Ardhon

Гахён заходит в таверну первая. С грохотом распахивает дверь и вваливается внутрь так, будто выпивала тут уже с сотню раз. На неё сперва и внимания не обращают. Обращают на вошедшую кое-как Бору с вцепившейся в её руку Минджи да Юбин, которая здесь выглядит не к месту. На них смотрят угрюмо, кто-то даже злобно, и Бора по их заплывшим глазам понимает, что пропивают они здесь последнее. Пропивают — вместо того, чтобы проесть. Бора чувствует, как Минджи жмётся к ней ближе, потому что на неё смотрят больше всех, пускай она и укутана в плащ с головы до ног. Это жжётся внутри злостью и отвращением, и Бора жалеет, что не способна сейчас ни на что. Даже защитить Минджи. Всё внимание уходит к Гахён, стоит ей солидно звякнуть деньгами. И только Гахён вытаскивает свой кошелек, как к ней плавным лучом приближается Юбин и выхватывает мешок у неё из рук. Монеты со звоном рассыпаются по стойке перед хозяином. Тот глядит хмуро, но глаза у него загораются. Юбин суёт руку в карман и добавляет ещё горстку, обводит всех взглядом и торжественно говорит: «Угощаю». И волшебным образом обстановка легчает в одно мгновенье. Хозяин размашистым движением сгребает монеты, прикрикивает на какого-то мальчишку, и тот бежит наполнять кружки. Таверна тонет в грубом смехе, ругани и окриках. Никого они больше не интересуют, и Бора расслабляется. Юбин возвращается к ним, и от Гахён только и доносится глухо-оскорбленное: — Я тебе это припомню потом. Юбин почти лениво улыбается и отвечает: — К вашим услугам. Гахён краснеет и выглядит так, будто вот-вот взорвётся. Она скукоживается, становится совсем маленькой, как уголёк. Бора невольно вспоминает ворчливое «коротышка» и прыскает со смеху. Гахён ничего не говорит, только сдувает её — как пепел ветром. — Хватит у порога отираться! — кричит она, уже оказавшись за каким-то столом у стены. Она сует мальчишке в кулак пару монет. И через минуту на столе уже появляются кружки и тарелка с чёрствым хлебом, что, Бора осознаёт, сейчас сойдёт за роскошь. Они рассаживаются. Гахён придвигает к себе эль и ворчливо-недовольно, но с такой уверенностью почти бурчит в кружку: — Сегодня же отыграю. Боре не до её оправданий. Она голодно смотрит на сжавшиеся корки хлеба и против воли рот наполняется слюной. — Это всё? — С едой здесь туго, — говорит Юбин. Бора бросает на неё резкий взгляд. — Я знаю. Бора не без труда садится за стол. Минджи рядом тихонько скрипит стулом. Бора глядит на тарелку с хлебом и чувствует, как внутри поднимается раздражение. Минджи надо нормально поесть. Бора крутит в голове эту мысль и даже не задаётся вопросом, почему не думает точно так же про себя. Она поднимает взгляд на Гахён, которая втянула в себя уже половину эля, что был в кружке. Кружка размером почти с её лицо. — Надо сказать ему, чтоб отправил кого-нибудь на рынок, — говорит Бора. — За мясом. Гахён отрывается от кружки и смачно выдыхает, прикрыв глаза. Вытирает мокрый рот ладонью. — И откуда столько недовольства в человеке, который здесь вырос, — усмехается она. — Это тебе не Банга. — Я знаю, — едко отвечает Бора и вертит в руках кусок хлеба. Его корка кожу будто царапает. — Поэтому и говорю. Пусть отправят на рынок за мясом. — У нас уже нет денег, — влезает в разговор Юбин. — Вот именно, — фыркает Бора, откладывая хлеб. — На все ваши деньги эту таверну можно было бы купить. Гахён ворчит что-то, снова прикладываясь к кружке. Боре хочется последовать примеру, но сперва она должна достать Минджи нормальную еду и проследить, чтобы та съела всё до последнего куска. — Сама схожу, — говорит она. Гахён прыскает и выплевывает остатки эля в кружку. — Удачи! Теперь ты будешь драться, а я разнимать? — Никто не будет драться. Бора говорит это, а Минджи всё равно смотрит обеспокоенно, когда она встаёт из-за стола и идёт к стойке. — Пошлите на рынок за мясом, — говорит. — Эта черствуха не стоит своих денег. Хозяин окидывает её всю хмурым, но самодовольным взглядом. Без внимания Боры не остается тот факт, что дольше всего он задерживается взглядом на перебинтованном плече. Бора подходит к стойке. Он наклоняется. Замирает над ней. Кидает себе через шею грязную тряпку и цедит: — Больше ты ничего не хочешь? — Хочу, — тянет Бора из себя улыбку. Он возвышается над ней. Бора знает, что он думает. Что творится в его пропитой вечной бедностью и алчностью голове. Плечо ноет. Но Боре не страшно. — Чтоб ты прямо сейчас отправил мальчишку на рынок и купил мясо у охотников. Хозяин таверны наклоняется ниже. Через стойку. Прямо — над её головой. Его глаза сужаются, становятся почти дикими, полными довольства и праведной оскорбленности. Бора чувствует, как в неё впиваются взгляды всех в зале. И взгляд Минджи жжёт спину сильнее всех. Его лицо почти прямо над ней. — А не пойти бы тебе… И тут Бора хватает обеими руками концы полотенца и вбивает его голову в стол. Затягивает вниз, под стойку. Плечо простреливает болью, и она шипит. Хозяин мечется и не может вырваться. И достать до неё руками. Потому что их не подцепить, не скинуть. Они слишком далеко и держат полотенце где-то чересчур низко. Бора наклоняется над ним так, чтобы к его лицу выпал с шеи кулон. Видит, как его покрасневшие глаза уставились на солнце. Наклоняется ещё ниже. Морщится от неприятного запаха. Говорит: — Не хочешь брать дичь у друидов, — цедит Бора каменным от усилий голосом, — будешь разговаривать не только со мной. — Л-ладно. Пусти, — слышит она. Немного медлит и затем выпускает полотенце. Он рывком распрямляется, прожигает Бору мерзкой смесью злости и страха в глазах и рявкает на мальчика, который тут же вылетает из таверны. Бора награждает хозяина тяжёлым взглядом, прежде чем вернуться за стол. У неё всё плечо по ощущениям — трескается. Минджи глядит на неё широко распахнутыми глазами и с белизной в лице. — Говоришь, драться никто не будет! — смеётся Гахён почти восторженно. У неё в руках вторая кружка, точно забранная у Юбин, и она точно единственная, кто вовсю получает удовольствие от происходящего. — Ты в порядке? — спрашивает Минджи полушёпотом. — В полном, — отзывается Бора. И улыбается ей. Она не хотела, чтобы Минджи видела эту разборку. Она даже чувствует внезапный стыд за это, но быстро успокаивается тем, что иначе «договориться» бы ни вышло. И мальчишка, вбежавший обратно со свёртком в руках, оставляет в её душе удовлетворение. — Эй, а почему я пью одна? — вдруг возмущается Гахён уже слегка захмелевшим тоном. Смотрит она на Бору и так, словно Бора её жестоко предала. — Почему одна? Вон какая у тебя компания, — Бора кивает на мужичьё. — На вот, держи, — Гахён тянет руку и придвигает стакан к Боре поближе. — Разбавь свою кислую мину. На самом деле Бора не прочь напиться. Она бы с удовольствием посоперничала с Гахён в количестве выпитого эля, но рядом Минджи, а упиваться до беспамятства у неё на глазах Боре совсем не хочется. Она чувствует потребность присматривать за ней даже в набитой пьянью таверне, где всем есть дело только до содержимого своих кружек. Тем не менее Бора притягивает стакан и прихлёбывает. Гахён одобрительно кивает. Мальчишка вскоре возникает возле их стола с подносом в руках и выставляет перед ними тарелки с дымящимся, ещё шипящим и исходящим соками мясом. Запах будит пронзительное чувство голода, которое Бора до сего момента легко игнорировала. Минджи смотрит на еду удивительно равнодушно, и Бору это огорчает и злит одновременно. Она пододвигает одну из тарелок к ней и ёмко говорит: — Ешь. Минджи одаривает её жалостливым взглядом. Думает, наверное, о том, что дорого, что Боре пришлось подраться ради этого, что это излишне и что она не хочет есть и обойдётся. Но не возражает. Берёт вилку, вонзает в подрумяненный кусок и тихонько выговаривает: — Спасибо. Боре тотчас легче. С чувством выполненного долга она сама прикладывается к мясу и к элю и чувствует, как потихоньку настроение растёт. Выпив половину, она даже думает, что это всё не такая уж плохая идея. Ей тепло, сыто и, как давно не бывало, расслабленно. Минджи рядом, в безопасности, в порядке, ест нормальную еду и даже улыбается дурацким историям Гахён о бесчисленных пьянках. Голова приятно тяжелеет, и Боре очень хочется позволить себе не думать. Не получается. Не выходит. Она всё равно чувствует на себе тень. На них всех. И никакое заразительное веселье Гахён не способно избавить её от этого беспрерывного ощущения надвигающейся угрозы. Когда Гахён замолкает, чтобы прожевать кусок мяса, Бора подаёт голос, прекрасно зная, что одним вопросом может обрушить всю атмосферу: — Думаете, все уже знают? Гахён фыркает: — Пьяницы — лучшие распускатели слухов, — с умным видом говорит она. — Их никто не слушает, но все верят. Через пару лун весь Север будет знать о том, что мы были здесь. Бора видит, как Минджи сжимается. И как вырывается из её рта глухим вопросом: — Это хорошо?.. — Это сложно, — отвечает ей Юбин мягко и спокойно. — Север никогда не бывает на чьей-то стороне. Минджи поджимает губы. — Но друиды… Бора мысленно продолжает: играют с огнём. И Минджи и вправду порывается сказать это, но замолкает, неловко подняв на неё, Бору, взгляд. Бора находит под столом её руку и крепко сжимает. Будто хочет сказать: всё нормально. — Друиды разводят огонь, — продолжает Юбин с ровным лицом. — Но это лишь потому, что их уважение не привязано ко Дню или Ночи. Только видится, что они сплошь почитают огонь, потому что сейчас — глубокая Ночь. Не стоит считывать любое проявление света за знак. Бора против воли согласно кивает. Она знает: эта присказка про игру с огнём пошла в мир лишь оттого, что друиды его никогда не запирали. Бора вдруг вспоминает, сколько лишних, ненужных, надуманных другими проблем она отхватила только потому, что друиды «играют с огнём». Ибо в Ночи признак света — предвестник гибели. — И тем не менее — мы сидим здесь и пьём, — говорит она. — Просто прекрасно. Гахён вливает в себя остатки эля и смачно брякает кружкой о стол. — Ты только очухалась, а уже действуешь мне на нервы, — почти бурчит она. — Смею напомнить — это не кто-то из нас провалялся в отключке несколько дней. Бору колит чувство вины. Но она поджимает губы и отвечает: — Сейчас-то мы можем уйти. — Не стоит, — влезает в разговор Юбин всякий раз так, что Бора не ждёт. — Нам лучше остаться ещё на какое-то время. Шиён не подумает искать нас в том месте, где потеряла. Бора хмурится и задумывается — звучит вполне естественно. Но неестественным ей кажется тот факт, что они играют в счастье и безопасность, когда вокруг только страх и беспросветный мрак. — Мне кажется, нас заложили. Мысль выстреливает в ней столь стремительно, что она выпаливает её, не подумав. Гахён давится элем, Юбин переводит на неё ленивый огненный взгляд, а Минджи лишь сидит, сжавшись, и хлопает глазами. Бора спешит объясниться: — Ничего не… предвещало, — сипит она. — Когда мы зашли — всё было нормально. Даже слишком. — На что ты намекаешь? — спрашивает Юбин. Её глаза чуть сужаются, и она слегка щурится. Боре оттого становится легче. Смотреть в распахнутое пламя тяжелее, чем в тлеющие угли. — На то, — говорит. — Что нас ждали. Бора видит, как Минджи вздрагивает. И смотрит на неё — потупившую взгляд в полу, всю сжавшуюся и спрятавшуюся глубоко в себе. Бора на мгновение гадает, о чём она думает. О чём она может думать? Бора не знает, о чём думает она сама. — И сейчас эти же люди, — продолжает она свою мысль. — Сидят вокруг нас. И нам нельзя спрятаться. Гахён шумно и тяжело вздыхает. — Да уж, — поджимает губы она. — Компания у нас и правда приметная. — Вот и я, — продолжает Бора и придвигает кружку. Промачивает горло. — О том же. Бора вновь смотрит на Минджи. Подмечает, что её тарелка наполовину опустела, и что на лице её появился вполне здоровый розовый блеск, и губы перестали быть бледными и сухими. Минджи сидит, глядит в тарелку, и спадающий на её голову капюшон скрывает всё на свете. Бору колет желанием прикоснуться к ней и погладить по голове её прекрасные волосы. И желание это тут же — перерастает в раздражение. Бора устала с ним бороться. Но хуже, хуже него в сотни раз — осознание собственного бессилия. Бора хочет, чтобы Минджи больше не нужно было прятаться. Но для того нужно, чтобы — ушла Луна. — Нам надо остаться здесь, — наконец, извещает Юбин. — Наше появление в любом другом месте тут же обретет глас. Нам это ни к чему. Бора поджимает губы и внутренне соглашается. Если слухи об их появлении будут ползти отсюда, никто и не подумает, что они до сих пор здесь. И Боре кажется, что это отличное место — дождаться. Но дождаться чего — она не знает. Бора не знает, что нужно сделать, чтобы взошло Солнце. И внутри неё рвет и мечет всё-всё, настолько сильно, остро, что она не знает, куда себя деть. Бора хочет, чтобы взошло Солнце. Чтобы Минджи — перестала быть такой. Запуганной, спрятавшейся, извечно виноватой во всём. Но Бора помнит. Бора помнит… А Минджи — нет. И когда Минджи вспомнит… Бора не знает. Но вдруг в ней выстреливает оно. Какое-то понимание, смешанное с едким осознанием, что Минджи вспомнит. И станет, возможно, совсем другой. — Никто не должен знать, что ты жива… — уточняет Юбин. Бора давится паникой и думает: Минджи. Как слышит: — …Бора. Собственное имя застывает в ушах, как прилипчивая вода. Бора не слышит, но оно оседает где-то глубоко внутри, и вылетает из неё вскриком: — Я?! — Ты. Потому что ты Ардхон. Бора рычит. Ардхон. Она почти уверена, что Юбин лжёт. Хочет привязать её к ним снова, как сделала когда-то. Связать обязательствами. Но Бору не надо связывать. Бора сама уже — чувствует, как переплела свою судьбу с Минджи раз и навсегда. Вне зависимости от того, Солнце она или нет. — Какого… — Я тоже нихрена не понимаю, — мямлит Гахён. — Разве не ты сказала Шиён о том, что мы нашли Ардхон? Подбегает мальчишка. Приносит и ставит на стол ещё несколько пенных кружек. Юбин вдруг притягивает к себе одну из них и делает два первых глотка. — Я сказала, — кивает Юбин. — Но она не поверила. — Так ей наоборот надо скорее увидеть её! Целенькой! Здоровенькой! Ворчащей! — почти пищит Гахён. — В общем, живой. — Нам не Шиён надо убеждать, Гахён. И в голову вдруг врывается глухим вопросом: — А кого? — Исил. Минджи смотрит на Юбин и молчит, получившая ответ на свой вопрос. Бора думает: Исил. И вновь вспоминает, что на дворе — кромешная ночь без намека на света, лишь с бледным, холодным осколком посреди небосвода. В налитой элем груди вспыхивает желание выйти на улицу и завопить на треклятую Луну. — А чтобы убедить Исил — с ней нужно встретиться, — продолжает Юбин ровно. — Шиён ни на метр не подпустит кого-либо из нас к ней. Если ты впитала без последствий её магию, это ещё не означает, что ты без последствий сможешь впитать её меч. Бора чувствует, как вместе с элем по телу растекается вязкая беспомощность. В голове мечется мысль о том, что всё это — чушь собачья, что ничего она там не «впитывала» и умрёт от любого дуновения ветра. Но ноющая спина и ощущение холода, навсегда отпечатавшееся внутри после столкновения с ней, заставляет отрицание внутри Боры трескаться и ломаться на маленькие кусочки. — Юбин, что ты задум… — Этот разговор не для нынешнего момента. Всё будто стихает. Бора под столом тянет руку к Минджи. Нащупывает не сразу. Первым делом пальцы укладываются ей на бедро и путаются в ткани платья. Минджи подскакивает и сильно ударяет коленкой по столу, из-за чего все на нем звякает и выплескивается. Никто не обращает внимания. Бора с опозданием вспыхивает, осознавая, что задела её. Спустя мгновение она, наконец, находит её ладонь и сжимает, как может. Сама прикладывается к кружке и делает пару крупных глотков. Бора чувствует, что Минджи смотрит на неё, но в ответ не переводит взгляд. Лишь жадно пьет эль, чтобы побыстрее и посильнее ударило в голову, чтобы можно было хоть на какое-то время — забыть всё, где они оказались. Чтоб при взгляде на Минджи исчезло это клокочущее предвкушение грядущего ужаса и осталось только невыносимое — Желание её поцеловать. При одном только воспоминании об этом Бора вся вдруг сгорает. И она думает об этом, пьет, пьет, пьет, сжимает под столом руку Минджи, не смотрит на неё, пьет, думает, вспоминает, как тяжело и правильно было ответить ей на поцелуй и как неестественно легко потом — забыться сном. Забыться, чтобы по пробуждении — окунуться в кипящие воспоминания. — Что будет с Минджи? Когда она начнет… вспоминать. Бора покрепче сжимает руку Минджи и сталкивается с замыленным взглядом Юбин. В её глазах вместо огня — будто плещется эль. Она молчит. Смотрит в стол, вертит вокруг своей оси покрытую водой холодную кружку. — Я не знаю, — говорит Юбин. Бора чувствует, как внутри поднимается суетливая неопределенность. — А кто? Кто знает? — Никто. Юбин не продолжает. И Бору колет мысль — странно это всё. Гахён ставит кружку на стол и говорит: — Мы впервые видим Анар такой. — Какой? — Как Минджи. Впервые. Впервые. Бора думала… Бора думала, успела уже принять и решить — Юбин пришла к ней тогда, потому что идти было не к кому, потому что за ней, по пятам — шла смерть. И сейчас она вдруг понимает: была ещё Гахён. И Юбин в сумме вещей обманула не только смерть. И никто из них, ни разу — не пришёл. Не помог. Когда годами она, они — годами — убивали. — Вы ни разу не искали её?! — рвется из Боры. — Это запрещено. Бора встаёт. И вперивается глазами прямо в Юбин. Чувствует — ещё секунда, и взорвется. — Вы хотите сказать, что Шиён, — начинает она ровно, но затем язык обо что-то спотыкается и утопает в гневе и желчи: — Эта бешеная сука, которая у меня на глазах десятки раз вырезала детей… Бора на мгновение захлебывается собственной ненавистью и замолкает. — Что она — искала её, а вы — нет?! Юбин поджимает губы и смотрит на неё. — Шиён могла… Перейти черту. Всё вдруг гаснет. И затем — взрывом крика: — Светила всемогущие! — подскакивает Гахён, расплескивая эль по столу. — Я тоже об этом думала! Бора не понимает. — В каком смысле «перейти черту»? Гахён игнорирует её вопрос и продолжает кричать, едва не забравшись на стул. — Так и есть! Точно! — вопит она. — Сколько глупости! Это просто смешно! Юбин приподнимается и дёргает её за штанину. — Опустись, солнца ради, — говорит она. Гахён недовольно бухается на стул. — И не кричи так. Это не точно. — Это точно! — орёт Гахён, стукая кулаками по столу. — Она всегда была ненормальной, но тут прям вообще жесть! Это точно оно. — Да что оно. Из Боры этот не прозвучавший вопросом вопрос вырывается слишком едким нетерпением. Юбин глядит на неё секунду, но затем отворачивается к Минджи. И говорит ей: — Гахён права в своей уверенности, — тихо шепчет Юбин. Бора видит, как она тянет к Минджи руку и кладёт поверх её ладони. — Но пока мы не видели этого, мы не можем знать наверняка. — Может, вы объясните, наконец? Бору ни на шутку раздражают ощущение неизвестности, собственного незнания, это заставляет её думать о том, сколько всего ещё может скрывать от неё Юбин. Юбин, которая говорит, что Бора должна, что на Боре ответственность и обязанности. Бора хочет хотя бы что-нибудь понимать. — Когда мы падаем, — начинает Юбин. — Первое, что мы видим — это Солнце. Они видят Луну. И так почти всегда. Бора с трудом улавливает смысл этих слов, но спрашивает: — Почти? — Да, — кивает Юбин. — Шиён упала почти Днём. Накануне. Боре так и просится на язык: «Что значит — упала?». Но цепляется она за другие слова. Первое, что мы видим — это Солнце. Первым, что увидели Юбин и Гахён, была она? Анар? Бора косится на Минджи, воображая, как её прекрасное лицо могло стать первым, что увидели они, так же, как младенец видит свою мать. Но осознание пощёчиной возвращает её в реальность. Они видели Анар. Но не Минджи. Тогда это была не Минджи. И от понимания этого почему-то нехорошо, колет под сердцем, но Бора игнорирует всё это, отметает тянущиеся за этим тревожные мысли и вслушивается. — У неё с головой всегда были проблемы, — шипит Гахён, перекручивая кружку по столу. — Это не удивительно, — отвечает Юбин более спокойно. — Первое, что она испытала, оказавшись здесь — это чувство потери. У Боры в груди с диким сопротивлением проскальзывает чувство, похожее на жалость. Её всю вдруг охватывает жгучая злость. Но что-то внутри вспыхивает так, что оттягивает от неё по кусочку с каждой секундой. В голове мечется мысль, что Бора теряла в своей жизни слишком много и слишком многих тоже. Она не знает, куда себя деть. Пока не смотрит на сидящую сбоку Минджи. И наваждение мигом — как водой смывает. Её она не хочет потерять тоже. И для Шиён, покушающейся на последнее светлое, что осталось в жизни, у Боры нет места жалости. — Что-то не похоже на «переход черты», — бурчит она. — Упала и упала. Луна с ней. — Мы к тому, что… — говорит Юбин, но вдруг замолкает. Гахён опрокидывает в себя остатки эля из кружки и выбрасывает: — Она её любит. Из Минджи вырывается то ли вскрик, то возглас. У Боры в груди что-то лопается, растекается неверием, ужасом и каким-то истерическим раздражением; застилает слух и зрение пеленой, из-за которой она ничего не видит и не слышит, кроме этих трёх жутких слов. Она едва не вскакивает из-за стола, отбивая себе ладони ударом о дерево. Тарелки с кружками подскакивают, когда она это делает. — Любит? Минджи?! Бора не понимает, насколько громко это прозвучало. Но у Юбин взгляд — предостерегающий, и даже Гахён тянет к губам палец, чтобы шикнуть на неё. Минджи вдруг упирается руками в стул под собой, чуть подскакивает и затем сжимается в какой-то маленький комок. — М-меня?.. У Боры внутри всё ломается. — Пусть встаёт в очередь. Она ляпает это, сама не осознавая, что сказала, и ловит себя на том, что крепко, до хруста, сжимает ткань штанов в кулак. Тупит взгляд, боясь встретиться с чужим. Лишь едва видит, как они все вдруг уставились на неё. — Так уж и быть, — растягивает Гахён. Бора не видит её бесячую улыбочку, но буквально чувствует. — Я сжалюсь над тобой и оставлю это без комментария. Нет, не Минджи. Платье Минджи под столом вдруг шевелится, и Бора слышит её тихим голосом: — А кого?.. — Исил, — отвечает Гахён. — Шиён у нас любит выть. На Луну. Бора, наконец, отрывает от пола свой взгляд. В ней искрами плещется гнев. И она думает — эта мысль проскальзывает сквозь пелену — что если б не рука, то она бы сделала что-нибудь. Потому что желание схватить Юбин за её одежды и вбить в стену уже перешло все границы. У Боры нет сил размахивать руками. Зато резать словами — хоть отбавляй. И ударивший в голову хмель не позволяет ей отказать себе в таком удовольствии. — А вам плевать, да. Бора выплевывает это, и слова на языке чувствуются, словно яд. И по поднявшемуся на неё взгляду Юбин понимает — попала в самое сердце. — Нет. Бора встаёт, возвышаясь над ними, и чувствует в себе вселенское превосходство. — Вы просто бросили её. — Нет. — Да. — Ты не знаешь, о чём говоришь. — Я знаю. Бора набирает в лёгкие воздуха. — Я знаю, что ты явилась из ниоткуда и сбагрила на меня всю свою судьбу. Юбин не отвечает. Лишь сидит, спрятав глаза в столе. — Вы ничем не лучше, чем она, — продолжает Бора почти шипением. — Вы хуже. Вцепившийся в кожу взгляд Минджи оставляет в груди чувство вины. Но Боре не жаль. Никого из них. Только — чуть-чуть себя. И намного больше — Минджи. — Шиён хотя бы делает это, потому что любит. В голове мелькает мысль: я тоже. — А вам — всё равно. — Не вынуждай меня думать об этом! Бора застывает. Всё вокруг — застывает тоже. Юбин уже — поднялась с места, тяжело дышит и глаза её кажутся ясными, как солнце. До того острыми и ослепляющими, что у Боры по спине пробегает мерзкий холодок. Ей не послышалось. Это крикнула, выкрикнула, ей, Боре, прямо в лицо — Юбин. Бора ненароком падает обратно на стул. — Что… — только и вырывается из Боры, даже не вопросом. — Потому что меня удерживают только последние силы, — отвечает Юбин глухо и резко. — Я хожу по краю пропасти. Гахён — тоже. Нужно лишь подтолкнуть. Бора не понимает. В голове на секунду мелькает колючая мысль — они все ходят по пропасти сейчас. Так кто давал Юбин право — разговаривать с ней, Борой, так. С Борой, чью жизнь она уже перекрутила и вывернула, не спросив разрешения. — Ибо когда это случилось, — продолжает глухо Юбин. — В мире нет такого наречия, которое выразило бы все масштабы моего сожаления. И сожаление это привело бы нас всех к погибели. В груди поднимается раздражение. Какое сожаление. Ноги долбят об пол в желании подняться тоже. Поравняться. Хотя бы чуть-чуть. Посмотреть ей — прямо в глаза. Будто сказать: я давно не ребёнок. — Потому что любовь, смешанная с сожалением, превращается в зависимость и безумие. Бора смотрит на Минджи и не понимает, как о чём-то, что касается Минджи, вообще можно жалеть. Бора чувствует в себе только острую потребность её защитить, будто от успеха этого действия зависит всё её, Боры, существование. И ей совершенно будто бы не приходит в голову, что именно в этом необъяснимом, необъятном порыве у них всех больше общего, чем может показаться на первый взгляд. — Мы все любим, — тихо говорит Юбин, будто выступая с перемирием. — Всегда. Жить в вечной любви к кому-то — прекрасно. Но только пока ты рядом. Лицо Гахён искажается. В одно мгновение перестает быть насмешливым и пьяно-расслабленным. На нём проступает то, чего Бора никогда за Гахён не замечала. Она смотрит на Юбин в упор, и её взгляд пылает такой глубокой обидой, на грани со злостью, от которой дрожат её губы. И слова она чеканит, словно приговор: — И ты забрала у меня всё. — Это не я. — Два года, Юбин! Солнце должно было взойти ещё два года назад! Юбин встречается с горящими глазами Гахён своим глубоким взглядом, видевшим как будто не меньше, чем висящая в небе луна. — Не будем об этом. Мы не знаем, как было на самом деле. — Она убила её! — кричит Гахён. — И никто из нас не знает, как, но она это сделала! — А кто тогда знает? Бора видит — Юбин смотрит на Минджи. — Анар. Бора сидит в ступоре несколько секунд. Завороженно глядит на то, как у Минджи всё лицо бледнеет буквально на глазах. И первые мгновения Бора не понимает ничего. Пока ей обухом по голове не прилетает осознание. Первое, что всплывет в памяти Минджи, когда она вспомнит — это собственная смерть. Остальное придёт за этим, за концом. За болью, холодом, страхом, пустотой? Бора видела смерть, убивала, но — не переживала. Она не знает, как это. А когда узнает, шанса вспомнить у неё не будет. А Минджи умирала и вспоминала — из раза в раз. Боре так тягостно, тоскливо и больно думать об этом, но эта мысль просится, навязчиво лезет в голову. Минджи умирает дважды. Для Юбин и Гахён, для самой Минджи, той, что уже умерла, это другое, не смерть — возрождение. Юбин и Гахён ждут этого. И что-то внутри Минджи, Бора уверена, ждёт тоже. Уже долго. Ради этого Юбин нашла её, по этой причине сейчас они сидят за одним столом и пьют, делая вид, что всё идёт по плану. Так ведь и есть? Бора нашла Минджи и привела к тем, с кем ей положено быть, — сделала всё, что от неё хотели, и даже больше. Ей бы расслабиться хоть немного, смахнуть часть груза с плеч. Но груз лишь тяжелеет, потому что Бора сделала и то, о чём никто никогда её не просил. Потому она не может избавиться от предчувствия скорой утраты. И чувствует — как внутри что-то неумолимо надламывается. Бора почти слёзно взирает то на Юбин, то на хмурую Гахён, то на бледную, хрупкую Минджи. Из неё рвётся удушающее, отчаянное, распирающее грудь — я не хочу. Чтобы она вспоминала. Чтобы умирала снова. Но Бора только кривится, как от горечи, и молчит, бессильно сжимая в ладонях кружку. С надрывом ей удаётся заговорить: — Неужели нельзя просто любить, — выдавливает из себя Бора. — И никого не убивать. — Ты не понимаешь, — вертит головой Юбин. — Исил, она… — …Другая, — вторит Гахён. — Какая разница, какая. — Существенная. — Ты бы тоже не смогла удержаться. Бора бросает на них колкий взгляд: — Смогла бы. Ей не возражают. Гахен только отрывисто усмехается и принимается сосредоточенно глотать эль. На Юбин смотреть у Боры нет никакого желания, и она следует примеру Гахен, опрокидывая в себя содержимое своей кружки. Так и сидят. Пьют. Молчат. Мысли в голове Боры шевелятся медленнее, пока вовсе не оседают вязко и неподвижно. Думать трудно. И не хочется. Говорить — тем более. И в какой-то неуловимый момент Бору вновь охватывает это ощущение… когда всё тело отнимается, голова наливается почти свинцовой тяжестью, и ей тяжело-легко даже повернуть голову, чтобы посмотреть на Минджи. Но Бора поворачивает и смотрит. Лениво, чуть приоткрыв рот, то ли потому, что ей душно, жарко, кровь горит и кипит, то ли потому, что Минджи вдруг кажется невозможно прекрасной. Бора видит, как прилипла к её брови светлая прядка, и её даже не охватывает жгучий страх, потому что желание видеть и помнить, как могла бы выглядеть Минджи, не будь над ними сейчас кромешная Ночь, Боре кажется куда более важным. Она сжимает кружку, и её ладонь пачкается в холодных каплях. Минджи сидит сбоку, глядит куда-то в стол, тихонько улыбается — Бора думает, видимо, слушает болтовню Гахён — но сама Бора не слышит. У неё все звуки мешаются в голове, делаются слишком далекими и неясными, чтобы она могла отцепить и вырвать из этого гомона хотя бы одно слово. Но Минджи смотрит, улыбается, редко и робко выглядывает на Гахён, и тогда её взгляд делается таким-таким нежным, что Боре вдруг хочется плакать. И хочется, чтобы Минджи точно так же посмотрела на неё. Бора впервые четко и ясно задается вопросом, как так вышло, что она вообще… здесь. Здесь, в её руках эль, а напротив неё — Минджи, которую она видела так давно и про которую думала всю жизнь столь мучительно долго. И как так вышло, что у неё внутри не было ничего, а затем вдруг что-то хлопнуло, укололо, и возникло — чем-то другим, каким-то таким большим чувством, что оно продолжает захлестывать её снова и снова, с ног до головы. И тут её вырывает вскрик. Двери таверны распахиваются, и: — Здесь псы! Бору ледяной волной окатывает паника. Она оборачивается. Весь хмель — схлынул, словно вода. Хозяйский мальчишка подбегает к их столу и утаскивает с него мясо, скрываясь за дверью подсобки. Никто не успевает возмутиться. Бора чувствует только холодное биение сердца. Словно у неё из рук что-то внезапно упало — и разбилось. Она не знает, что делать. Рука сама порывается — схватить посох. Но посоха нет. И руки нет — тоже. Она вся закована, спрятана под бинтами. Бору обливает новой волной ужаса. Она слышит только сквозь гомон пьяниц и рыки хозяина: — Уведи их. Псы для нас. И тут же, отозвавшееся голосом Гахён: — Да куда!.. Как Бора уже — в темном коридоре, подпинываемая со спины Гахён, впереди — Минджи, а позади — снова она. Опасность и смерть.       

***

Гахён запихивает их в погреб. Со словами: сидите здесь. Не выходите. Бора никуда и не собиралась. У неё ощущение, будто ноги — ещё мгновение, и отнимутся. Вокруг темно, холодно и одиноко. И Минджи, стоящая перед ней в расстоянии меньше метра — кажется такой же далекой и одинокой. Бора почти ничего не видит. Только слышит. Словно раскаты грома — топот наверху, над их головами. И где-то в прорезях между — сиплое дыхание Минджи, будто она снова плачет. От этого в груди что-то щелкает и Бора приходит в себя. — Хэй. Она делает вперёд жалкий шаг и морщится — пол под ногами отдаётся протяжным скрипом. От этого грохотом долбит в ушах сердце. Бора наугад — кладёт свои руки Минджи на плечи. Затем — находит её лицо. По пальцам мажут горячие слёзы. — Всё будет хорошо. Минджи не отвечает. И не льнёт в ладонь. Так и стоит, будто застывшая, задавленная страхами. Бора кладёт руки ей на шею и насильно прижимает к себе. И хоть Минджи выше неё, Бору никак не покидает ощущение, что это она, сама — должна ухватить, обхватить её, спрятать и защитить. Минджи дрожит, и у Боры судорогой сводит позвоночник от сковавшей внутренности паники. Над головой слышится гомон и топот. Ей хочется что-то сказать, что-нибудь ободряющее — прошептать, но слова не вяжутся, а вязнет во рту только язык, что всё никак не найдёт силы говорить. Бора чувствует себя совершенно трезвой, но её тело — ватное, мягкое и текучее, как мёд. И такое же тяжёлое, как он. Она чувствует это, пока держит руку навесу, тянет к Минджи, утирая слёзы с её глаз. Пол над головой сотрясается пылью. Бора в каком-то непонятном порыве тянет руки выше и стаскивает с головы Минджи капюшон. И ей тут же чудится, что холодный, поглощенный мраком погреб вдруг осветил яркий солнечный луч. — Минджи… Посмотри на меня. И Минджи смотрит. Но глаза её — влажные, стеклянные и глядят будто бы сквозь. Бора стирает слёзы с её щек и откидывает в сторону прилипшую к коже прядь волос. — Они знают, что делают. Боре хочется в это верить. Боре также хочется верить, что знает она. Она сама. Что она делает, что ей делать. Но Бора не может себе этого сказать. У неё чувство, что, за что бы она ни бралась, где-нибудь обязательно что-нибудь отломится, и всё пойдёт наперекосяк. Желудок перекручивает. Грохот над головой становится уже частью сердцебиения. Спустя мгновение через щели в полу прорезается яркий свет. Он бликом оседает у Минджи в заплаканных глазах и исчезает столь же быстро, сколь появился. Бора думает: хоть бы чертова Гахён не сожгла тут всё. Но в ней откуда-то мелькает мысль, что Бора не прочь была бы сгореть, если бы последнее, что она видела при этом — это Минджи. Минджи пробивает новая, крупная дрожь, и у Боры от того сжимается сердце. Страх отравляет воздух, перемешиваясь с пылью и затхлостью. Бора прикусывает щёку изнутри, пытаясь этой маленькой, ничтожной болью привести себя в чувства. — Иди сюда, — одними губами произносит она. Они уже так близко, что Бора чувствует чужое дрожащее дыхание. Её руки уже лежат у Минджи на плечах. Но чувствуется это — недостаточным. Особенно в тот момент, когда Минджи тянется к Боре. С таким отчаянием, что Бора понимает: это не потому, что выбора больше нет, рядом только она и только у неё Минджи может искать поддержку. Нет. Минджи смыкает руки у неё на спине, прижимается тесно-тесно, со всей уязвимостью, и слёзно дышит Боре на ухо, потому что это — именно Бора. В груди ноет, грохочет, сжимается. Бора чувствует, как дрожит сама. От того, какая Минджи хрупкая и беззащитная, как доверительно она прижимается, почти наваливаясь с высоты своего роста. Одной рукой Бора касается её мягких волос, зарывается, пропускает меж пальцев, а другой обхватывает её покрепче. Минджи шмыгает носом возле уха. — М-мне с-страшно, Бора, — бормочет она ей в шею. Бора тяжело сглатывает и признаётся: — Мне тоже. Потому что неясно — что сейчас, что потом. Неясно, сколько они ещё продержатся так — Пока где-то всё ещё жива Шиён. — Боюсь представить, что будет, когда она снова найдёт нас. А представлять и не нужно. Бора каждой клеточкой тела ощущает, что будет. — Н-нет. — Нет? — Н-нет, — хнычет Минджи. — Я её н-не… Боюсь. — Правда? — удивляется Бора. — Почему тогда тебе страшно? Бора поворачивает голову, пытаясь разглядеть лицо Минджи, и видит, как та кусает губы. — Я б-боюсь за тебя. — За меня? — Д-да, — шепчет Минджи. Её голос становится пугающе тихим. — П-потому что я… Бора находит её ладонь. — Если моя жизнь вдруг закончится, не ты будешь виновата в этом. — Н-нет. — Нет?.. — М-мне страшно… Минджи говорит лишь это, но будто закладывает внутрь всё. И Бора правда слышит много — дрожащего страха, какого-то не такого, как раньше. — П-потому что… Я т-тебя… Т-ты… Минджи замолкает. Бора немеет от какого-то внезапного ужаса и предвкушения и почти перестаёт дышать. Молчание Минджи натягивает нервы и звенит в ушах, но Бора сама не в силах выдавить ни слова. Она чувствует, как Минджи напрягается, а потом — резко расслабляется. — Н-нравишься мне. С-сейчас. Её робкий, сбивчивый шёпот Бору оглушает. Она почти скулит, и готовит в защиту острую шутку. Но её вдруг нагоняет. — Сейчас? — Д-да. Бора неожиданно вновь чувствует себя невозможно пьяной. У неё горят руки, лицо, и горит в груди. Мысли горят тоже. Бора понимает, что значит это «сейчас», но её голова тяжёлая, готовая разорваться от жара, а сердце — от нежности и бесконтрольного страха. Бора молчит и глупо глядит на Минджи, даже не моргая. — М-мой д-день рождения т-так с-скоро. И я з-знаю. Ч-что будет. — Что будет?.. Минджи затравленно закусывает губу. — К-когда я в-вспомню… На Бору разом наваливается слабость. Её похолодевшие пальцы начинает покалывать, и она ещё крепче прижимает их к Минджи, чтобы согреть. Дышать становится трудно от подступивших слёз, потому что Бора всё понимает, но почему-то давит из себя этот вопрос: — Что ты вспомнишь? — Я н-не знаю, — обрывисто шепчет Минджи. — Его м-много. И оно т-такое… тяжёлое. Н-но мне страшно. Она дышит часто-часто и так неровно, что с каждым сорванным вздохом у Боры в груди тоже что-то рвётся с тошнотворной болью. — Ч-что когда я в-вспомню, — давит из себя Минджи еле-еле. — П-перестану б-быть собой. Когда это срывается с её губ, Боре кажется, что замер весь мир. Что тишина расплющит их или с неба рухнет Луна. Что не имеет значения, что происходит наверху, что случится в следующую секунду, через минуту или завтра. Может, к ним ворвутся псы, Бору убьют, а Минджи схватят и доставят к Шиён. Может, это случится завтра. Или случится не это, а что-то ещё. И этого Бора не хочет до слёз. Она готова прямо сейчас выйти с Шиён один на один и будь, что будет. Только бы не видеть этого. Но знает, что не может, что тогда Минджи снова будет плакать и повторять не умирай. Бора не должна заставлять Минджи плакать. Даже если скоро плакать и повторять придётся ей. Бора отстраняется, чтобы посмотреть на Минджи. Она видит небо. То, что было далёким лазурным воспоминанием и которое теперь, в нескончаемом Ночном мраке, она находит только в глазах Минджи. Бора смотрит и пытается запомнить то, что у них есть сейчас. Пока они стоят в этом погребе, почти слившись воедино. Пока у Минджи чистые, как небо Днём, глаза. Пока Бора нравится ей. И пока Боре нравится она. Пока Минджи не вспомнила. Бора ощущает, как Минджи впивается слабыми пальцами в её плечи. Её взгляд соскальзывает ниже, и Бору прошибает что-то горячее, примешивается к боли. — Б-Бора… — шепчет Минджи и нервно, нетерпеливо проводит языком по губам. У Боры темнеет в глазах. На пару мгновений она перестаёт видеть лицо Минджи, её губы, которые она без конца кусает и облизывает. Но руки Минджи всё ещё её плечах, сжимают их крепче и — Боре не кажется? — медленно тянут. Дыхание Минджи дрожит, как на грани слёз. Но когда Бора снова смотрит на неё, она видит, что Минджи почему-то так близко, что Боре едва удаётся дышать, и её глаза правда блестят слезами и блестят жалобно, мольбой. Т-ты… Н-нравишься мне. С-сейчас. Сейчас… — Можно?.. — П-пожалуйста. Бора рвано выдыхает. И целует Минджи. Она слышит глухой стук, с которым спина Минджи врезается в стену, и слышит шумное, сбитое дыхание. Бора притягивает её за талию, чувствует, как Минджи царапает её шею, и у неё жжёт губы, лёгкие, всё тело. Её заполняет восторг от того, какой мягкой и тёплой ощущается под ладонями Минджи, такой податливой, льнущей ближе и ближе, что Бора оставляет на её губах кусачие поцелуи и касается больше, забываясь во вздохах и тоненьких звуках, вырывающихся из Минджи. Бора не может думать о том, что существует кто-то, кроме Минджи в её руках и на её губах, что существует мир за пределами этого погреба и что можно чувствовать что-то, кроме нежности и желания. И всё это кажется ей скомканным, неясным, непонятно откуда взявшимся. И это, именно это — эти эмоции, эти чувства, это всё — повторяет внутри слова о том, что Боре никогда не было так плевать на всё, как сейчас. Потому что она целует Минджи, у которой солнечные волосы и небесные глаза. Которая выше неё, но ощущается, как самое хрупкое во всём мире. Минджи, с самой драгоценной улыбкой и мягкими губами. И когда ненадолго они отлипают друг от друга, Бора смотрит на её пылающее, смущённое, но очень-очень довольное, милое, прекрасное лицо, облизывает свои горящие губы и хрипло выговаривает, прежде чем поцеловать её вновь: — Ты мне тоже нравишься, Минджи. Сейчас.