По воле наваждения сценарий

      Осомацу не нравилось, когда Карамацу прикрывал рот и всячески сдерживался.       Осомацу был прекрасно осведомлён о том, что голос Карамацу на самом деле намного более мягкий и высокий, чем тот хотел его выставить; частые подначивания не заставили себя ждать, и пусть это была ещё даже не десятая их ночь вдвоём, Осомацу уже имел наглость, прямо во время процесса, пока Карамацу превращался в полный беспорядок под ним, беспомощный и оттого податливый, покладистый, на всё согласный, высказывать недовольство и просить о большем.       Осомацу был рад встретить своё безумие, если причиной становился Карамацу.       — Давай же, убери руки, — сладко выводит Осомацу и наклоняется так, что колени Карамацу прижимаются сильнее к животу, — я хочу слышать тебя.       — Это настолько важно?.. — Карамацу едва справляется с тем, чтобы складывать слова в предложения, а уж тем более следить за понижением обязательным голоса становится просто невозможно. — Если вдруг что, я просто скажу стоп-слово…       — Дело не в этом, — Осомацу закатывает глаза, — мне хочется сравнить, как ты звучишь обычно и как во время секса, в полной мере. Очевидно, ты сдерживаешься, чтобы я не услышал, как ты пищишь во время оргазмов.       — Я не пищу, — Карамацу прочищает горло и говорит максимально низко.       — Пищалка.       — Всего раз было.       — Как ты там сказал, «ре второй октавы»? Не разбираюсь, — Осо улыбается по-садистски и наклоняется ещё раз, тяжело выдыхая. — Но было очень звонко, мне понравилось… Бля, как же тесно.       Кара бы покраснел, но из-за близости его лицо и так приобретает яркий оттенок, ещё до того, как Осомацу успевает его растянуть и подготовить.       — Интересно, сможешь ли ты так мне целую песню простонать, — Осомацу смеётся, и рука Карамацу ударяет его по груди.       — Назло тебе буду сдерживаться ещё сильнее.       — А как же мой кинк на звуки? — Осомацу выпячивает нижнюю губу, пародируя интонацию Тодомацу (который когда-то недавно первым высказался о своих фетишах, за что и был осуждён единогласно). — Не оставляй меня-я, Кара-чуу!       — Нгх, — Карамацу прикусывает губу и притворно следит, чтобы обида наигранная Осомацу не заставила резко выйти и оставить Карамацу наедине с одними сожалениями и совсем без нижнего белья: такого ещё ни разу не происходило, но Осомацу часто пугал, что вероятность его ухода в другую комнату есть. В шутку, разумеется. А Карамацу знает его шутки наизусть. — Перебьёшься со своими кинками.       — Как жестоко! Ты так жесток, Кара-чан, это приносит боль, — Осомацу смеётся и говорит гораздо ниже и тише. — Мне интересно, будешь ли ты так же жесток в роли ведущего.       Карамацу передёргивает плечами.       Заметив реакцию, Осомацу облизывает губы от предвкушения и продолжает:       — Да-а, уверен, ты станешь просто настоящим зверюгой, когда я позволю тебе взять верх. Не могу дождаться. Ставлю тысячу йен, ты восхитительно рычишь.       — Осо, ну что за глупости.       — Ты ведь порычишь для меня, правда? О, думаю, ты способен на что-то гораздо, гораздо большее, — голос становится совсем вкрадчивым и даже приторным, — дёрти ток, может быть? Бдсм?       — Осо, мне кажется, ты перегибаешь. Уверен, что мы справимся с этим?       — Разумеется, если вести будешь ты! Вот так я скидываю на другого ответственность, какой я молодец, — Осомацу снова смеётся, но хрипло, низко, коротко, так, что по телу судорога проходит. — Уже воображаю, как ты назовёшь меня шлюхой. Феерично.       Брови Карамацу взмывают вверх; он выставляет вперёд руки в паникующем жесте.       — Стой-стой, я не собираюсь каким-либо образом тебя обзывать, в любой позиции, это как-то неправильно! Ты точно в порядке?       — Бли-ин, опять начинаешь, — Осомацу закатывает глаза уже в который раз, — в этом и суть дёрти тока, болезненный ты мой. Успокой свою вечно тревожащуюся жопу, если я сам прошу что-то сделать ради меня в постели, значит, всё в порядке.       — Я-я не знаю, как-то нехорошо звучит всё-таки. Смысл мне говорить то, что я на самом деле не думаю?       — А вдруг меня это возбуждает?       — Ты такой странный.       — Не строй из себя невинную ромашку, я в курсе, что у тебя самого фетишей всяких полно. На розовые блёстки и похвалу, буэ.       — Осо-о, — Карамацу хочет ещё как-то возразить, но Осомацу подтягивает его к себе за колени и начинает резвые движения. — Блять…       — Вот, видишь! Знаю же, что остёр на язык! — Осомацу ликует, забрасывая ноги Карамацу себе на плечи, как подсмотрел во всяких журналах, и тот начинает выть протяжный мат. — Боже, просто руки чешутся, как же хочется, чтобы ты меня трахнул! Ты нависнешь так низко, поддразнивая, будто хочешь поцеловать, а потом резко отпрянешь и— сука!       Карамацу едва успевает прикрыть рот заново, потому что Осомацу входит во всю длину, всего заполняет, и это так охренительно, что от вдоха, кажется, уже лёгкие трещат по швам; Карамацу уверен, что выглядит сейчас отвратительно, с красным лицом разбежавшихся веснушек, с закатанными от удовольствия глазами, с футболкой у шеи, которой ранее он прикрыл грудь, но всё становится неважным, всё неважно, кроме того, что Осомацу, вопреки грубости своей речи, с невероятной бережностью сохраняет привычный темп и сверяется, как бы у Карамацу не затекла шея.       — А после… после войдёшь в меня, до боли, так, что я взвою, — Осомацу внимает, как Карамацу сам воет себе в ладонь, прикусывая пальцы, и внутри будто бы становится ещё теснее, — и мне снесёт крышу, и я сойду с ума по тебе окончательно, потому что так стонать невозможно, так кричать о любви нереально, ты будешь таким неземным тогда!       — Осо-о! — Карамацу захлёбывается, переходит на крик, чувствуя, как сходит с ума; хватается за простыни, но — ошибка! это освобождает его голос.       Карамацу стонет так, как никогда ещё не стонал. Осомацу замирает, впитывая, не веря в само существование этого звука, животного, дикого, невообразимо высокого — такой тембр вообще законен? нечестно так визжать! — и, о, заводится сильнее, ещё дальше.       — Кара…       Карамацу не может успокоиться и, похоже, уже не так хорошо разбирает происходящее от застилающих глаза слёз. Осомацу собирается с мыслями и, выдохнув от восторга, пользуется шансом ускориться. Карамацу визжит.       — Всё это время… ты скрывал от меня такое, — Осомацу не прекращает скалиться, но губы дрожат от распирающих нутро ощущений. — Умоляю, скажи мне, нет, пообещай, что трахнешь. От одной только мысли я…       Он замычал, представляя. Карамацу вспыхнул.       — А потом, когда уже не останется сил, когда я уже кончу, ты продолжишь вдалбливаться в меня, несмотря на мои просьбы прекратить, и мне будет так дико больно, но в то же время… Боже блять, ты в норме?       — П-продолжай…       — Ты понимаешь, — Осомацу тянется к его лицу и мокро целует, пока Карамацу не начинает стонать ему в рот. — Невероятный и пользуешься этим. Я уже на грани.       — Пожалуйста, Осо… — Карамацу задыхается, чувствуя, что тоже скоро переступит грань.       — И когда я буду в секунде от того, чтобы кончить, ты остановишься, чтобы наклониться и прошептать на ухо, ох, нет, может, ты крикнешь во всё горло, обзовёшь меня самым крепким ругательством, и я просто… взорвусь, стой… блять…       Ещё несколько рывков, коротких выдохов, и Осомацу валится без сил на Карамацу, тот кончает следом.       Осомацу ерошит его короткие волосы на затылке, как бы приводя в чувства. Карамацу выглядит так, будто до сих пор видит только вспышки перед собой, грудь его часто поднимается от тяжёлого дыхания — Осомацу резко жалеет, что не особо притрагивался к ней губами и пальцами сегодня.       — В порядке? — удостоверяется Осомацу и привстаёт на локтях, чтобы видеть всё ещё безумно красное лицо перед собой. — Не переборщил?       Карамацу вздыхает и, вопреки беззлобному ворчанию Осомацу, садится на него сверху, устроив руки ему на поясе.       — Придурок… совратил меня, до такого состояния довёл, а теперь спрашивает, не переборщил ли, — Карамацу держит серьёзное лицо, но не сдерживается и позволяет себе ухмылку. — Следил бы за своими словами получше.       Осомацу предостерегающе сжимает бедро Карамацу; тот смеётся и берёт его под колени, подсаживая к себе поближе — Осомацу успевает только ойкнуть от неожиданности.       — Наговорить мне столько ужаснейших, просто отвратительнейших вещей, чтобы меня, настолько заведённого, оставить, после всего одного раза? И кто из нас более жесток, — Карамацу наклоняется так, что Осомацу чувствует его горячее дыхание на внутренней стороне бёдер. — Доигрался.       — Кара?       Карамацу в ответ лишь прислоняется языком к его анусу, отчего Осомацу дёргается, не знающий, как реагировать, и буквально забывает о дыхании: вместо него вырываются вопли.       — Кара, боже мой… погоди, погоди! — он стонет от того, как горячий и влажный от слюны язык Карамацу оказывается уже внутри него, безжалостно растягивает стенки, без намёка на аккуратность; прежде они не занимались подобным, но неопытность Карамацу покрывается его небрежностью и порывистостью. Он не внимает просьбам подождать.       Пальцы его сильнее сжимают бёдра Осомацу, чуть ли не царапая, разводя их в стороны, и это действительно болезненно, но Осомацу не в силах как-то оттолкнуть или отпрянуть, потому что, твою мать, Карамацу сейчас лижет ему анус, и это так непривычно, так мокро и потрясающе, что Осомацу готов забыть своё имя.       — Ты так стонешь, — Карамацу отвлекается ненадолго и облизывает губы, нарочито, чтобы Осомацу видел, чтобы его член встал от одного вида. — Может, сразу войти в тебя?       — Ты собираешься…?       — Сам ведь попросил. Правда, будет несколько больно, ты плохо растянут здесь, — низкий смешок заставляет встрепенуться от мурашек. — Но ты уже привык к моей боли, верно?       Осомацу в полнейшей растерянности. И, конечно, возбуждён до чёртиков.       Не дожидаясь ответа, Карамацу натягивает презерватив и входит, и это реально неприятно, и Осомацу шипит-ревёт надсадно, вцепившись ему в спину, пока Карамацу не смазывает член и не сбавляет ненадолго напор — о да, так намного лучше. Боже.       Осомацу высовывает язык в наваждении.       — Вот как ты выглядишь, когда тебе доставляют удовольствие, — выдыхает Карамацу и сильнее прижимается, вырывая очередной стон. — Раньше я едва мог разобрать.       — Что за… откуда… — бессвязно шепчет Осомацу, не совладая с голосом, не прекращая ахать между словами. — Почему.       — У тебя набрался.       — Ебать.       — Уже, — Карамацу безжалостно рассыпается безумием, и Осомацу, испугавшись на секунду, только крепче льнёт.       Почти при каждом толчке Карамацу задевает самое сладкое место, и Осомацу, шокированный откровенно таким рвением, способен только принять эту необузданность, которая прежде ему даже в мечтах не приходила. Кто же мог знать, что Карамацу настолько возбудят эти полушутки, что он сразу примется воплощать их в жизнь?       Осомацу не устанет восхищаться им.       — Помочь здесь? — Карамацу указывает на его член, но Осомацу отчаянно мотает головой. — Или хочешь кончить нетронутым?       «Только ты», — жаждет сказать Осомацу и впивается ногтями в спину, оставляя отметины посреди россыпей веснушек. Как оказалось, кожа Карамацу вся ими усыпана, везде и всюду, куда ни глянь. Осомацу бы произнёс какую-нибудь вычурную метафору, но мозг отказывался соображать, и тело просило лишь о том, чтобы Карамацу хоть ненамного сбавил темп, потому что, честно, Осомацу уже не в силах, он охрип, ему так плохо, так хорошо, его сейчас эти неожиданно (вообще-то весьма ожидаемо) сильные руки напополам разорвут, а он будет рад.       Это же Кара.       — Уже близок? — Карамацу обхватывает всего, обнимает со всех сторон, окружает, как само воплощение силы, как олицетворение горячности и похоти. Осомацу закатывает глаза от наслаждения и скулит. — Боже, ты так растрепался.       — Кара, просто… блять, какой же ты… Я, — цокает языком и судорожно сглатывает, — не могу больше.       — Это всё твоя вина. Ты получил то, о чём просил, — Карамацу входит по самые яйца и срывается на рык, на долю секунды, чтобы позже глиссандо ворваться на самую высокую ноту. Выше, чем ре второй октавы. — Н-нравится?       Осомацу запрокидывает голову и орёт по-животному в простыни.       И, перед тем как позволить наконец ему кончить, достигнув желанного пика и катарсиса уму и телу, Карамацу нависает, следуя сценарию, склоняется над ухом и тихо шепчет:       — Да ты настоящая…       Осомацу теряет сознание от оргазма.