Ardhon

Тела нет. Есть звуки. Много звуков. Вот звякает что-то, похожее на соскользнувший с тарелки нож. И сверху на него наваливается скрип, будто с трудом отворилась дверь. Её петли застонали и заворчали. Вот стук, будто кто-то ударил молотком по стене. Вот стук другой — словно прошлись по деревянному полу чьи-то уставшие в сапогах ноги. И тело. Тела будто нет. Зато есть вата. В голове — вата. Всё забитое, утрамбованное, но лёгкое, но от отсутствия места тяжёлое тоже. Всё забито. Всё ноет. Ноет… В судороге сводит руку. Она кажется холодной, как лёд. Будто затекла. В носу что-то горячее-горячее, словно угли. Жжётся и колется. И иглы в щеках. Но тела нет. Есть только — боль в спине, словно по позвоночнику прошлись тёркой. И в пояснице. Словно упёрлась туда неудобно пружина кровати. Пружина кровати. Бора открывает глаза. И тут же хочет закрыть их обратно. На неё в один миг сваливается всё. И теперь она ничего не слышит, только видит и чувствует, как из неё высосало, высосали всё, что было внутри, каким тяжёлым и чужим кажется тело, как от мысли пошевельнуться её уже всю перекручивает тугой узел. Накатывает тошнота, и от одного только вдоха наружу просится рвота. Бора всё равно — жадно глотает его, будто до этого не дышала вовсе. И вдыхаемый воздух кажется таким холодным, будто она проснулась в лесу, окруженная растущей росой, но не пахнет сыростью земли, не пахнет сыростью вообще. Пахнет сухой, затхлой пылью, и ещё чем-то жареным, почти горелым, с кучей жира и сала, и от этого запаха её почти выворачивает наизнанку. Она вглядывается в потолок. В потолок. Над ней нависает, то приближаясь, будто падая, то отдаляясь, огромная балка. В комнате… В комнате темно. Откуда-то идёт свет, и Бора вдруг понимает, что это огонь. Камин. Или печь. Или хотя бы — свеча. От одной только мысли об огне хочется немедленно подорваться с места и окутать им себя всю. Потому что холодная дрожь бьёт, лупит, но из горла выходит что-то настолько жаркое, будто Бора сама уже — огонь. Она пытается повернуться. Тело неподъёмное, заламывает болью, и она вдруг остро чувствует у себя на носу колючую вспышку, и эта вспышка доходит до самого затылка и заставляет с болезненным стоном бухнуться обратно на кровать. И тогда она замечает. Рядом — чьё-то пятно. Овальное, его форму портят только торчащие внизу ножки. Стул. Это стул. И на стуле, сложив руки на спинке и уткнув в них лицо, спит Минджи. Бора замирает. Жива. На неё вмиг накатывает. Крики, боль, удары. Страх. Улетучившийся — свой. Впитавшийся в кожу — чужой. Её. Её страх. И её слова. Не умирай. Бору изнутри сковывает льдом. Не хватает воздуха. Она часто начинает дышать. И смотрит. На Минджи. Почти впивается в её покосившуюся фигуру глазами. И у неё поднимается внутри такое тянущее, перепуганное чувство, от самых ног, ползёт, вверх, выше, перекручивает желудок и застревает в груди. Царапает лёгкие. Бора вдруг чувствует, каким сухим стал прилипший к нёбу язык. Спина ноет, но она осторожно, как может, ставит левый локоть на кровать. Терпимо. И второй уже — увереннее. Но стоит ей опереться на правую руку хотя бы мгновение, как всё тело тут же простреливает боль, и Бора с громким, вырвавшимся стоном валится обратно на кровать. Пружины под телом кляцают, натягиваются, выравниваются. И смещается застывшая сбоку тень. Бора смотрит и видит. Во мраке комнаты на неё глядят два неверящих глаза. Внутри что-то грохается. Бора прочищает горло и говорит хрипом: — Здравствуй… И затем в голову врезается грохот. Бора только и успевает понять, что лопнула по полу спинка стула, как у неё на груди, на лице, на шее, на губах — везде — попали, защекотали, послали волну жгучих, сводящих кожу мурашек светлые волосы. И что-то цепляется за правое плечо, чьи-то дрожащие руки, и что-то тяжёлое, но теплое, приятное упирается в грудь, и раскалённое, частое, горячее дыхание касается кожи. И Бора первые мгновения даже не чувствует боли от вцепившихся в больное плечо пальцев, не чувствует, как пряди волос попадают в нос и глаза, она только чувствует, как Минджи сжимает её, прижимается к ней, как часто она дышит, как часто и сильно ударяет ей прямо по щеке собственное всколыхнувшее, Боры, сердце, и как этого много, и как этого мало, и как встаёт в горле ком и на глаза просятся слёзы, которых Бора от себя не ждала. И слёзы чужие падают, будто кипяток, впитываются в ткань и застывают на теле остывшими каплями. Боре хочется плюнуть на всё и обхватить Минджи руками тоже. Потому что она плачет, потому что она что-то шепчет, что-то бормочет в слезах, мешаясь в словах, и Бора слышит вместо них только колючее не умирай, не умирай, будто Минджи повторяет это, как мантру, будто она пытается Боре наколдовать, Бору — заколдовать, чтобы она осталась, чтобы не умирала. И на Бору накатывает, бухается осознание, понимание, и она застывает, не в силах пошевелиться, и руки немеют, и раздирающий холод на мгновение возвращается. Потому что она вспоминает. Как в спину вонзился вечный, промозглый лёд. И как она увидела последним — заплаканные всё той же Минджи глаза. А затем — темнота. Под подбородком различается запинающееся: — Б-Бора… И она отмирает. Всё вдруг уходит, отплывает, как отходит от гавани в отлив море. Бора снова чувствует всё, и по телу бьёт кисло-сладкое отчаяние. И тоска. По тому, чего не было. По тому, чего чудом — не случилось. Бора не умерла. Она давит в себе стон и укладывает ледяные руки Минджи куда-то на плечи. Не уверена, что на плечи, но пальцы цепляются за её мягкие, шелковые волосы, и тонут в них, потому что их так много, и они такие красивые, и вся Минджи Боре кажется вдруг — самой красивой на свете. Непонятно откуда взявшаяся мысль простреливает сердце и Боре снова становится много. — Б-Бора… — продолжает Минджи повторять её имя так, словно это единственное в мире, что имеет для неё значение. — Тш-ш, — едва хрипит Бора и крепче, как может, сжимает её в своих руках. Минджи тут же — взрывается, будто до того сильно сдерживалась, новой волной плача. — Я… Я-я… — заикается Минджи. Бора кожей чувствует, какие горячие и сырые, от слёз, у неё губы. — Я д-думала, ч-что ты… — Тише, — в горле встаёт ком. У Боры щиплет глаза. — Я здесь. Всё… хорошо. И тут у Боры в голове что-то щелкает, и это кажется ей таким естественным — приподнять голову и уткнуться носом Минджи в затылок. С глаз срываются слёзы, и ей так неудобно, и весь позвоночник тут же простреливает боль, но Минджи такая хорошая, и её волосы такие мягкие, и пахнут так хорошо, и она такая живая и настоящая, прямо у неё в руках, пусть через минуты её лицо будет красным и опухшим от слёз. Боре много. Она боится, что её спустя один жалкий миг всю переполнит. Боится, что её не хватит. И целует Минджи в макушку. И слышит, как Минджи на мгновение захлебывается вздохом. Замолкает. Застывает. Судороги рыданий перестают мучать её тело. Но затем она вновь громко, будто в последний раз, шмыгает. И поворачивает голову у Боры на груди, поднимая на неё свои заплаканные глаза. От них Боре самой хочется расплакаться. Потому что там — отголоски такого животного ужаса, словно Минджи… Видела что-то чудовищное и необратимое. Бора шепчет, запинаясь, страшась: — Что… Что случилось? Минджи поджимает губы и молчит. Бора видит, как до сих пор сотрясаются её плечи. У неё от этого внутри — всё рвётся на кусочки. — Т-ты… В тебя… — Минджи… Бора вытягивает вперед руку и кладёт поверх её. У Минджи из глаз — тут же брызжут новые слёзы. Бора борется с желанием сесть на кровати и утереть ей их. Потому что ей слишком больно. Слишком больно всё. Но Минджи часто дышит и столь же часто сглатывает. Бора видит это — как она сдерживает новую волну слёз. И спрашивает другое: — Как вы… Мы… — поправляется она. — Сбежали? Гахён? Юбин? — С-с ними… в-всё хорошо, — заикается, но не плачет Минджи, хотя горячие струйки продолжают бежать у неё из глаз. Она шмыгает и утирает нос рукавом платья. — М-мы упали… — Упали? — Д-да… — кивает она. — Я н-не видела… П-потому что… П-потому что ты… Минджи вновь запинается, и Бора подрывается с места. Из груди вырывается звучный, болезненный полувопль. Она вцепляется Минджи в руку. Минджи тут же — пугается, уставившись в неё своими большими глазами. Бора садится на кровати и держится за её локоть. — Всё… — хочет убедить Бора, но ей так тяжело вздохнуть, что она замолкает. — Всё нормально. — Т-тебе… Т-тебе надо отдохнуть. Бора усмехается, и эта усмешка тут же — разносит по телу новую волну страданий, ударяясь об лёгкие и отскакивая в спину. — Отдохну, не… переживай, — еле хрипит она, пытаясь дышать носом и не быть столь очевидной в своей боли. — Я бы… выпила… Минджи вдруг вздрагивает. — В-воды? — Если у тебя нигде не завалялась бутылочка рома, — давит Бора из себя смешок. Минджи тупит взгляд. — Н-нет. — Тогда вода сойдёт. Минджи встаёт, подхватывает со стола флягу, и та чуть не валится у неё из рук. Застывает над Борой, будто раздумывает — куда теперь сесть. На её покрасневшем от слёз лице выступает красный румянец. Бора чуть сдвигается, едва не хныча, и хлопает по кровати рядом с собой ладонью. Минджи садится обратно на кровать и протягивает ей воду. Бора жадными глотками осушает почти всё. Минджи сидит рядом, топит в полу взгляд, и Бора чувствует её тепло даже сквозь одеяло. — Спасибо, — голос кажется уже не таким осипшим, как раньше. Минджи поднимает на неё робко взгляд и откладывает флягу в сторону. Чуть улыбается, и в Боре поселяется тёплое чувство. Но она видит, как дрожат её губы, и какие красные, но ясные и чистые до сих пор у неё глаза. — Они где-то здесь? — К-кто? — Гахён и Юбин. Минджи кивает. — С ними всё нормально? Она вдруг вспоминает, какой перемазанной синяками и сухостью была Гахён, когда Бора подошла к ней и разрубила, едва не свалив на голову, стальной над той лёд. — Д-да, — кивает Минджи. — Они в-в другой к-комнате. — Хорошо. В воздухе зависает неловкость. Минджи сидит перед ней, вся жмётся и не знает, куда себя деть. Бора догадывается — эмоции сошли, осталось только облегчение и адское смущение. Бора чувствует его в себе тоже. Но у неё слишком болит всё тело для того, чтобы она попыталась хотя бы на мгновение позволить ему вырваться наружу. — Ты не расскажешь, как всё… кончилось. Минджи вдруг метает на неё такой взгляд, что Бора по одному только этому взору понимает: Ничего не кончилось. — Р-расскажу, — шепчет Минджи. Она вся вдруг бледнеет. — М-мы провалились. И п-потом… Было темно. Небо будто з-захлопнулось у меня н-над г-головой. — Захлопнулось? — Д-да, — вновь кивает она. — П-потом мы д-долго сидели. И я с-слышала к-крики. Её. Н-но так тихо. Будто она б-была далеко. У неё дрожат губы. Боре кажется, что сейчас — Минджи снова заплачет. Но Минджи — нет. По ужасу и боли, льющимся из глаз вместо слёз, Бора понимает, каких усилий ей это стоит. — Н-но я слышала, — ломается у неё голос. — Я с-слышала, к-как она кричала, Б-Бора. Я т-так х-хорошо это с-слышала… Голос пропадает совсем, обрывается, как треснувшая нить. В Боре что-то рвётся вместе с ним, и она, игнорируя всю боль, приподнимается, протягивает руки и сцепляет их у Минджи на спине. Минджи льнёт к ней очень доверчиво и очень близко. Так, что Бора чувствует всю-всю дрожь, пробирающую её тело. Её собственное тело — нещадно болит и ноет, но Бора лишь стискивает зубы, позволяя Минджи практически лечь. Трясущейся рукой она проводит по волосам Минджи и осторожно, почти шёпотом спрашивает: — Она не умерла? — Н-нет. — Её ранило? — Я н-не знаю. Боре хочется кусать губы от отчаяния и безнадёги. Если Шиён не умерла, если Шиён даже не ранена, если Шиён — в порядке… Она может вернуться. Бора нисколько не сомневается, что это случится. И тогда им точно — конец. — Н-но она т-так кричала, а я… А я… — Минджи вдруг задыхается плачем, и Бора прижимает её к себе сильнее. — А я н-не могла. Н-ничего. И т-ты лежала у меня н-на коленях. И я н-не могла. Д-даже… Минджи глотает слёзы и слова, и Бору с дрожью обливает слабость. Она продолжает гладить Минджи по голове, но рука трясётся всё больше. — А она т-так… К-кричала, ч-что я… Думала, — вдруг замолкает Минджи. И затем, почти навзрыд: — Ч-что её к-крик в ту минуту — это м-мой. У Боры в ушах звенит этот разбитый и надломленный, пропитанный ужасом и отчаянием голос Минджи. И Боре больно. Она уже не понимает, как и где — но больно очень, до такой степени, что уже нет никаких слёз. Ей просто ненавистно всё и она сама за то, что Минджи пришлось через это пройти, увидеть то, чего её прекрасные глаза видеть не заслужили. Бора ненавидит даже то, что оказалась на грани, заставила Минджи волноваться, иступлённо произносить это не умирай. Она уже открывает рот, чтобы прохрипеть что-нибудь утешительное или извиниться, сказать, что ей жаль, но Минджи вдруг зовёт её. — Б-Бора… — М? — Я н-нашла у тебя… Это. Минджи отпрянула от неё, и всё будто стало бессмысленным. Но Бора лишь смиренно наблюдает за тем, как Минджи садится на уголке кровати, выпрямляется и тянет руку в карман платья. — Я н-не нарочно, — продолжает она неестественно глухо. Засовывает ладонь в карман. Боре от её почему-то изменившегося голоса становится слегка не по себе. — Н-но он выпал, — продолжает Минджи, глядя в пол. — И я п-подумала, чтоб н-не потерялся… Бора начинает догадываться. Понимание подкрадывается к ней, тихо, как выходит на силе ветра из-за угла кучка листьев. — П-поэтому, в-вот. Минджи высовывает руку из своего кармана. И у неё в ладони плещется что-то круглое, с позолотой, и пальцы переплетает что-то тонкое, с лёгким отблеском. Бора в темноте едва различает. И, может быть, эта тьма вокруг дала бы ей хоть пару секунд на мысли, но Бора уже знает, что Минджи нашла у неё на шее. И теперь Минджи знает тоже. Минджи крепче сжимает медальон в своей ладони и не смотрит на неё. — Это т-ты, да? Бору всю сковывает горячий страх. Она паникует, и даже понимает, что может сказать ей — что за глупости, знаешь сколько таких по всему миру? — но у неё не поворачивается язык. Лгать Минджи. Которая только что — тонула у неё в руках и в слезах. — Да, — только и отвечает она, сухо и глухо, предчувствуя грядущую катастрофу. И всё замолкает. Молчание тянется, и Бора улавливает доносящиеся отовсюду звуки, скрипы половиц, завывание ветра в щелях, приглушенные разговоры, но всё, что она слышит — это своё, бьющееся не быстро, но сильно и тяжело, в груди сердце. И Минджи молчит. Смотрит на медальон. Бора ума не приложит, что творится у неё в голове. Она и сама не знает, как повела бы себя в таком случае. И потому — просто сидит, еле держа спину прямо, на кровати, и смотрит на то, как Минджи вертит пальцами кулон. Который она уже видела. Давно. Который Бора — вырвала у неё из рук, навсегда запомнив перепуганные неожиданностью детские глаза. — Солнечный узел, — едва хрипит Бора, чтобы хоть как-то разбавить тишину. — Это знак друидов. Минджи прокручивает потёртое, нагретое в ладонях солнце, и спрашивает, не глядя: — Ч-что он делает? Бора едва проглатывает вязкую во рту слюну. — Защищает. Минджи поднимает на неё взгляд. Бору приковывает к постели тяжёлым камнем. Горло будто что-то сдавливает, словно у неё на шее — удавка. Потому что Минджи смотрит не так. Не так, как обычно. Смотрит спокойно, почти равнодушно, и Бора этого пугается только больше. Хоть и глаза у неё покрасневшие, кристально-голубые, словно ясное солнечное небо, но Бора в них почему-то — вязнет, как в туче. — А ты? Минджи не заикается. Лишь смотрит на неё. Бора чувствует себя маленькой и беспомощной под её взглядом. — Тоже? — спрашивает Минджи. — Тоже защищаешь? Бора едва давит из себя: — Да, — сипит она. — Да. И — давно. Минджи не реагирует и отводит взгляд. Продолжает разглядывать медальон. И вдруг кажется Боре такой далекой и неприступной, как Солнце. Боре жарко, и тепло, и вроде как даже — не душно, не страшно, но она чувствует, что если прикоснётся, приблизится к ней хотя бы чуть-чуть — тут же обожжётся и сгорит в ледяном пламени. Бора тянется всё равно. — Минджи… — тихо говорит она и кладёт руку ей на плечо. — Посмотри на меня. Минджи сжимает чертов медальон и оглядывается на неё через плечо. У Боры ком встаёт в горле. Она не хочет думать о том, что Минджи сейчас выглядит так, будто что-то глубоко и сильно поняла, и при этом так, словно её — предали. И Бора давится, думает, что она должна была сказать. Но она не могла. Бора не знает, почему, но знает — не могла. — Я не могла тебе сказать, — озвучивает она свои мысли вслух. Пытается собрать себя по кусочкам и выдавить хоть мало-мальски приемлемое объяснение. — Ты бы… — что «она бы»? Бора не знает. — Ты бы… не пошла со мной. Минджи молчит. Только смотрит на неё, и Боре вдруг хочется встрясти её, растрясти, заставить сделать — хоть что-нибудь. Хоть заплакать. Что угодно. Боре тяжело цепляться за неё, потому что рука нестерпимо ноет, и сидеть на кровати, когда перекручивает в боли спину — тяжело тоже. Но она так давится паникой и ощущением, что если сейчас скажет что-нибудь не то — то Минджи пропадет, по-настоящему — что просто не может отодвинуться. — Пошла бы. Голос Минджи так остро впивается в голову, что Бора на мгновение пугается и дёргается. — Думаешь? — Словно у меня был… выбор. На грудную клетку так давит, будто на неё свалилась вся тяжесть мира. И Боре тяжело проталкивать слова, потому что каждое видится таким — что способно разбить всё доверие, что было между ними. — И т-ты… — вдруг снова заикается Минджи, и в Боре от её тона поселяется неуместное, неправильное успокоение. — Знала? С самого начала? Если бы Бора сама понимала, что было тогда, с самого начала… — Да. И нет, — хрипит она, сжимая плечо Минджи. — Я… Увидела тебя. Тогда. И тогда… меня только… забрали. Мы шли в Дорон. Перед глазами Боры вдруг живо и ярко вспыхивают те воспоминания, и она будто снова видит Минджи той маленькой девочкой с золотистыми волосами, увидавшей что-то любопытное в перетоптанной рыночной грязи. — И… — запинается она. — Со мной что-то случилось. И когда я… схватила тебя. И забрала его. Бора кивает на сжатый в руках Минджи медальон. — Это глупо, — почему-то усмехается она. Выходит горьковато. — Но тогда у меня появилось чувство, будто… Я ещё что-то могу. Будто мне есть, зачем жить. Будто вот она — цель. — И я вернулась. И я наблюдала, — говорить это трудно. Будто Бора — скрывающийся в ночи призрак. — Долго. И ждала момента. В который я пойму… Что это — ты. Юбин сказала тогда, что она поймёт. И Бора хорошо помнит, как наблюдала, как сомневалась, как ждала — какого-то знака, озарения. — И… Как, — спрашивает Минджи, но не вопросом. — Как ты поняла… Бора ждала. — Никак, — с уверенностью говорит Бора. — Я не поняла. И лишь усомнилась в том, всё это имеет какой-то смысл. — К-как это? — Я бы спасла тебя в любом случае. Минджи смотрит на неё широко распахнутыми небесными глазами. — П-почему? Бора старается не обращать внимание на то, что в голосе Минджи появляется какое-то нетерпение. Потому что чувствует, что от этой просяще-непонятливой интонации — Бора точно сделает какую-нибудь глупость. Глупость более худшую, чем просто прикоснуться к её щеке и увести пальцы дальше, подцепляя растрепавшиеся волосы и заправляя их за ухо. И чем дальше Бора ведёт ладонью, тем больше она понимает, что глупость она сделала уже давно. Когда прикоснулась к Минджи — в первый раз. — Потому что даже если бы ты не была Солнцем взаправду, ты уже навсегда стала солнцем для меня. Лицо Минджи застывает на миг, и глаза её круглые от шока и неверия. Щёки Боре печёт смущение, но она расслабляется, когда видит, как это же смущение окатывает Минджи и та прячет лицо в изгибе её шеи. Что-то бормочет, но слов не разобрать. Просится улыбка, и Бора улыбается, но ей по-прежнему так больно, что выходит — криво и вымученно. Бора хмурится, морщится и почти хнычет. Сидеть — невыносимо. Всё тело болит так, словно её избили и закидали камнями. Но её правда — избили и закидали. Но не камнями. Льдом, холодом и отчаянием Ночи. Минджи замечает это, и на её лицо вмиг возвращается то непринужденное, по-детски искреннее беспокойство, которым она всегда смотрела на Бору, когда ей казалось, что что-то не так. Она чуть разворачивается и говорит: — Тебе, наверное, неудобно… Бора давит из себя улыбку. Если она ляжет — Минджи больше не будет так близко. — Всё нормально. — Может, лечь? — Когда я лежу, я не могу тебя обнимать. Минджи опускает взгляд, её губы подрагивают в робкой улыбке. Она смущённо мнёт ткань рубашки Боры и выпаливает: — Я могу… Лечь с тобой. Бора усмехается и медленно опускается на спину, терпя вспышки боли. Когда Минджи укладывается рядом, Бора забывает о том, что чувствует себя полумёртвой и разбитой. По её телу растекается такое ласковое тепло, что Боре хочется просто закрыть глаза и ни о чём совсем не думать, ощущать только его и слушать только дыхание Минджи. Чувствовать, что она рядом. И Бора правда закрывает глаза, лежит так в тишине, пока не слышит голос Минджи: — Мне, наверное, стоит его вернуть… Бора чуть улыбается. — Глупости, — говорит она как можно непринужденнее, стараясь не думать о том, что Минджи лежит напротив неё в считанных сантиметрах. — Оставь себе. — Но он же… защищает. — Тогда тем более. Минджи хмурится. У неё так мило приподнимаются уголки бровей, и она чуть дует губы, разглядывая застрявший меж пальцев медальон, что Бора почти хныкает. — Тебе нужна защита, — говорит Бора, только лишь бы разбить болтающееся между ними неловкое молчание. Минджи хмурится пуще прежнего, и когда она поднимает на неё взгляд, то её глаза кажутся слишком серьёзными и заботливыми, чтобы Бора могла вынести это без остановки сердца. — Ты меня защищаешь, — твёрдо говорит Минджи. У Боры по телу пробегает мелкая дрожь. — Поэтому он будет — защищать тебя. Бора не успевает ничего сказать, даже пошутить, потому что ей ужасно-страшно-неловко, и что-то в груди так сильно ноет и печёт, что она будто задыхается. Минджи поднимается на локтях и нависает прямо над её головой. Сердце в груди так бешено лупит, что Бору начинает подташнивать. Она старается не дышать слишком часто, но у неё не получается, и она знает, что Минджи видит это, знает это, что Минджи — делает то же самое, потому что её отрывистое и горячее дыхание падает Боре прямо на лицо. Бора застывает и вдруг думает — будь что будет. И от мысли о том, что она хочет, чтобы было, в груди все горит и бесится. Минджи кладёт ладони ей куда-то на затылок и чуть поднимает голову. Просовывает к шее цепочку медальона, и та щекотно цепляется Боре за нос. Медальон оказывается на своём месте, где пробыл столько мучительно одиноких лет. Остаётся там же, где был всегда. И Минджи. Минджи остается тоже. Остается, склонившись над ней, и её лицо так близко, что Бора хочет немедленно отвернуться и спрятаться, потому что смотреть на неё внутри не находится сил. Бора так четко и близко видит, как рассыпались редкие веснушки у неё по щекам, и пальцы рук подрагивают в желании прикоснуться. Но Бора не двигается. Боится пошевелиться. Потому что Минджи нависла над её лицом, и Боре кажется, что если она сделает хоть одно движение — то тут же спугнёт. Бора не хочет. Ей невыносимо, и она едва держит в себе желание облизать пересохшие губы, потому что смотрит. На Минджи. На её губы. Которые она тихонько кусает изнутри, глядя куда-то вниз, Боре совсем не в глаза, и слегка приоткрывает, но затем закрывает рот, будто хочет что-то сказать, но не говорит. И вместо слов поднимает ладонь и задевает пальцами у Боры щеку. Кожу простреливает лёгкая боль, и Бора вся дрожит, застывает, и всё у неё внутри концентрируется на том, какие у Минджи горячие, мягкие, приятные ладони, и как она ведёт пальцами по её щеке, застывая на мгновение лишь где-то на носу. И как у неё в глазах плещется боль, и как эта боль закрадывается Боре в голову, будто у неё на лице огромный, сплошной синяк. И Минджи продолжает трогать её лицо, стараясь аккуратно, и Бора не знает — то ли у неё получается, то ли ей самой настолько всё равно — на всё — что она не обращает никакого внимания, потому что видит только её глаза, то, как она смотрит на неё, и как в зрачках помимо боли рождается и вспыхивает что-то ещё, что-то такое, от чего у Боры жаром и мелкой дрожью сковывает всё тело напрочь, и дыхание вдруг становится таким обжигающим на лице, что из неё быстро и совершенно бесконтрольно вырывается: — Минджи… И тогда она замолкает, потому что всё вдруг смешивается, и Бора чувствует, что больше не может говорить, думать, мыслить, жить, существовать, потому что всё её тело, все её мысли вцепились намертво и застыли в моменте, в котором Минджи наклонилась и поцеловала её. Бора только почувствовала, как сомкнулись собственные глаза, как на лицо упали густые ласковые пряди, и как губ собственных коснулись чужие мягкие и горячие, и как Минджи выдохнула ей в лицо жарко носом, потому что губами своими прилипла к её, и как Бора почувствовала, что пропала, навсегда потерялась во всём, что чувствовала, что происходило, что она делала, и она поцеловала её в ответ, и Минджи тут же — вздрогнула, тихо и податливо пискнула ей прямо в рот, и Бору вмиг охватила паника и такой жар, что ей захотелось немедленно протянуть руки и прижать Минджи ещё ближе к себе. И Минджи вдруг почти упала на неё, и Бора почувствовала, как она положила руку ей на плечо и как сжала крепко-намертво, перетянув, ткань рубашки, и как сильно она уткнулась мокрым носом ей в щеку, и как Бору тут же прострелила боль, но это чувство, это чувство, стянувшее и накалившее всё внутри, было сильнее любой боли на свете. И Бора не знала, куда она катится, куда всё это катится, потому что чувство растянулось на вечность, потому что Минджи никуда не девалась и целовала её так смазанно, будто в первый раз, и Бора понимала, что в самом деле — в первый раз — и от этой мысли на глаза навернулись непонятные слёзы. Она почувствовала, как ответственность бухнулась на неё прямо с небес, но возникший в груди страх перевешивало это чувство, и Бора почти закричала сама в себе, что да, она сможет, она заберёт всё, никому не отдаст, никуда не денется, лишь бы Минджи была счастлива хоть от неё и не плакала больше никогда. Но когда Минджи, уткнувшаяся ей в щеку носом, последний раз коснувшаяся её губ своими, сипло вздохнула, будто еле-еле, и отстранилась, приподнявшись, на глазах у неё были слёзы всё равно. Она замирает над Борой, и Бора изо всех сил пытается не пялиться, какими розовыми, большими и опухшими стали её губы, но ничего не может поделать, потому что слёзы катятся у Минджи по щекам и попадают почти прямо на них. Бора едва вырывает себя из оцепенения. Минджи смотрит на неё такими полными ужаса глазами, будто Бора только что умерла у неё прямо в руках. Она выпутывает левую, менее болящую руку из-под Минджи и стирает слёзы с её щек. Минджи вздрагивает от прикосновения, но не избегает его. — Не плачь, — только и хватает ума сказать Боре. Она давит из себя улыбку. И Минджи на мгновение улыбается в ответ, но вдруг её лицо меркнет, мрачнеет, она жмурится и падает Боре на больное плечо, взрываясь рыданиями. Бора шипит от боли и почти вскрикивает, но давит в себе всё. Будто всё в её голове понимает только то, как Минджи лежит почти прямо на ней, полубоком, и упирается своим горячим и мокрым носом Боре куда-то в шею, и как она плачет, и как её жаркие слёзы смазываются по коже, и как её всю трясет, будто из неё что-то выходит, что-то нестерпимо колючее и больное. Бора укладывает руку ей на спину. Медленно, но крепко водит вверх, вниз. Вверх, вниз. Долго. Долго и до тех пор, пока Минджи не перестает бить крупная, опасная дрожь. И когда перестаёт, они остаются в том же положении, окутанные тишиной. Тёплое дыхание Минджи щекочет Боре шею, и вскоре ей кажется, что Минджи заснула прямо так — в её руках. У Боры горит сердце. И горят губы. Она закрывает глаза. Мысли приятно тяжёлые, осевшие, и Бора просто оставляет их лежать на дне сознания и не думает. Ни о своей боли, ни о страхе, ни о Шиён. Она засыпает. И засыпает спокойно.       

***

Из сна её вырывает какой-то режущий звук. Гахён. Конечно, это голос чёртовой Гахён. Бора вновь чувствует себя помятой до невозможности, словно её облили ледяной водой, выжали и бросили на пол мокрой, перекрученной тряпкой. На лбу выступила испарина. Она вялой рукой прикасается к коже, чувствует пот, чуть шевелится и вдруг осознаёт. Её и правда помяли. Только больше — подмяли, прижали. На ней, закинув сверху ноги, руки, голову, тело, всё — лежит, перекрутив и прижав к себе, спящая Минджи. Бора застывает. Не двигается. Её вдруг знобит. Но от Минджи, которая тихонько сопит рядом, уткнувшись носом в шею, Боре нестерпимо жарко. Где-то в груди что-то протяжно воет. За дверью снова проносится крик, который утопает в дребезжащем от топота дереве пола. Бора мысленно чертыхается: хоть бы никто сюда не сунулся. Она слышит, четко и ясно, что где-то в коридоре ходит Гахён, но ей не хочется ничего этого, не хочется никакой радости — или безрадостности — на чужих лицах от того, что она проснулась, очнулась, что она живая. Бора уверена, что Минджи ничего им не сказала. Потому что Минджи никуда и не выходила. Потому что Минджи — уснула с ней. И сейчас она до сих пор спит, обхватив её руками, наполовину только зарывшись в одеяло, всё так же, в своих одеждах, в своём платье, и Бора слышит, так отчетливо слышит и чувствует, как сипло и горячо она дышит, потому что, Бора уверена — нос заложило, ведь Минджи у неё на плече плакала так горько и так долго. Сердце ноет. Но Бора не чувствует себя так, будто ей грустно. У неё внутри лишь ощущение чего-то, похожего… На покой. И Бора понимает, что не надо ей ничего больше. Чтоб кто-нибудь заходил, о чём-нибудь говорил. Как-то мешал. И в какой-то момент она даже ловит себя на мысли, что всё равно ей — на эту Ночь, на этот перерушенный порядок, на причину, по которой она вообще здесь, на причину, по которой у неё ноет и ломает всё тело, на саму Шиён — всё равно. И она почти успокаивается, вновь засыпает, но что-то вдруг щекочет рёбра, и всё тело простреливает от мысли о том, что Минджи проснулась и сейчас лежит, смотрит на неё своими чистыми, но покрытыми сонной пеленой глазами. Бора неудобно склоняет голову и говорит: — Привет. Минджи пару мгновений смотрит на неё, в почти детском непонимании хлопая глазами, а затем они вдруг расширяются, становятся больше, и в них всего на секунду мелькает испуг. И Бора сама почти пугается, но замечает, как немедленно, стремительно и совершенно очевидно проступает красное смущение у Минджи на щеках, и успокаивается. — Привет… — отвечает ей Минджи тихим, будто осипшим, тонким голосом. И застывает, чуть приподняв голову. Бора застывает тоже. Она не знает, что говорить, что ей делать. Минджи легонько, почти незаметно облизывает сухие ото сна губы. И Бору вмиг перекручивает волнительным жаром, потому что она вспоминает, она вспоминает, остро и ярко, что было до того, как она провалилась в сон. И ей не приходит в голову ничего умнее, кроме как повернуть голову к потолку, протяжно, наиграно зевнуть, и затем спросить как можно более устало: — Поспим ещё? — спрашивает она, не чувствуя в себе ни капли желания более смыкать глаз. И первые секунды этот вопрос слышится в голове, как спасение от бухнувшейся на голову неловкости, но затем она понимает, что сказала, и спасение видится невозможным. Поспим. Поспим — значит вместе. У Минджи по щекам расползается розовый. Бора видит, как она тупит взгляд, старается не смотреть на неё столь близко, и как её покоящаяся на плече Боры рука каждую новую секунду чуть вздрагивает, будто Минджи хочет её убрать, но не убирает. — Д-да, — говорит она спустя вечность. И в противоположность этих слов, Бора слышит, как у Минджи предательски урчит живот, пробиваясь сквозь общую тишину комнаты. Бора мгновенно забывает все свои «вместе», все свои — поспим, вместе, на одной кровати, её глаза, её губы, её лицо, так близко, как от неё тепло, какие красивые у неё волосы — забывает, потому что вспоминает то, что сказала сама себе, когда Минджи… Когда Минджи — что? От этой мысли жарко. Бора старается не подавать виду, как сбилось дыхание. В голове мечется мысль — не хочу вставать, куда-то идти, напоминать себе о том, что они всё ещё здесь, всё ещё в опасности, всё ещё не одни. И об неё ударяется, больно стукаясь, совершенно другая, более холодная и здравая, в отличие от всех иных — правильная. — Тебе надо поесть, — хрипит Бора непослушным голосом. Минджи отводит взгляд. — Я не хочу… — Хочешь, — настаивает Бора. — Я слышу, что хочешь. Минджи падает лицом в кровать. Прячется. Укрывается волосами. Из-за этого её лежащая на плече ладонь — падает Боре на шею, задевая открытую кожу. Прикосновение жжёт. — Всё равно… Нечего, — тихо шепчет Минджи в перину. Бора вспоминает про разбудивший её, донесшийся из коридора крик. — Сходи до Гахён, — говорит она. — У неё достаточно монет. — Откуда ты знаешь? — мямлит Минджи, спрятавшись в простынях. Бора невольно фыркает. — Можешь считать, если б не они, нас бы здесь не было, — с иронией говорит она, вспоминая все крики и вопли про «мухлевщицу» и «коротышку». — Сходи. Бора смотрит на то, как Минджи лежит рядом, всё так же задевая её своим телом везде, где только можно, и рука невольно тянется к её укрытому волосами лицу. Бора подцепляет пальцами завившиеся от влаги прядки и аккуратно заправляет за ухо. Из-под волос показывается у Минджи лицо. Она лежит, уткнувшись носом в перину, и глядит на неё из своего убежища большими-большими глазами. Милая. Бора тянет улыбку и повторяет: — Сходи. — А ты? — А что я? — Ты пойдёшь?.. Бора хмурится. Пытается осознать свои шансы вообще встать. — Я никуда не денусь, — отвечает. — Сходи. Минджи впивается в неё взглядом. Бора видит, как сдвигаются её брови и как упорно она всматривается в неё, будто пытаясь что-то углядеть. — Тебе тоже надо поесть… — говорит по итогу. — Заодно и мне принесёшь что-нибудь. — Я не хочу… — Что не хочешь? — Оставлять тебя одну. У Боры внутри что-то лопается. Она думает, что Минджи сейчас — спрячется, скроется, одолеваемая своими же словами. Но Минджи не прячется, так и лежит рядом, прильнув щекой к перине, и глядит на неё снизу вверх, не спуская глаз. И у неё во взгляде Бора находит столько просьбы, столько неприкрытого желания, простого — я не хочу идти без тебя — что тут же сдаётся. — Хорошо, — соглашается она, зарываясь пальцами в волосы поглубже. Минджи на секунду прикрывает глаза. — Пойдём вместе. Только мне нужно… как-то встать. Минджи вдруг подскакивает, быстро и резко садясь на кровати. Бора на секунду шугается. Минджи сидит на кровати, глядит на неё перепуганными глазами, и говорит: — Я м-могу выйти. Боре от её вида становится смешно. Она слишком быстро вспоминает случай с ванной и фыркает со смеху. — Выйти, — повторяет она, едва подавляя в себе смешок. — Ага… Минджи не понимает, но Бора видит, что щеки у неё — горят в тени свечи огнём. Бора тихонько садится на кровати. Всё тело тут же — выворачивает наизнанку. Она понимает, что у неё нестерпимо болит спина, и что правое плечо ноет, почти воет, будто в нём до сих пор — она вдруг вспоминает это — торчит острый псовский нож. И плечо почти не двигается, будто скованное. Бора кидает на него взгляд. Из-под перемятой серой рубашки торчат бинты. Бинты. Значит, кто-то… Бора глядит на Минджи, которая сжимается и выглядит так, будто сейчас — скрутится в маленькую пылинку и испарится. — Кто делал повязку? — спрашивает Бора, рассыпаясь от мысли, что это… Могла быть Минджи. И Минджи действительно выглядит именно так. Будто понимает, что Бора теперь — всё видит и понимает, и сейчас сгорит на месте от стыда. Но она лишь топит в простынях взгляд, заламывает пальцы и тихо давит: — Юб-бин. Бора отпускает смешок. Она даже не понимает — испытывает от этой мысли радость или разочарование. Свешивает непослушные ноги с кровати. Стопы обжигает холод. Спину сводит судорогой. Голова кружится от движений. Бора пялится в пол, пытаясь выровнять сбившееся от боли дыхание, и слышит, как зашуршали одеяла за спиной. Краем глаза видит, как Минджи придвинулась к ней, склонив к плечу голову. — Сейчас, — зачем-то говорит Бора. Головой понимает — чтобы успокоить. — Сейчас я встану. Минджи соскакивает с кровати. Запинается. Но затем — выравнивается и выпрямляется, стоя перед Борой. И тянет к ней свои руки. Бора поднимает на них взгляд. И её вдруг простреливает такой адский стыд, что она морщится и хмурится, почти отмахивается. Ей нужна помощь. Она знает это, знает, что встать самой — будет трудно. Идти самой — будет трудно вдвойне. Но Бора не привыкла делать это — получать в свои руки чью-то помощь. И абсурдная, неуместная мысль о том, что это неправильно, что так не должно быть — чтобы Боре кто-то да помогал — бьётся в голове, отдаваясь в висках. Бора едва пересиливает себя и даёт ей руки. Минджи крепко вцепляется в них и осторожно тянет её на себя. Бора встаёт на свои ватные, болящие ноги, и чувствует, как вот-вот свалится. И она валится, только не на пол — валится на Минджи, которая стоит перед ней, обхватив её всю руками, и Бора вдруг чувствует, вспоминает, что она выше, пусть обычно и не сильнее, и не ловчее, но сейчас — всё это разом. Бора вдруг чувствует себя слишком маленькой и беспомощной у неё в руках, чтобы это возможно было пережить без ненависти к себе. К своей слабости. Но Минджи не держит её слишком долго — и Бора ей за то безмерно становится благодарной. Она отпускает её, больше не трогает, хоть Бора и видит, как подрагивают её руки в одной потребности — в любой момент ухватить, поймать, не дать упасть. Но Бора не падает. Делает первые шаги, и тело кажется тяжелым и неподъемным, окамешевшим. Будто кости и весь позвоночник — раскаленная сталь, на которую несуразно налепили мешок из кожи и мышц. Бору бьёт крупная дрожь. В комнате холодно, а на теле — одна рубашка да порванные в паре мест штаны. Бора вдруг понимает, что рубашка — не её. Чужая. Слишком огромная. Потому что своя — она знает — вся в крови. Бора вздрагивает. Минджи замечает. Смотрит на неё полными сочувствия и тайны глазами, но затем поджимает губы и отходит, стаскивая с кровати одеяло и накидывая его Боре на плечи. Бора едва давит в себе недовольство собой, но всё равно почти шипит: — Я не пойду так. Минджи на секунду застывает, будто не зная, что ответить. Но затем говорит: — Здесь кроме нас… Никого, — тихо, но настойчиво говорит она. — Никто не увидит… Бора чувствует, как в ней поднимается несусветная злость. На кого — всё никак не поймёт. Но затем она цепляется взглядом за то, как Минджи смотрит на неё, и у неё на губах, на лице, на всей зажатой до невозможности позе только одно: Бора, пожалуйста. Она не говорит этого, но Бора слышит, будто воочию. Сдаётся и отвечает: — Ладно, — едва давит она из себя. — Пойдём. И они выходят из комнаты. Юбин и Гахён сидят за грубо сколоченным столом в неровном свете лучины. Боре хватает одного взгляда, чтобы понять, что они не в таверне, а заняли один из заброшенных запустелых домов. Ничего, кроме пыли и полусгнившего дерева, тут нет. Даже стульев всего два, и Юбин уступает Боре один, как только замечает их с Минджи появление. — Живая! — вопит Гахён. — Всё уже вспомнила? Бора не понимает. — Что вспомнила? — Можешь считать, что та жизнь была прошлой. В её голосе слышится настоящее изумление. Прикрытое облегчением и странной полуворчливой радостью. Бора морщится, опускаясь на стул, и давит из себя подобие улыбки. Одеяло шелестит по полу. — Поверить не могу, — доносится от Гахён совсем тихо. И смотрит она так, словно Бора на её глазах вылезла из могилы. Боре хочется сказать: «Я тоже». Но она ловит на себе взгляд жёлтых глаз Юбин, и ей тут же становится не по себе. Жутко. Как будто в том, что она сидит перед ними, действительно есть что-то удивительное. Противоестественное. Повисает ломкая тишина, которую Бора точно не хочет нарушить первой. Ей страшно смотреть даже на Минджи, которая стоит возле Гахён и нервно мнёт свои пальцы. И Бора просто смотрит на грязный, в щепках пол, чувствуя растущую в груди тревогу. — Как ты себя чувствуешь? У Юбин спокойный и мягкий голос, но Бора вздрагивает. Не поднимает глаз. — Мерзко. — Значит, замечательно, — мрачновато фыркает Гахён, подпирая голову рукой. — Если после Шиён ты что-то чувствуешь — это прекрасно. — Утешила, — ворчит Бора. Хотя знает — Гахён права. И права слишком сильно. — Да это ты меня утешила. Когда Бора поднимает на неё взгляд, Гахён добавляет: — Если бы мне так прилетело, я и то не отделалась бы парочкой царапин. Прямо в спину! — Так? — Тебя продырявило. Не помнишь? Бора чувствует, как по коже ползёт липкий холодок. Она помнит — боль и мрак. И голосом Минджи — не умирай. Невольно рукой она тянется к груди, касается пальцами, не пойми зачем. Она же знает, что нет там никакой дыры. Это просто невозможно. — Ты ей говорила? Бора слышит голос Юбин. Медленно переводит взгляд на Минджи. Минджи поджимает губы и вертит головой. — Нет… Бору потряхивает. Голос Юбин обливает её новой волной холода: — Не слушай Гахён, — говорит. — Все повреждения на тебе — от псов. Не от Шиён. — В смысле? — язык еле слушается. — Её магия тебя не коснулась. Бора слышит, как Гахён бормочет себе что-то под нос, качая головой, но из-за звона в ушах слов не разбирает. Она не понимает, о чём говорит Юбин. И не хочет понимать. Её одолевает желание взять Минджи и закрыться с ней в комнате, отгородившись от пронизывающих жёлтых глаз и всех-всех проблем. — Или. Похоже на то, что ты её поглотила, — говорит Юбин. — Поглотила? — У тебя было перенасыщение. Энергией. Бора растерянно переводит на Юбин взгляд, как будто в чужих глазах возможно прочитать все ответы. Но она только погружается куда-то, тонет и пропадает. И как издали видит — вспышку. И слышит — вскрик. Она не успевает даже вздрогнуть и испугаться. Но целую вечность наблюдает за Гахён, чья рука тянется прямо к ней — и в руке этой пылает пламя. Огонь касается кожи, и у Боры сжимается сердце. Она ждёт боль. Мерзкий запах палёного. А чувствует — тепло, растекающееся от запястья до самой груди. И больше ничего. У Боры плывёт перед глазами от ужаса. Она смотрит на Гахён, чему-то ухмыляющуюся, и её берёт такая злость, желание наорать и ударить, но шок пересиливает всё. Бора вырывает руку из хватки Гахён и подносит близко-близко к глазам. Целая, ни единого следа, будто Гахён просто обхватила запястье и ничего сверх. — Ну как ощущения? — довольно интересуется Гахён. — Незачем было так пугать, — доносится от Юбин. — Но это было показательно. — Конечно. Практика лучше любых слов. Бора чувствует, как у неё начинают трястись руки. — Я вас ненавижу, — цедит она, обращаясь преимущественно к Гахён. Минджи оказывается рядом. Бора заглядывает в её огромные от испуга глаза и заставляет себя приподнять уголки губ, ободряюще шепнув: «Всё в порядке». — К-как это?.. — спрашивает Минджи. — Как это возможно? — Бора у нас особенная, — усмехается Гахён. А Бора чувствует, как у неё тяжелеет в груди. Что за чушь? Не хочет она быть никакой особенной. С неё уже достаточно. Её уже сделали особенной много лет назад, и ещё больше ответственности, обязанностей, вопросов, страхов — ей не нужно. Она угрюмо молчит, но голос Юбин неумолимо касается её слуха: — Этому есть только одно объяснение, — говорит она. — Бора — Ардхон. Бора упирается в Юбин мрачным взглядом. — Наш мир. Слова забивают колья ей в сердце. — Так мне сказала Анар, — Бора видит, как Юбин переводит взгляд на Минджи. — И я вижу, что это правда. Бора сжимает кулаки, и ногти впиваются ей в ладони. Так мне сказала Анар. В голове ничего не укладывается. У неё стучит в висках, и кожу вдруг зачем-то жжёт будто фантомная боль, и Бора впивается в неё, руку, глазами, но головой понимает, что нет. Нет там ничего. И не было. И судя по всему — не будет никогда. В груди мечется клокочущая злость и безразмерное отчаяние. Она чувствует на себе пронизывающий всё тело насквозь взгляд Минджи. Но посмотреть в ответ — не находит сил. Так мне сказала Анар. У Боры трясутся лихорадкой ледяные руки. Она чувствует на коже вязкость и слякоть выступившего пота. Бора смотрит на Минджи и не видит ничего. В голове — пусто, как в погребе этой Ночью. И одна только мысль: какая глупость. Взгляд невольно скашивается на Юбин. И Юбин стоит над ней, и в её глазах Бора углядывает только собственное желание немедленно встать, сжать руку в кулак и зарядить ей по лицу, что есть мочи. Её спокойствие и всезнание буквально выбешивает. Бора вдруг чувствует внутри себя такой гнев, что боится в нём захлебнуться. Подавляемые днями мысли рвутся наружу. Это всё она. Это всё она, стоящая над ней, продолжающая играть с ней в эту судьбоносную игру. Не замолкающая, всё никак не отстанущая, продолжающая повторять — ты должна. Бора ничего не должна. У неё перед глазами четким воспоминанием вдруг вспыхивает Минджи, говорящая сорванно и совершенно неприкрыто: Я не хочу быть. Бора не хочет тоже. — И что мне с этого? — едва слышно цедит она. В голове проносится: «Бора». Сдавленный голос Минджи глохнет и тонет в злости. — У тебя неуязвимость! — вопит неприкрытым восторгом сбоку Гахён. — Это ж обалдеть! Сделай одолжение, уложи Шиён на лопатки при следующей встрече. — Следующей встречи не должно быть, — выговаривает Юбин. Отвечает Гахён. А сама — не сводит с Боры своих пылающих жёлтым глаз. Бора под её взглядом хочет вспыхнуть и сгореть, как вата. — По крайней мере, пока. — Пока? — давит из себя Бора. В груди вдруг просыпается любопытство, перемешанное со страхом. Ардхон. Бора не имеет об этом слове ни малейшего понятия — ни что оно значит, ни что оно сулит. Твердит себе, что не хочет даже знать. Но грызется внутри неё всё же противная, гаденькая мысль, что рано или поздно она узнает всё равно. Неизбежность свалившихся на неё бед кажется удушьем. — Пока мы останемся здесь, — говорит Юбин. Бора видит, как Минджи вскидывает на неё непонятливый взгляд. — Что мы будем здесь делать? — спрашивает Бора, чувствуя, как меняется тема. Хотя всё, что она хочет сделать — это лечь и не проснуться. Гахён задорно ухмыляется. — Пить. — Чего?.. — переспрашивает Бора. Ей кажется, что краем глаза она видела, как Юбин закатила глаза. — Гахён имеет в виду: ждать, когда Минджи всё вспомнит.