая пауза. И спустя мгновение — что-то с грохотом лопается о стены. Гахён вышвыривает продрогшие поленья прямо на пол, исходясь паром и дымом. Она подскакивает и метает на Минджи свой огненный взгляд, и её рот раскрывается, но тут же с потугой захлопывается. Минджи знает, что она чувствует. Предательство. Минджи чувствует это тоже. Но почему-то, будто бы — не от Луны. — Шиён заколдовала меч, — продолжает Минджи. Слова вырываются так сухо, будто ей — абсолютно всё равно. И ей всё равно взаправду. Было бы, если бы… — Может, поэтому я сейчас чувствую себя так… Странно. Горько. Будто потеряла больше, чем должна была. — Словно всё ещё сплю. Она хмурится. Ощущений много и они все будто сжались в маленькую точку внутри неё. Чужое тело словно медленно остывает под натиском насквозь прошитого льдом клинка. Было ли у Минджи когда-нибудь — тело своё? Она знает, что не было. Никогда не было. Как и многого из того, что происходит сейчас. Так почему тогда это тело, не принадлежащее ей, призванное навсегда подчиняться и закованное бессмертной судьбой — смеет так сильно болеть и ныть изнутри, выбрасывать из себя Минджи прямо в голову свои несчастные… Что? Чувства? Эмоции? Каждое из этих слов кажется незнакомым до боли. — Надо сделать то же самое! — взрывается Гахён. — Чёрт возьми, я сама пролезу туда и подожгу её чертово серебряное великолепие, как только мы… — Ничего ты не будешь жечь. — Но!.. — Минджи видит, как Гахён вся краснеет, готовая взорваться от ненависти. — Кто знает, что они придумают в следующий раз! — Следующего раза не будет. Гахён стоит напротив, в нескольких шагах, и обмякает, не в силах позволить себе вылить на Минджи весь томящийся внутри гнев. В её покрасневших глазах мелькают блики огня камина и слёзы. И Минджи в каком-то необъяснимом порыве вдруг хочет сказать ей: кричи. Сколько тебе вздумается. Прямо на меня. Чтобы, может быть, твой крик выбил поток неясного всего, что скопилось внутри. Но Минджи не говорит. Юбин продолжает стоять у окна застывшей ледяной глыбой. От её присутствия в груди скребется спасительное напоминание о том, что происходит. Ведь именно ей Минджи сказала — ты должна найти. Чтобы Юбин потом — сказала «должна» кому-то другому. Кому-то, кого Минджи никогда не знала, но всегда подозревала, что он есть, и что под его властью находится всё вокруг. Кроме неё. Но реальность оказалась куда необъятнее, чем Минджи того желалось. Когда мысли непроизвольно возвращаются к Боре, всё внутри будто раскалывается на части. Где одна — смиренна и спокойна, как всегда безразлична, висит высоко в небе и глядит далеко вглубь земли, всего сущего, самой сути мироздания. А другая, какая-то маленькая, крошечная, забившаяся внутрь, словно вездесущая пыль — почти вопит. И Минджи слышит её писк, и писк этот отдаётся в ушах, пробиваясь сквозь треск горящих поленьев. — Ты когда-нибудь видела Исил, Гахён? Минджи спрашивает это, сама не зная зачем. — Только мельком… — тихо отвечает Гахён, ошарашенная вопросом. И добавляет спустя мгновение, вновь загоревшись всем пламенем мира: — Когда она проходила мимо в последний раз. Такое чувство невозможно забыть. Эта поганая… Беспомощность. Минджи знает, что это именно она. Потому что отчего-то — чувствует её на себе, словно оковы. Она откладывает кулон солнечного узла в сторону, будто силясь отогнать из головы все непрошенные мысли. — Нам следует её найти, — сухо начинает она. По телу разлетается привычный спокойный жар. — И также нам следует знать, что это невозможно, пока мы здесь. И посему… Она смотрит на Юбин, прекрасно зная, что Юбин ведает, что Минджи сейчас хочет сказать. Но всё равно смотрит на неё, будто никаких внутри сил глядеть в глаза Гахён — нет. И в голову, ответом, приходит осознание, почему. Ведь Гахён, её маленькая Гахён, привалившаяся с небес почти ребёнком, крохотная, едва сформировавшаяся одинокая почти звезда на небосводе… Больше всего на свете Минджи не любит глупость. Глупость чужую и больше всего — свою. И Гахён напоминает ей об этом каждую секунду её бесконечной жизни. Ведь в ней так много… человеческого. — Она должна увидеть Ардхон, — с языка чуть не срывается «Бору», но Минджи вовремя давит внутри всё. — Это наш единственный шанс сделать так, чтобы никто больше… И тут в дверях появляется она. Минджи чувствует в себе секундный порыв подняться навстречу, но не шевелит и пальцем. Всё это слишком нервно и земно. Ей не нравится то, как реагирует… чужое тело. Или каждое из них, всё-таки — её? Этот вопрос впервые приходит ей в голову. — Оставьте нас. Юбин молча кивает и стремительной тенью выходит в коридор. Бора отшатывается от неё, когда она подходит к дверному проему. Гахён протискивается мимо тоже, но в нервозности, бросив Боре слова, которые Минджи не в состоянии расслышать. Топотом ног всё уносится вдаль. Будто вместе с Юбин и Гахён ветер уносит все невзгоды. И когда в комнате остаётся лишь тишина и треск камина, Бора, не глядя на Минджи, впервые роняет тяжёлые слова. — Я пошла. Она проходит мимо, словно Минджи не существует здесь так же, как и в небе. — Тебе не обязательно уходить. — Не обязательно. Именно поэтому я и ухожу. Минджи в каком-то бессилии наблюдает за тем, как Бора собирает свои вещи. Она знает, что Бора не уйдёт. Все её действия, мысли, слова уже привели её к этому моменту, и никакие из них не отвернут судьбоносное событие обратно. Но в глубине души всё равно будто что-то сидит, если такое человеческое понятие, как душа, вообще возможно применить к ней. — Ты полюбила призрак, Бора. Бора вдруг застывает с сумкой в руках. — Нет, — глухо цедит она. Из Минджи рвётся улыбка, но раскрывающиеся в ней губы почему-то слишком неуверенно подрагивают. Какая глупость. — Да. Она никогда не была настоящей. — Неправда! У Боры сжимаются кулаки. Она замерзает перед ней, стоя посреди комнаты, непробиваемая и непоколебимая, как камень. — Ты лжёшь. — Ты знаешь, что нет. Бора вдруг бросает на неё колючий взгляд, и застывшие в её глазах слёзы за мгновение испаряются от красноты лица. — Ты не понимаешь, как это устроено… — Ох, нет, теперь я понимаю достаточно. Бора неожиданно бросает сумку и подходит к ней. И Минджи вдруг до смешного остро ощущает всё её бессилие. Она не поднимается. Бора глядит на неё, на её лице играется отвращение, но глаза дрожат, скашиваются вбок, на кровать, и Минджи знает, на что она смотрит. — Теперь я понимаю, почему Шиён убила тебя, — вдруг черство цедит она. В Минджи врезается замешательство. Которое не успевает прижиться, потому что Бора в спешном отстранении добавляет: — На её месте — я бы сделала то же самое. Обрушивается пауза. Бора стоит над ней, не шатаясь, не моргая, будто и вовсе — не дыша. Минджи сидит и покрывается мурашками от её безразличия, где-то внутри торжествует, а где-то ломается, и всё это смешивается во что-то странное и всеобъемлющее глубоко в груди, заставляя задержать дыхание. Эта отстраненность пугает и воодушевляет. Бора вдруг кажется ей такой стремительно далекой и неохватной, словно Минджи не ходила по земле тысячи лет и не видела её усыпанную морями и пустошью жизнь. Бора смотрит на неё, и в зрачках её глаз Минджи углядывает лишь отражение собственной пустоты. Внутри оседает покой. Ведь она знает, что не ошиблась. Ведь знает, что Бора — вовсе не Бора, и внутри неё, может быть, на самой глубине, сидит нечто такое, о чём никто не имеет понятия, представления. Даже Минджи. И первые секунды этого молчаливого ликования ей кажется, что оно действительно есть. Тёмное, глухое к чувствам, такое же, как у неё. Пока Бора вдруг не делает резкий вздох, и… Целует её. Минджи зависает, как одинокое в небе светило, не в силах сдвинуться. Только ощущает, как шею и лицо обхватывают чужие руки, и как неудобно вытянулась вперёд спина. И чувствует на лице — чужое дыхание, а на своих губах — прикосновение чужих, горячих и сухих, как пожар. И только она осознаёт это сквозь открытые в безмятежности глаза, что Бора свои — давно прикрыла, и на кончиках её ресниц скопились липкие слёзы — как на Минджи обрушивается всё отторжение мира, и она каменеет под натиском равнодушия. Бора отскакивает от неё, и на её лице не остается ничего. Ничего из того, что Минджи видела и запоминала бы раньше. Её кожа и выражение будто покрываются чем-то таким, пыльным, измотанным, расхлябанным и вместе с тем непоколебимым, что невозможно вынести обычному человеку. Минджи не ответила на поцелуй. И Бора, заместо всех возможных ожиданий — стоит над ней и глядит так, будто сделала ей, Минджи, великое одолжение. Не разросшаяся внутри буря постепенно глохнет. Но когда Бора вместо слов лишь молча, почти в омерзении, тянет ниже рукав своей рубахи и втирает собственные губы, будто только что перепачкала их отвратительной грязью — Внутри Минджи что-то с гулом лопается, надуваясь и разлетаясь по коже, как осколки стекла. Бора отходит и забирает свою сумку. Минджи чувствует себя догоревшей и тлеющей, как угли. Прикоснешься — рассыплется, испачкав ладонь. Внутри вспыхивает жалость. Острая и колючая, едкая, резкая, горькая, пронзительная. Пробирающая до костей. И Минджи не хочет думать, к кому. Потому что что-то внутри громогласно орёт: к себе. Она пытается забить это чувство обратно, заколотить руками, но не может пошевелиться. Лишь заставляет раскрыться рот, чтобы сказать то, что уже давно родилось внутри, но не обрело форму, но уже существует, готовое разразиться в воздухе, как гром. И только Минджи начинает шевелить губами — как вдруг чувствует, что всё свалилось, обвалилось и прибило её к кровати, задавливая и удушая тяжестью. Голос выходит ломким и битым. — Бора, ты должна просто понять… Бора не смотрит на неё, когда отвечает: — Я поняла достаточно. Минджи пытается снова: — Ты можешь остановить это. Бора не смотрит на неё, когда отвечает: — Чёрта с два я могу. Минджи пытается снова: — Ты можешь, Бора. Бора вдруг смотрит на неё, когда отвечает: — Ой, да пошла ты. Минджи пытается: — Ты хочешь, чтобы смерть снова коснулась меня? Попытка разбивается: — Я была бы очень этому рада. Пытается: — Чтобы Ночь длилась вечность? Разбивается: — Всяко лучше, чем иметь дело с тобой. Соглашается: — Хорошо. Внутри что-то со скрипом расходится, едва не сыпется. — Но тогда всё повторится вновь. Очередная Минджи снова будет жива, и снова умрёт. Что ты планируешь делать, Бора? Найти её спустя пару десятков лет и наблюдать за тем, как с издевкой созданная самой судьбой личность сгорит дотла? Минджи смотрит на неё и видит, как у Боры горит лицо, как всё оно — покрывается жгучими дорожками слёз, и как крупно дрожат её руки, будто дай ей волю — она вопьётся ими Минджи прямо в глотку и задушит, даже не моргнув. Минджи знает это. Видит это. И понимает, что это — невозможно. И посему пришедшие в сердце из ниоткуда боль и страх — оседают внутри, как ил, и вызывают в голове бурю вопросов. Бора бросает на неё последний прожженный сущей ненавистью взгляд и резко отворачивается. Глухо цедит: — Что ты от меня хочешь. Минджи отвечает, готовая и неготовая к ответу одновременно: — Чтобы никто больше не умирал. — Никто — это ты? — Никто — это все. — Это невозможно. — Возможно. С тобой возможно всё. Бора цепляет на себя сумку, подхватывает посох и вертит его в своих руках, как побрякушку. — Да, — горько усмехается Бора. — И всё, что возможно, вы со мной уже сделали. Минджи с потугой хмурится. Она не хочет говорить этого, но оно рвётся наружу. И рвётся не только по её невнятной всеведущей воле. И как раз поэтому слова выходят сжатыми, будто вытолкнутые с усилием. — Ты обещала, что не уйдёшь. Бора перестаёт вертеть посох. Смотрит на Минджи в остервенении и ужасе, бледнея на глазах. Словно знала, словно — ждала. Именно этих слов. Словно надеялась, что они боле никогда — не будут произнесены. — Обещала, что не потеряешь меня. Бора сжимает дерево посоха так крепко, что Минджи готова поклясться — слышит его хруст. — Я обещала не тебе. Минджи отчего-то невыносимо так, что она готова её отпустить. Но чувство захватывает изнутри, расползаясь и покалывая кожу, настолько мощной волной, что она будто теряет контроль, переставая чувствовать лицо, свои губы, руки, ноги, кожу, всё. — Ты обещала ей. Тошнота наваливает. Наваливает так, что душит за горло. Паника плещется внутри. И паника — ужасает. Потому что паника — не её. И Минджи знает, что как только она скажет это — Ужас станет реальным. И захватит её, с ног до головы. Раз и навсегда. У Минджи всегда была вечность. Но теперь ей вдруг — не хватает времени. Не хватает мгновений на то, чтобы осознать и подумать. Ведь изо рта вырывается бесконтрольное: — И я всё ещё верю.