Ardhon

Гахён и Юбин не возвращаются. Бору не очень-то удручает этот факт, но склизкая паранойя всё равно греется в желудке. Они просидели под полом долгие часы даже после того, как крики и грохот наверху стихли. Минджи не шевелилась, не торопилась, и Бора не могла сдвинуться с места тоже. Она просто сидела рядом с ней, пристроившись на пустом мешке, и держала её своими руками, обхватив, как могла, сильно. Потому что больше не могла ничего. Не могла больше пугаться, не могла больше злиться, не могла больше отчаянно драться. Только держать её. Так крепко, как того позволяли слабые замученные руки. Так сильно, как Бора не держала раньше никого и никогда. И Минджи держалась. Бора чувствовала, как она держалась — из последних сил, чтобы не заплакать, раз в какое-то мгновение вздрагивая мелкой дрожью и дробью в горле. В какой-то момент Боре показалось, что Минджи уснула у неё на плече, уткнувшись мокрым носом в шею. Сейчас уткнуться носом в шею и уснуть хочется уже ей. Она сидит на кровати и в хрупком успокоении пытается собрать воедино проткнутую псовским лезвием накидку. Шрам на коже лавана всё никак не хочет склеиваться. В воздухе витает призрачное ощущение спокойствия и безопасности. Бора в сотый раз по кругу прокручивает сказанные хозяину таверны слова, убеждая себя в том, что это — точно сработает. Что монет хватит и что плескающееся во всей красе пламя Гахён вразумит мужичье от очевидной глупости. И спасёт их всех от неизбежной гибели. В камине трескаются и лопаются влажные поленья. Сквозь их звук прорывается другой. Тот, от которого у Боры сладко ноет в животе. Всплеск воды. Она не смотрит на ширму, но знает, что только её наличие — единственная преграда на пути к безумству. Потому что Минджи где-то там. Прямо за ней. Лежит. В ванной. И она… Тихо. Последний всполох воды оставляет за собой тишину и шелест одежд. Кожа лавана не клеится. Зато у Боры кожа — просто горит. От всех этих мыслей и чувств. Минджи выходит из-за ширмы, Бора метает на неё быстрый взгляд и тут же хватается на накидку надежнее, изображая занятость. Хотя в действительности, всё, что занимает её мысли — это то, как Минджи шлепает босыми ногами по полу, как прилипла к её телу длинная рубаха, которую она носит под платьем, какие у неё потемневшие, влажные волосы, и какое посвежевшее, чуть покрасневшее, прекрасное у неё лицо. И глаза. Которые смотрят прямо на Бору. Минджи подходит и забирается на кровать. Бора сидит на самом краю и чувствует, как с каждым её движением в голове что-то трескается. Минджи неловко ёрзает у неё за спиной. Кожа покрывается мурашками. — Что ты делаешь? — спрашивает она. Бора извергает из себя тяжкий вздох и отвечает: — Пытаюсь собрать, — говорит, глядя на жесткую в руках накидку. — Не хочу ходить в рваном. Минджи не отвечает, но Бора чувствует, как она придвигается ближе. Мышцы на спине тут же стягивает ожиданием. — У тебя ещё… тут… И Минджи вдруг… Прикасается к её плечу пальцами. Бора вздрагивает, дёргается, потому что пальцы у неё — горячущие, и Бора чувствует это даже сквозь ткань рубахи. — Д-да, — хрипит она. — Но это хотя бы можно зашить. Минджи подцепляет пальцами дырку в её рубашке и говорит: — Я могу тебе… помочь… Бора усмехается. Но не потому, что ей смешно. А потому, что ей неловко, очень нервно и жарко. Бора чувствует от близости Минджи сводящее кожу пекло спиной, плечом, кожей шеи, всем. — Помоги. Бора ляпает это неясно зачем, тут же чувствуя на себе всю сокрушительную силу своих слов. Минджи за ней застывает, как камень. Они сидят в удушающем молчании, от которого сердце Боры с каждой секундой бьется всё тяжелее. И когда Бора уже судорожно начинает придумывать, что бы такого колкого сказать, чтобы разбить эту атмосферу, то неожиданно чувствует прикосновение к шее. Вдох застревает у неё в горле. Минджи приспускает ворот вниз, и вдруг тихо, едва слышно: — Бора… Бора с трудом сглатывает и отвечает: — Что? — Это… Голого плеча касается холод комнаты и её горячие руки. Бора дёргается, не в силах удержать стрельнувшую дрожь. — Так… — Как? Минджи замолкает на мгновение, но затем тихо, с дикой неуверенностью, добавляет: — Плохо. Бора горько усмехается. Она знает, о чём она. И знает, что это всё ерунда. Ей и не такое прилетало. И прилетит ещё — не один раз. — Если мазать, всё быстро пройдёт, — успокаивая её, а не себя, говорит Бора. — Ничего страшного. Голос Минджи вдруг становится более заинтересованным, когда она спрашивает: — Чем? — В моей сумке… Бора не успевает договорить, как перина кровати вдруг выпрямляется, и она вся будто подпрыгивает вслед. И в этот момент особенно остро осознаёт, насколько близко к ней была Минджи. Минджи сбегает с кровати и хватает её валяющуюся на полу сумку. Возвращается и залезает обратно, устраиваясь за спиной. Сует через плечо сумку. Бора перехватывает и достает оттуда свой несчастный замасленный флакон. И когда отдаёт его Минджи, та тут же — придвигается ещё ближе, настолько близко, что её голые — чёрт возьми, Бора уверена — коленки упираются Боре в спину, и она прямо видит, как Минджи кусает губы, прежде чем подумать, как прикоснуться, и тут вдруг… Касается. Тихонько, чересчур осторожно, настолько невесомо, что Бора ощущает на разрезанной коже лишь холод мази. И сотни секунд проходят между тем, как Бора чувствует себя на грани по-детски расплакаться, и тем, как что-то вдруг меняется, и вязкая жижа становится почти раскаленно-обжигающей, и до неё вдруг начинает доходить, что это — не мазь, а её руки, которыми она касается её так упрямо и осторожно, что Бора будто из раза в раз прыгает через костёр. И в какой-то момент, вдруг — Минджи тянет ворот вниз. Она стягивает с неё рубаху. Она сидит где-то прямо за ней, и распаленная после ванной и её действий Бора, не догадавшаяся застегнуться на все пуговицы, с каждым открытым сантиметром собственной кожи чувствует, как кубарем валится с огромной скалы прямо в раскалённую лаву. — Тебе больно?.. Вопрос едва пробивается сквозь гул, стоящий в ушах от бешено лупящего по груди сердца. Бора прочищает горло и старается выглядеть как можно более незаинтересованной, когда говорит: — Уже нет. Наглая ложь. Боре больно от того, что она не может вздохнуть нормально, потому что желание плюнуть на всё, немедленно развернуться и кинуться целовать Минджи так сильно давит в груди, что Бору почти тошнит. И она не понимает, что Минджи делает, и почему она это делает, и почему Бора не хочет сопротивляться, хотя знает, куда это катится, хотя знает себя, знает всё, о чём сама думает, но что в своей голове бесконечно долго отгоняет. Кожа покрывается мурашками. Бора задерживает дыхание. И стремительным полустоном выпускает из груди воздух, когда чувствует на плече прикосновение чужих горячих губ. Минджи целует её и прижимается лицом к спине, выдыхая с тихим скулежом. И Бора его слышит. К своему великому ужасу — она слышит то, как все эти тонкие звуки будто бы выходят изо рта Минджи вместе с воздухом. Бору окатывает трепещущее волнение. Она не знает, что делать. Она не может сдвинуться с места, даже подтянуть продолжающую съезжать всё ниже и ниже рубаху. Все её мысли прилипли к тому, как Минджи сидит у неё за спиной и горячо дышит в голую кожу. Дышит часто и тяжело. И каждый её выдох ощущается раскаленным, как дыхание печи. Минджи утыкается лбом ей куда-то в шею. И когда она вдруг тихо, едва слышно начинает говорить, задевая своим жарким дыханием и влажными губами лопатки, Бора натягивается, как струна. — Бора… — М? — Можно мне… Кое-что у т-тебя… Спросить. Бора не может ничего сказать. Язык вязнет во рту и прилипает к нёбу. Она не может ни на чём сосредоточиться. Ни на чём и ни на ком, кроме Минджи, которая всё так же прижимается к ней, сидя сзади. — Д-да. Конечно. Свой голос не слышится таковым. Словно скрипнуло сухое и шаткое полено. — А ты… — мнётся Минджи. — Когда-нибудь б-была… с… женщиной?.. Бора давится всем. Вдохом, словами во рту, собственными дрожащими руками. Вопрос Минджи оседает удавкой на шее, от которой кровь приливает к лицу. Она не знает, как ответить на этот вопрос так, чтобы не сорваться при этом на хрип. И как вообще думать об этом, думать о ком-то раннем, когда единственная, кого Бора хочет — это прижимающаяся к ней Минджи. — Да. Мир словно замирает. Бора начинает дышать чаще и мельче. И она знает, что Минджи это видит и чувствует. Всё. Как она реагирует. Как звучат её едва выходящие изо рта слова. — А т-ты… М-можешь… Минджи говорит это тихо и на грани. Неизвестно какие силы удерживают Бору от такого же звука. Она ждёт продолжения этих слов с содроганием. Но Минджи не договаривает. Она вдруг прижимается к ней плотнее и… Ведёт губами по позвоночнику. Бору жар её губ простреливает насквозь. Она впивается руками в собственные локти и пытается собрать себя по кусочкам. Бора чувствует, как Минджи аккуратно, с дикой осторожностью и страхом утыкается носом ей в спину и ведёт выше. Всё выше и выше, пока её губы горячим дыханием не задевают Боре шею. А т-ты… М-можешь… Бора не может. Бора не может этого вынести и рывком поворачивается к ней. Тут же сталкивается с Минджи взглядом. И наконец видит. Видит эти горящие глаза и то, как она с тихим ужасом и вселенским ожиданием смотрит на неё. Какие спутавшиеся и сырые у неё волосы, как они падают на лицо и прилипают к красным щекам. Бора впивается взглядом в её покусанные губы и чувствует. Как ещё одно крошечное движение. Ещё одно маленькое слово. Ещё хоть один тихий вздох. Как Бору замкнёт, и она не сможет остановиться. Она ждёт хоть какого-то знака. Руки дрожат и в голове мелькают такие картинки, от которых у Боры меркнет в глазах и мешаются все звуки в ушах. Она ждёт хоть чего-нибудь. Хоть малейшего движения. Хоть одного взгляда. Но Минджи вдруг делает нечто куда более худшее. Она тянется к ней и замирает перед лицом настолько близко, что Бора чувствует, как она дышит. Приближается, мельком глядит в глаза, а затем скашивает взгляд вниз, кусает губы и шепчет: — П-пожалуйста… Это простое слово горячим дыханием падает Боре на губы и она тут же вспыхивает, как спичка. В голове проносится громогласное нельзя, стой, но Бора уже пропала и не слышит, а чувствует лишь то, как Минджи приоткрывает ей навстречу рот и целует в ответ, тянет за спавшую и скомкавшуюся рубаху к себе и падает. На кровать. Бора падает вслед за ней. Куда-то далеко и глубоко. Кровать под ними проваливается. Бора проваливается тоже. Тонет и вязнет в том, как Минджи лежит рядом и обхватывает ладонями её лицо, не давая отстраниться хоть на секунду. Хоть на мгновение, которое Боре кажется необходимым, как воздух. Которого не остаётся, когда Минджи вдруг поднимается, придавливает руками Бору к кровати и садится сверху. Бора задыхается от жара и тяжести её тела, и до того невыносимое в животе пекло становится почти удушающим. Минджи секунду глядит на неё сверху вниз, и в её взгляде Бора на мгновение ловит испуг от собственных действий. И, словно не давая себе возможности передумать, Минджи вдруг берёт её ладони и кладёт себе на талию. И когда она тут же зажмуривается, и сквозь закусанные губы из неё вырывается стон, у Боры в голове всё рушится и стремительно сгорает, как вата. Бора не готова. Но её тело — да. Минджи не готова тоже. Но она хочет. И Бора первые мгновения не понимает, почему. Пока Минджи вдруг не смотрит на неё глазами, полными слёз. И тогда Бора понимает всё. Она упирается в кровать и садится, позволяя Минджи остаться у неё на коленях. Бора смотрит на неё в упор, и у Минджи краснеет лицо, кончики ушей и по щеке скатываются крупные слёзы. И Бора, вместо того, чтобы утереть их, собирает эти горячие слёзы губами, проводит по лицу мокрой дорогой и вновь целует. У неё болит спина, ноет сердце и ей так больно, но Бора теперь понимает и потому сделает всё. Потому что знает — Минджи боится не вспомнить. Минджи боится забыть. Всё, что она чувствует. Ко всем. К Боре. И всё, что она чувствует, Бора знает и слышит сейчас так хорошо. Как плаксиво она отзывается на каждое прикосновение, как царапает ногтями Боре шею и голые плечи, пока пытается ухватиться. Как близко она льнёт к ней, и с каким отчаянием целует, мажет мимо губ и задевает щеки и подбородок. Бора крепче обхватывает её руками, будто пытается заверить: ты ничего не потеряешь. Она ведёт ладонями вниз по спине, и чем дольше это длится, тем быстрее сбивается у Минджи дыхание. Руки Боры произвольно скатываются вниз, всё ниже и ниже, пока не оказываются на бёдрах. И тогда Бора обжигается. Обжигается осознанием, что Минджи в ответ на это прикосновение сладко стонет в поцелуй и случайно кусает её губу. Бора в ответ на боль и сносящие крышу ощущения почти впивается пальцами в её бёдра. И всё выходит из-под контроля. Потому что сразу же после этого Минджи вновь хватается за её руку и тянет туда. К себе между ног. И Бора остро осознаёт, что её бельё мокрое точно не из-за ванной. Пяльцы вязнут и мокнут. С каждым движением своей руки Бора ощущает, как рассыпается на кусочки. И Минджи рассыпается тоже. Она вдруг совершенно перестает её целовать и падает головой на плечо. Бора слышит её плаксивые стоны у себя прямо под ухом. Они выжигают шею и весь здравый смысл. — Б-Бора… Минджи заикается и хнычет, когда зовёт её. Собственное имя, сорвавшееся с её губ с такой отчаянной интонацией, заставляет Бору забыть о том, кто она вообще такая. — Да, — еле давит из себя Бора. — Я здесь. Бора проталкивает пальцы дальше и едва держит себя в руках. — Я н-не могу… Минджи всхлипывает и обнимает Бору за шею. Бора сперва пугается, что перегнула палку. Замирает. Но вдруг понимает, что Минджи… двигается сама. — М-мне т-так плохо… Бора свободной ладонью проникает под ткань её рубахи и гладит по бедру. И это прикосновение к её горячей коже сводит с ума. У Боры всё плывет перед глазами от скопившегося в животе жара. Она склоняет голову и целует Минджи в открывшуюся шею. Минджи в ответ на это цепляется пальцами за её волосы. — Мне… Тоже, Минджи. Минджи снова хнычет, и Бора чувствует, как она вся подрагивает в её руках. — Т-только, п-пожалуйста… Н-не… Н-не ос-ст… — Н-не остановлюсь. Бора вдруг забывает обо всём, что их окружает. Обо всём, кроме неё. Кроме Минджи, которая плачется ей в шею, тихо почти скулит и зарывается, сжимает своими дрожащими руками её волосы на затылке. Бора забывает об опасности, о собственной во всём теле боли, и клянётся себе, что на всю жизнь запомнит только это. Только этот момент, когда Минджи вдруг становится пугающе слабой, и Бора не выдерживает ничего и позволяет себе лечь на спину. Минджи тут же упирается ладонями сначала в кровать, а затем Боре прямо в рёбра. И Бора видит, как она вся дрожит, и как сильно ходят в разные стороны её локти, словно у Минджи не хватает сил ни на что, кроме маленьких, больше умоляющих, чем действенных движений на её руке, и тихих, сдавленных прикушенной губой стонов. Бора тянет её за рубаху, вынуждая почти упасть, прогнуться в пояснице и мазнуть совершенно мимо по губам. Но Бора сама целует её, чувствуя, как всё это влажнит их губы, со стремительной силой заставляет мокнуть лежащую между ног Минджи ладонь и выбивать из той какие-то совсем задушенные ощущениями звуки. И Бора чувствует, что из-за них, из-за этих хнычащих стонов, Минджи даже не может её нормально поцеловать, словно ей вечно не хватает воздуха и всё, на что она способна в данную минуту — это только тонко дышать. И когда она вдруг ломанно, быстро и ненадежно выпрямляется, Бора видит, как взмывают вверх её брови, какое влажное от пота у неё лицо, какая розовая от смущения кожа, как сильно и часто она кусает губы, будто старается заткнуть внутри себя звуки, но они вырываются наружу всё равно. И когда Минджи вдруг хнычет, совершенно плаксиво и на грани слёз выговаривает: — Б-Бора… Она вся вдруг дрожит, задыхается надорванным вздохом, впивается Боре в рёбра особенно сильно, сжимает вокруг её талии бёдра и так долго и высоко стонет, что Бора словно умирает и рождается заново. Минджи хватает и скручивает рубаху на груди Боры до треска. И когда она вся обмякает и грозится свалиться, её голова опускается и вслед за ней все лицо перекрывают волосы цвета солнца. Бора чувствует себя придавленной её тяжелым дыханием. И когда она убирает свою руку, собственное удовольствие от случившегося скапливается в животе таким тугим комом, что она не может даже вздохнуть. Потому что то, какими липкими и горячими чувствуются пальцы, Бора просто не в состоянии вынести. Она вытирает руку о перину кровати и вдруг остро боится к Минджи прикоснуться. Минджи так и сидит, молча, и только грузное, жаркое дыхание выдаёт в ней какую-то жизнь. Бора не выдерживает и хрипло спрашивает: — Всё хорошо?.. Минджи тихо кивает и прячет лицо в волосах только сильнее. — Да, — отвечает она так тихо, что Бора едва слышит. И в этом молчании Бора вдруг остро чувствует стыд. Не свой. Её. Он отрезвляет Бору столь быстро, что тело бросает то в жар, то в холод. Она хочет сказать тысячу слов о том, что это не, но не может собрать их в своей голове. Минджи так и сидит у неё на бёдрах, и Бора медленно сходит с ума от вида её перекрутившейся рубахи и открытой кожи ног. Но беспокойство перекрывает внутри всё. Бора пересиливает себя и тянется к ней руками, чтобы смахнуть с лица волосы, как Минджи вдруг сдавленно шепчет: — П-прости. Бору словно окатывает ледяной водой. Она немедленно поднимается, и Минджи тут же порывается слезть с неё. Но у Боры в голове молниеносно что-то щелкает, и она хватает её за плечи, тихо поглаживая и не давая никуда уйти. — Тебе не за что извиняться. Бора хочет заправить светлые пряди ей за ухо, но Минджи стремится увернуться от её прикосновения. — В-всё р-равно… П-прости. У Боры под сердцем вдруг скапливается боль. — Хэй. Она всё же упрямствует и заправляет ей волосы. И тут же видит, каким пламенем горят у Минджи уши и всё лицо. Минджи опускает голову и в нервозности кусает губы. И крепко-крепко зажмуривается. — Посмотри на меня. Минджи не хочет, но Бора цепляет пальцами её подбородок и тянет вверх. Невольно они встречаются взглядами. И от того, как сильно виноватой выглядит Минджи, Боре почему-то хочется только улыбаться. — Ты не сделала ничего такого. Минджи смотрит на Бору покрасневшими глазами и тихо шепчет: — С-сделала. Бора кладёт ладони ей на щеки и притягивает к себе. Она хочет поцеловать Минджи со всей силой своей внутренней убежденности, но осторожничает, лишь тихонько задевая её губы своими. — Но тебе же… — Бора вдруг замолкает, не зная, как сказать. — …Было хорошо? Минджи вдруг вся вспыхивает, её глаза становятся просто огромными, и она с протяжным стоном падает Боре на плечо. Бора посмеивается и гладит её по спине, спокойно и аккуратно, желая успокоить. Но от её собственного, Боры, спокойствия не остается и следа, когда Минджи тихо выговаривает ей в шею: — Д-да. Оч-чень. Бора плавится. Но заставляет себя ровно вдохнуть и столь же ровно выдохнуть. — Если ты хочешь, можем поговорить об этом… завтра. Минджи обнимает её за плечи и отвечает: — Х-хорошо. Бора укладывает и себя, и её на кровать. Вдруг замечает, что огонь в камине почти догорел, и остались лишь тлеющие угли, едва-едва освещающие комнату. Но Боре достаточно жарко и без этого. И достаточно светло — тоже. Потому что Минджи лежит рядом, прямо напротив неё, и позволяет Боре пальцами расчёсывать свои прекрасные светлые волосы и глядеть в столь же прекрасные голубые глаза. И именно в этот момент Бора вдруг чувствует себя такой счастливой, что у неё ком встаёт в горле и на глаза колются слёзы. Она вдруг думает: Мне кажется, я люблю тебя. Прямо сейчас. И от этого расплакаться хочется только сильнее. Но Бора кусает губу и молчит. Только смотрит на то, как в глазах Минджи океан смущения сменяется на что-то сонливое и спокойное. Бора и сама не замечает, как сонные лапы догорающего камина утаскивают её за собой. Она не уверена, но, кажется, слышит. Как Минджи, во сне — Шепчет почти то же самое.       

***

Бора просыпается. Краски сгущаются, и первые мгновения она не понимает, где она и что она. Спина продолжает ныть, и это первое, что она ощущает и вспоминает. Бора чувствует себя настолько потерянной во времени, что не способна осознать, сколько она спала, какая сейчас луна и что происходит в мире вокруг. Она с какой-то несвойственной себе опаской приоткрывает один глаз. И видит. Перед собой — Минджи. В груди формируются ноющее чувство. Оно прокатывается по коже и оседает в желудке. И перекручивает всё внутри, когда взгляд Боры падает на покусанные Минджи губы. Покусанные ей. Она давит в себе адское смущение и говорит, хрипло и сухо: — Привет… Минджи не отвечает. Вокруг темно. Бора не видит, но она почти уверена в том, что у Минджи невероятно красные щеки, и что она кусает их изнутри, не зная, что ответить. И Минджи вправду молчит. Смотрит на неё, глаза в глаза, и молчит. У Боры в животе поселяется какое-то кисло-страшное чувство, но она его игнорирует. Тянет к Минджи руку. Хочет, как всегда — заправить светлые пряди за ухо. Как вдруг слышит: — Не прикасайся к тому, чего не знаешь. Бора застывает. С протянутой вперёд рукой. Из неё глупо вырывается: — Что?.. — Это совет. Минджи говорит это, совершенно спокойно, без заиканий, а затем вдруг — быстро и плавно поднимается с кровати, вставая на ноги. Бора ничего не понимает. А кисло-страшное чувство в желудке — понимает всё. В груди волнами плещется паника, но Бора тихо садится на кровати, силой берёт себя в руки. Минджи стоит у окна, смотрит за него, куда угодно, но не на неё; и находится она — будто бы тоже не здесь, хотя Бора знает, что они в одной комнате, что до Минджи ей — спуск с кровати и два тяжелых шага, и что Минджи всё такая же — Бора уверена — тёплая и приятная, как всегда. Но в Боре откуда-то поселяется страх. И он отламывает от неё, кусочек за кусочком, весь сон, всю вату в голове, все «нет, нет, нет» и «не может быть». Она не понимает. Но знает, что понимает. Сознаться самой себе становится слишком тяжело. Бора сидит на кровати, и висящий на шее кулон почему-то кажется ей леденющим металлом. Он обжигает тело, заставляет кожу покрыться мурашками и воздвигает внутри желание — укутаться, спрятаться под одеяло. Она не знает, куда себя деть, что сказать. Всё это кажется чуждым по сравнению с прошедшей ночью, и контраст бьёт по вискам. Минджи стоит у окна. Бора тянет руки к своему на шее солнцу и поправляет перепутавшуюся цепочку. Как в неё вдруг врезается. Врезается, срезает, отрывает, выкидывает на пол изнутри всё. Бора вдруг не может дышать. И каждый вдох — короткий и тяжелый, будто выкачали весь воздух. Руки начинают дрожать. И влажные пальцы едва цепляются за холодное на шее солнце. Потому что Бора вдруг понимает. Минджи — Солнце. И она стала такой же холодной. — Ты… Язык не поворачивается. Всё внутри — переворачивается. — Ты вспомнила… И от этих слов, своих же, вырвавшихся из дрожащих сухих губ — Боре хочется разрыдаться. И завопить во всю глотку: Нет, не надо. Верните. И крикнуть это верните громко и тяжело. Непонятно кому. Неясно зачем. Минджи едва заметно шевелится. У Боры внутри всё бухается и разбивается. Минджи поворачивается к ней, и теперь, когда она сказала это вслух, Бора видит. Бора видит всё. Но не может себе в этом признаться. Не хочет. Этого не могло с ней случиться. И с ней. Не сейчас. И не с ними. Минджи смотрит на неё, и Боре чудится, что глаза у неё уже — вовсе не голубые, вовсе не небо, в котором она терялась каждый раз. Боре видится, что теперь они — затягивают в себя, слепят отражением, притягивают, заманивают, не дают возможности насытиться и оторвать взгляд, как дно глубокого озера. Бора чувствует в себе странное желание сбежать. Вернуться во тьму, во мрак Ночи, захлебнуться в нём, отчаяться, но знать, видеть и чувствовать, что у неё в руках — есть свет, его маленький лучик, и она может прижать его к себе, оставить, никому не отдать. Она задыхается от паники. Бора уже чувствует, как у неё щиплет глаза. Потому что света внутри больше нет. И рядом его нет — тоже. Зато есть вовне. Где-то далеко-далеко. Уже не её. И не с ней. И не для неё. Навсегда. Боре так и хочется прошептать: скажи, что ты шутишь. Но Минджи не говорит ничего. Только смотрит. Ком стоит в горле. Свет бьёт в лицо. Бора чувствует, ещё мгновение — и ослепнет. Минджи подходит и говорит: — Это твои слова. Она стоит над ней, высокая и статная, и Бора вдруг чувствует, как она давит на неё. Словно Бора — маленькая букашка под чьим-то сапогом. И Бора не может поверить. Просто не может поверить в то, что Минджи действительно способна быть такой. Минджи берёт в свои руки с её шеи кулон. Боре тут же хочется — подтянуться, утянуться за ним вперёд. К ней. Страх чёрной жижей смешивается в желудке с текучей слабостью. Бора не помнит, когда, где, зачем она сказала это. Но догадывается. И чувствует, что Минджи не врёт. Потому что Минджи — помнит. Теперь помнит всё.