небо над Берлином

      Меркелю нравится сырой Берлин. Спросишь отчего — назло сравнит с вагиной да приложит пару пальцев знаком мира к губам — ссориться ж не будем?       Само получалось порой — будто они герр Фукс и фрау Эльстер. Там гавкнуть, тут — ну и впору бы подавать на развод.       Э, а он ещё и цветы не поливал за всё время сожительства — изредка плескал в горшки говённый шорле.       Сегодня шум только в голове. От виска к виску — скачки эха от грохота барабанов, не поймать. Биллу больше запоминались переходы, Меркелю — припевы.       Мурлыкал себе под нос, шлёпая гриндерсами по лужам. Эта улица приветливая, слюнявая — как собака, которая лезет мордой в самое лицо. Сколько ни пихай — забрызгает. Шаг — и в лужу. Билл дома будет стаскивать с ног со скрипом гриндерсы — чтоб Меркель отирал жгучими ладонями. А языком потом, потом — когда Билл уж точно разгорячится.       Улица пахла дымом — где-то во дворах малолетки или торчки жгли хлам в урнах. Билл повертел было головой — не, не сыскал, ветром в лицо обдало.       Конец ноября в этом году колючий — вострился вместо зубов грёбаных пограничников.       Меркель вырывал ему клыки, пряча Билла под тёплый плащ. Пряча под руку. В следующий раз — в карман.       Уверяет ведь ещё, засранец, — поместишься.       — Было здорово, — признался Билл. — Ну, знаешь… Всё-всё в-видно. Не замучился меня де-ержать?       — Какое там. У тебя между ног самое злачное место.       Не уставал ещё как-то язык — ни подтверждать это, ни балаболить обещания.       К ним Биллов слух приучен. Распознавал — где враньё, где правда. У Меркеля каждый раз семьдесят на тридцать — как в бутылке «Гольдсигеля».       Не в Биллову пользу.       На концертиках — Меркелево словечко прокралось в лексикон, а теперь не изгнать — об этом забывалось. Сегодняшний — сколоченный встрёпанной берлинской молодёжью.       В Кройцберге всё по-особому светится — и Меркелевы глаза, и софиты в подвалах да душных клубах.       Как вышли — накрапывало. А теперь потихоньку тучи пьянели, как малолетки на первой вписке.       Как Билл однажды — может, когда-нить поделится этим с Меркелем. Если только тот — секретом взамен.       Баш на баш, зуб за зуб, око за око — приучаешься к равноценности тайн, когда тусишь со спецагентом.       Шшш, никому не рассказывай.       Даже тучам — те-то уж точно по всему Берлину разнесут, как осадки.       Пропыхтело мимо такси, отсалютовав фарами, — хреновые, видно, из них пассажиры. Водители умеют вычислять тех, кто засосётся на заднем сиденье. Или блеванёт.       Сегодня точно первое.       Под гриндерсами чавкало громче — мокрое лицо Билл вздел, осмотревшись.       — Таксофон! — крикнул он, заприметив недалеко будку.       — Кому звонить собрался?       — Да нет же, до-ождь.       Если пообещать Меркелю поцелуй прямо там — ну, как Спящая красавица принцу в стеклянном своём гробу, — то ринется. А так — хрен затащишь.       Ладонь у него сырая, но тёплая — будто от пота после утех.       Сжатием в ответ пообещал их впереди — хрен отвертишься.       Забились в будку они вовремя — ливануло так, что потопить грозилось. Вот и не делись секретами с тучами — разгавкаются, как офицеры Штази.       Меркель натасканный — и с ними сумеет договориться. Язык подвешен, проверено сто раз.       В телефонной будке со всех сторон ледяное стекло — дыши не дыши, а запотеет. Палец тянулся строчить признания — или непристойности. С какой стороны ни глянь — а у них с Меркелем получалось совмещать.       Много Биллу о любви думалось — летом, когда её самая пора и когда каждая пластинка заклинает точно-точно трахнуться — а то и жизнь-то, и лето-то тебе на что. А вот чтоб она в таком формате нагрянула — то чудовищем, то питомцем ласковым оборачиваясь, — ни разу.       Сказать бы этим певцам ещё, что и октябрь для таких знакомств подходящий.       Порывшись в карманах плаща, Меркель постучал костяшкой пальца по телефонной трубке:       — Есть монетка?       — Ко-ому звонить собрался? — съехидничал Билл, за мелочёвкой полезая в джинсы.       Пара пфеннигов, четыре четвертака — сгодится, чтобы сделать столько же звонков. Совести, любви, похоти, ещё кому — выбирать Меркелю.       Звонок первой точно отложит. Скрестит пальцы, чтоб не взяла — будто в каком-нибудь госучреждении.       Отшили, в следующий раз — это ж бывшая ГДР, сынок.       — В общество защиты агентов ЦРУ, — заговорщически прошептал Меркель, забирая мелочь с Билловой ладони.       — И такое есть? Вот так, по та-аксофону? — распахнул глаза он. — А от чего? Ну, з-защита.       — От покушения на моё сердце.       Глаза с ним Билл уже не закатывает — ей-ей, можно ж упустить эмоции.       Настоящие Меркель порой прячет, будто шифрует под бессмысленный набор букв-цифр-символов. Подберёшь ключ — признания-поцелуй-вздох — празднуй победу.       В открытую боязно — Билл их копил в голове, будто складывая в пиратский сундук. Без карты не найти, без компаса — Меркель ртом спускается на юг, а-ахх-да-а — не добраться.       Он опустил четвертак в разъём, сняв трубку, — взялся набирать чёрт знает какой номер с важным видом. Понабрался в коридорах Управления — костюмчика-тройки со стоячим воротничком не хватает.       Билл со смеху едва не прыснул, реплику за Меркелем додумав — с чем-чем там стоячим?       С Меркелем отношения такие, будто не покидаешь коридоров школы. Делишь одну сигарету на двоих, тайком озираясь на улице, да внимаешь шуткам про члены — своё слово от смеха и не вставишь.       Кого-кого там не вставишь?       — Добрый вечер, администрация Эриха Мильке вас беспокоит… — заговорил он. — Ну, мы работаем круглосуточно. Найдёте возможность ответить на пару вопросов?       Меркель наглаживал провод — будто болтал с девчонкой, меж пальцев представляя сосок или клитор.       Билл нахмурился — спросит ещё, всегда ли он так крутит провода. А пока — отвлечь можно, потянувшись к нему ладонью. Вот же, живой — чувствуешь?       Здесь гладь, где на кончиках пальцев собирается электричество.       Зарядит телефонную будку — можно трезвонить по всему Берлину и без пфеннигов.       — В приоритете нашей службы, м-м… — вытянул он на миг губы, — восстановление коммунистической ячейки в улье капитализма. Понимаете?       Во загнул. Билл прикусил нижнюю губу — не хохотнуть чтоб, прильнув к трубке. В потусторонье хрипловатый мужской голос, рассуждающий о проклятых америкосах, скормивших детям порнуху-чипсы-музло.       Выходит, они здесь пострадавшие. Билл болтанёт как-нить родакам.       А чё хотели, под носом у америкосов вырос — вот и получайте.       Меркель пальцы с ним сплёл — самые кишки обожгло, как варевом спермы. Сплести мало — на новый уровень игры обязательно перейдёт, потирая кожу меж Билловыми пальцами.       О, ну он-то в аркадах не силён.       Пейнтбол на «Полиплей» следующим этапом — тот самый, где шары по горящему полю гоняют.       — Как полагаете, какие элементы общества требуются к устранению? Содомиты… А вы разве не один из них? О… Алло? — Меркель цокнул языком, повесив трубку. Поглядел с расцветшей на поблёскивающем лице ухмылочкой — как я тебе, а? — Нас с тобой хотели бы видеть в Маутхаузене, сладость.       — М-м. Ни ума, ни фа-антазии.       Билл пальцы его не выпускал. Или Меркель — его?       Темнота путает — разум и тела невидимыми нитями. Ложились так порой, что не развязать — как на японских тёлках из Меркелевых подпольных журнальчиков.       — Официально задушена на «Зоне». Они ж даже не в курсе, что их любимчик-то из наших, — подмигнул он. — Втюхался в Витгенштейна, словил отказ и пошёл мир рубить.       — Ты это с-серьёзно?       — Честное гэдээровское пионерское.       — А как же твоя фа-антазия, Меркель?       Та самая, которая журнальчики эти вынуждает покупать.       — Припрятал. Дай руку, покажу схрон.       Наверно, существуют какие-то руководства, в которых текст орёт — не доверяй сотрудникам ЦРУ. Даже если они мимикрируют под ершистых бунтарей.       У Билла руководства не водилось. А попадись в руки — сожжёт, даже не пролистав.       Вроде как смысл уже ёрзать?       Вложив ладонь в Меркелеву, не удержался — чуть совсем дрожь лопатки покусала. Берегись, не то к животу спустится, как при лихорадке, — оттуда ни одной таблеткой не вывести.       Если только на язык чего другое попросится.       Меркель запихнул его ладонь в карман своих брюк — пронесло, не в задний. Ощупывай, не ощупывай — пусто, как нарочно. Ни пачка гондонов углами не резала пальцы, ни зажигалка к руке не липла.       — Кажется, тя тоже о-обчистили, — запрокинул голову Билл. Усмешку встретил — да ну, кроха, уж не ты ли? Меркель винит Билла в воровстве — то сердца, то совести, то скромности. — Но м-можно… так остаться? Теплее.       — Ну. Согревайся.       Грохал снаружи ливень, как солдатское племя сапогами. Билл прислушивался — не захотят ли их отсюда тучи прогнать.       Жмурился, представляя отчего-то, что Меркель и под дулом ружья его отсюда не выведет.       Грейся, грейся, пока дозволено.       Билл не переспросил бы — до тех пор, видно, пока не свалит бог весть куда, как передислоцировавшийся солдат.       А ты пиши-пиши, мой милый, письма.       Распахнул глаза — под грохот монетки в автомате. Треск циферблата — кто-то прожёг пластик сигаретой. А потом скажет — вот шлюха. Или — вот мудак.       Сколько себя ни заверяй, что до такого не докатишься, — а лучше б не зарекаться. Опасно — с Меркелем глухое мудак с губ соскакивало чаще, чем ещё-ещё-о-быстрее.       — Ты ка-айфуешь от этого, да? — спросил Билл, склонив голову.       Пошевелил гретыми пальцами в его кармане — на случай, если вдруг исследовал не до самого дна.       Зато Берлин — точно до него. Или Меркелю удалось проникнуть и глубже?       — Ну. В начале восьмидесятых все балдели от «Октоберклуб». А я — от телефонных разговоров.       — С мальчиками или с дев-вочками?       — Со старичками. В Управлении нет возрастного ценза, Билли.       — Ох… И не-епристойные предложения были? — прищурился Билл, едва Меркель приложил трубку к уху — поморщился, холодная.       — Ну если предложение исподтишка пальнуть какому ни то болтуну в башку считается непристо… О, алло! — спохватился он. — У Билла Денбро самые сладкие стоны.       Монетка — ещё звонок:       — Вы слушаете? Правда? Не слежу за временем… Билл Денбро самый красивый Evasöhne в Берлине, — серьёзно высказал, будто передавал ценную информацию по нескольким каналам — не вырони только, до буковки запомни, слышь? — Да? Ну скоро узнаете.       Монетка — ещё звонок:       — Алло? Я обожаю Билла Денбро.       Пока из головы клубный угар не выветрился, Меркель думает — признаний ждёт весь Берлин. Истосковался за годы диктатуры — сперва педиков отлавливали, как одичавших собак, а уж потом отводили от них зеныши и плевались в сторонку.       Странно, а ощущение — что с башки до пят заляпан.       Билл попробовал отобрать трубку, хохоча, — оттуда уж доносились скрипучие гудки. Насрать, кого там обожает Меркель и кто такой Билл Денбро, — тут бы разобраться, как теперь жить без удавки на шее.       Полной грудью дышать не привыкли. Меркель тоже порой покашливал.       В поцелуях прятался кислород — закачивать в него потихоньку, будто пострадавшему в стрёмной аварии. Машина цела, голова покорёжена, конечности онемевшие — еле расправишь, как птичьи крылья.       С Меркелем хреново пихаться — всегда проигрываешь. Вроде повалишь — а продул, вон уж его лапищи на тебе хозяйничают, вроде повернёшься тылом — а давит низ живота на самый копчик.       Вывернувшись, Билл попробовал от него пихнуться к двери — пусть дождь студит, чем жгут, как хворост, Меркелевы руки. Не успел — уж втиснули в поцарапанное стекло.       Глоток — свежесть уличная по зубам двинула. По носу — запах Меркелева одеколона, квашенный на аромате пота после концерта.       Точно не замучился держать?       Натаскался в ЦРУ, раз — и прижмёт. То словечками колкими, что метательные ножи, то руками — горячее пламени.       В холодину чуялось острее. Точно ли не ножи в него метнул?       Ладони обхватили Биллово лицо — заставили в Меркелевы глаза посмотреть. Взгляд отведёшь, как флиртующая девка в клубешнике, — значит сдаёшься.       Меркель такие жесты не расценивает как приглашение. Вот если прямо, волчьи таращиться — да.       Не приглашение — вызов.       — Ты моё сокровище, Билли, — сказал, взором каждую черту очерчивая — куда бы поцелуи положить, как художник мазки.       Билл весь ими расцвеченный — страшно вслух говорить, где краска наслоилась.       У Меркеля язык что мастихин.       — Моя жемчужина.       Тоже с самого дна его достал — за тем на него и опускался. Разве что не выныривали вдвоём к поверхности — зачем? на глубине совсем-совсем хорошо.       Он погладил большим пальцем у глаза — точно ль не слезинку стирал? Нет, нет, просто влага от дождя — Билл моргнул, уверившись.       Вздрогнул — стоило Меркелю приникнуть губами к виску. Согреть, может, старался в холоде телефонной будки. Шуму дождя аккомпанировали гудки с повисшей, как вымученный член, трубки — отчего-то стало слыхать острее.       Вот бы голову повернуть — Меркеля чмокнуть. Так, на пробу, будто наконец до любовника достучаться — дозвониться? — удалось.       Хотя бы в мыслях — в настоящем Меркелю никогда в командировках звонить не стоит. Говорит, повезёт, если не услышишь на том конце предсмертный хрип.       Билл отвечает — главное, чтоб не его.       — Мы как в лодке, — шепнул Меркель. — Подводной. За тысячи лье. Тысячи. Ты-ся-чи.       Пальцы нащупали свитер — укололись шерстью. Под него — чтоб уколоться волосами под пупком, так ведь лучше? — не нырнёшь.       Меркель, интересно, вздрогнет? Или и здесь привык особо чувствами напоказ не блистать?       Зато во время секса — просто чёртова модель Гульельмо Плюшова.       — Слышишь шум? — спросил.       Билл кивнул — не в голове ли? Желания у него громкие, окрашенные криком малолетки, — вслух выразить опасно, стекло треснет.       Чувствовал — Меркель отёрся о висок носом, будто готовясь засыпать.       — Так всегда на глубине. И уши закладывает.       Меркелю откуда-то известно — ничего, Билл, как обретёт голос, будто сирена, обязательно спросит.       А пока и сглатывал еле-еле — да слюна горло не орошала, хоть дождевую воду вон из лужи хлебай, как с похмелюги.       Сегодня в рот ни капли не брал — всё равно нализался. Иначе их с Меркелем поцелуи охарактеризовать трудно.       Не удержавшись, мазнул губами по Меркелевой щеке у самого рта — там, где уголок рта складывается в пацанячью ухмылочку.       — А вон там удильщик, гляди-гляди, прямо к нам подплывает!       Билл обернулся — хлестнули по глазам размытые фары «Трабанта». Уплыл дальше, ощерившись аварийными огнями во мраке, — убежище их не заметил.       Облизнув губы, Билл ощутил — кольнуло язык. Пот то ли лосьон после бритья. Хрен разберёшь, когда пробуешь Меркеля, — главное, что аппетитно.       Главное, голод пробуждает. Весь облизать хочется.       Всего?       — Уб-береги меня, Меркель, — шепнул Билл в ответ.       Сам же говорит — ну о чём угодно проси, кроха.       Только не о том, чтобы остаться подольше перед отъездом. Меркель признаётся — блин, не выдерживаю.       Нытья? слёз? мольбы?       Билл давится упрёками — наружу лезут, как блевота после горючей смеси из клубешников Кройцберга.       От неё хотя бы легче станет, как сплюнешь да прополощешь рот.       Меркель под плащ прятал — туда, где на Билла жаром дыхнуло чужое тело. Вдохнул, глаза прикрыв, — и будто бы, мерещилось, даже ноги в тепле, и на дне океана не так стыло, и удильщики все зубы обломали.       — Буду носить тебя в кармане.       Биллу почему-то верилось — слыхал как-то, что жемчуга так проносят как контрабанду.