Кого ни спроси — лучший пирсинг делают в Кройцберге.
Либо Биллу, не покидавшему его пределы лет до тринадцати, так казалось. Это потом уж Рапунцель спустила косоньки да сбежала из башни, сколько б ни стращала мамаша.
А вот там, за Стеной, разбойники — чего только с тобой ни сотворят, подлые, и даже совесть не заест.
Меркель от своей отмахивался. Бывало, Билл натыкался на его теле на следы от укусов — точно не свои. А Меркель бурчал — нет у меня, мол, совести. Иначе б к маменьке давно спровадил — не ваша тут принцесса затерялась в чужом королевстве?
— Давно ты с этим мастером знаком? — спросил Меркель, не вытаскивая ладоней из кармана плаща.
— Чё, бо-оишься? — прищурился Билл, пихнув его локтем.
Меркель — в ответ. Дразнились, как школьники, топавшие с уроков — погамать в BSS 01 и разбрестись до завтрашнего утра. Если повезёт, засосаться между делом тайком от маменьки — и сваливать красноту губ на газировку.
Кройцберг ноябрьским днём сероватый, как с архивной фотоплёнки. Билл его таким запомнил, когда последний раз перебегал через Стену, — будто иммигрант времён Второй мировой.
Билл его таким вспомнил — плащ Меркеля на этом кадре броское жёлтое пятно.
— За тебя разве что, — пожал плечами Меркель и содрогнулся, тряся головой. — Ну и холодрыга тут у вас. Понял теперь, чего ты ко мне приполз греться под бочок.
Он нахохлился, как брошенный пёс в стужу.
Кто ещё кого подобрал — то ли Меркель Билла, то ли Билл его.
— Да п-признайся, что ссыкотно, — поддразнил он, не взглянув на Меркеля. Биллборды пытались всучить газировку и ювелирку — будто у Билла ещё ни одного сокровища нет.
Это-то он хранил, как реликвию. Ни одному аукциону не увидать.
— Мне? — почти оскорбился Меркель, тряхнув головой. — Ну-у, если бы.
— Что, ва-аще ничего не боишься? А ЦРУ как же? А к-кроты? А по-окушения? А…
— Дерьмовый список. Это в него ещё операция «Циклон» не вошла.
— О-опера?..
— Знаешь, — оживился Меркель, перебив Билла и притиснув его к себе за плечи, — если б про меня сняли фильм…
— Порно.
— …критики бы ворчали. Типа, ой, да таких людей не существует, не впихивайте нам этот нафталин, — обозначил он каждое слово ладонью перед собой — будто заголовки статей в желтухе предвидел.
— Этот к-критик — я, — усмехнулся Билл. — До встречи ни за что б не по-оверил, что такие, как ты, существуют.
— Такие конченые, что ли?
— Такие не-невероятные.
Меркель убрал свободную руку в карман — спрятал там тепло, верно, окатившее его от Билловых слов. Видел же, как щёки порозовели. Не проведёшь.
— Запиши это, кроха. Хороший каламбур.
— М-м… А это на что?
— Будем творить историю, Билли. Сочиним романчик в соавторстве — как на пенсию свалю.
Билл запихнул ладонь в его карман — отыскать тепло, уже для него предназначенное. Меркель им запасается — привычка всех, кто пробился в бетоне ГДР наружу, надышавшись социалистического душка. Припрячь-сэкономь-накопи — чувств и тепла это тоже касалось.
Они свернули на SO 36 — Билл бегал сюда ещё мальчуганом. Завидовал старшим пацанам, которые пробивали языки цыганскими иглами, — а потом собирал восхищённые вздохи сам, будто взял олимпийское золото.
Среди ребятни считался чемпионом — не все навесят ювелирку на соски.
Одни автоматически присваивают классификацию пидорка — ну, ладно, не так уж и ошиблись с ярлыками, — а другие кличут героем.
Располневшие облака обкрадывали солнце — света уж порядочно нажрались. Шепнёшь Меркелю — пустит на прохладный ветер шутку про капитализм.
Билл — про то, что тот в детстве просто не едал ни одного банана.
Хорошо быть противоположностями — а говорят, что браки меж берлинцами с обеих сторонок Стены ну совсем не держатся.
— А чего про-окалывать будешь? — спросил Билл, с любопытством склонив голову к плечу.
— Секрет ЦРУ.
— Кстати! — спохватился он, подпрыгнув. — За это не на-астучат? По голове или чему там у вас…
— Главное, морду поберечь.
Билл оглядел его — успел вообразить кольцо в ухе, шипы в брови, штангу в языке — внёс в список недостижимых мечтаний. В тот же, где поселились тёплые беседы с родителями и их радость от знакомства с Меркелем.
Может, когда-нибудь?
— Значит, не на лице… — вслух размышлял он, глядя перед собой. Вновь переведя взор на Меркеля, предупредил, чуть сморщившись: — Соски не очень п-приятно.
— Догадываюсь, что это не римминг.
— А с чего ты в-взял, что это приятно? — прищурился Билл с ухмылкой.
— Слушай, Билли, ты как заходишься со своим «а-а-ахх»… — передразнил Меркель, закатив глаза. — Можно и анкетирование не проводить.
Встретились взглядами — Билл быстрее отвёл свой. Лучше уж повспоминать, как шкерился по этим кварталам, чем болтать с Меркелем. Всё равно ни черта не сознается. А покраснеть вынудит.
Не повезло попавшим к нему на допрос. Может быть, им было б о чём побеседовать с Биллом. Какие у герра Меркеля горячие руки, будто о котлован жёгся, да говорливый язык.
Мастерская находилась в подвале тунтенхауса. Жильцы кликали Норой, местные — Притоном. Каждый по-своему прав — для кого-то Нора единственное пристанище, для кого-то — пристанище разврата.
Сами его породили — девочек из воскресной школы в SO 36 Билл ни разу не видел. А Балабол говорил, здорово было бы одну такую здесь шпёхнуть.
Зачем?
Перформанс. Ничё ты не шаришь, Денбро.
Помаленьку накрапывало — облака, оголодав, озлобились до черноты. Гудел мотик невдалеке, шаркали подошвы их с Меркелем гриндерсов, черпая носами воду из луж.
Меркель огляделся, приостановившись, — хмурился. Взгляд человека, гадающего — а не заносило ли меня сюда однажды?
Билл покривил рот, отведя от него взор. Таращился, как омывшая гриндерсы влага стекает с нагуталиненных носов. Его будто тоже мазанули этим добром изнутри — в самой груди жгло.
Последний раз так же — когда маманя нашла в его куртёнке пачку отсыревших сигарет.
Твоё? Ну моё, и ч-чё.
На Меркеля поглядел исподлобья, будто он бросит под ноги обвинения, сколько пришлось бродить в поисках его тощей тушки по всем притонам.
Твоё? Может быть.
Но вместо этого хмыкнул под нос, запрокинув голову к верхним этажам. Вот и гадай, чего это значило — признание в том, что обознался с тунтенхаусами, или в том, что и не в такие блядюшники судьба заносила. На Меркеле тоже есть отпечаток беспризорника, таскавшегося по другим берлинским норам. Спросишь — расскажет, как тяжело выводить лобковых вшей.
Из окон вывешивалось несколько флагов — немецкий-радужный-трансгендерный. На любой вкус — Меркель с Биллом расположились бы в гнёздышке под вторым. И никто не кликал бы их педиками — были бы просто пацанами из шестьдесят девятой квартиры.
Меркель бы ещё сотню раз перековеркал цифры — вместе с Биллом в распаренной от жара их тел койке.
Голова не кружится?
— Нам в по-одвал, — махнул рукой на невзрачную вывеску Билл, потопав вперёд.
— Антисанитария, — нахмурился Меркель, сделав вид, что вносит этот пункт в воображаемый список санинспектора, черкая пальцем по развёрнутой ладони. — А дырки тараканы прогрызают?
— Зачем те-ебе это, Меркель? — не выдержал Билл, обернувшись.
— Что, санитарные нормы? — приостановился он.
— Дырка.
— А тебе на что, кроха? Помимо основной функции.
Обогнув Билла, Меркель похлопал по его заду — до жжения, на весь квартал слыхать. Маленько обождут — и им точно предложат заселиться. Только точно в шестьдесят девятую квартиру, идёт?
Они спустились по лестнице к подвальной двери, хрустя под ногами осколками то ли выбитых окон — ух, поселись тут, сцену они закатили бы порядочную, — то ли бутылок. Дверь поддалась трудновато, кряхтя от недовольства очередными желающими острых ощущений.
В буквальном смысле — Билл поплотнее прижал руки к телу, будто вновь соски кольнуло. Хотел было юркнуть в тёмное помещение — а Меркель выставил перед ним руку.
— Чё за дела? — кинул ему Билл.
Будто жвачку сплюнул — под ноги или в лицо. Выбирай сам.
— Ты со мной не идёшь, кроха.
— Кто ж тебя за ру-учку держать будет? — ухмыльнулся Билл, вскинув подбородок.
— А тебя за что держали, когда промежность прокалывал?
Теперь очередь Меркеля харкать — смачно, не вытереться, только по лицу размажешь.
Роли в скандальной сцене распределили. Одному отбиваться словами и подушками, другому — пуляться, как солдат из окопа, снарядами.
Билл переминулся с ноги на ногу под хруст стекла. Губы поджав, взглянул на Меркеля — прямо, вроде не дрогнул.
Вроде трезвый, а смелел, как пьяный.
— В этом дело? — скрестил он руки на груди.
— Ну-у, не хочется слушать, как он предложит посмотреть. Зажило ли, не гноится ли, всё такое.
Говорил ровно — а Билла тянуло содрогнуться. Вот что чувствуют жертвы на его допросах в сырых подвалах. Ходит вокруг да около отирающимся об икры котом, а потом — цап!
Билловы ноги пока целы — ещё ни одной царапиной не заклеймены. А пробовать — каково ж? — не очень-то хотелось.
— Ну и вали, — хмыкнул он, отойдя от двери. — Бушь орать — не п-приду.
— Я буду громким, Билли.
И он скрылся за грохнувшей стальной дверью.
Билл постоял, таращась в неё, — будто Меркель, передумав, вот-вот покажется наружу, как цирковой артист из закулисья.
Прильнул к двери — тишина. Даже эха шагов не слыхать.
Закусив губу, Билл поднялся по ступенькам и пригрел в карманах кожанки руки. Меркель не вышел и теперь — впору бы сунуться в подвал и вытаскивать наружу, как Орфей — свою любимую.
Только б не оборачиваться.
Он огляделся — молодёжь у входа в тунтенхаус, закурив, балакала что-то на певучем французском. Прошёлся от подвала до соседнего подъезда, где воняло сыростью, акриловыми красками и кошачьей мочой.
Заглянул в разинутые двери — никого. Только расписание на стенде — лекция «Манн-О-Метэ» для спидозников и кандидатов в них, концерт местечковых групп, мастер-класс по росписи потолков.
Если б Билл тусовался здесь, сбегая от родителей, — не встретился бы с Меркелем.
Кольнуло в голове, как иглой для пирсинга, — может, и к лучшему? Нашёл бы какого-нибудь педика своего возраста, озабоченного раствором красок для потолков тунтенхауса, — и тряслись бы по очереди, ожидая результатов теста из местной больнички.
Ну чё там у тя, жить будешь?
Тоска.
С Меркелем житьё-бытьё обещало быть чересчур весёлым — как дерьмовый фильм, перенасыщенный спецэффектами. Не успеешь переварить одну движуху — в следующем эпизоде маячит другая.
А билет вроде как уже и не сдашь.
Может, и можно было бы — слушай, мы ведь разные совсем, то-сё. Спихнуть всё на идею — а не обуза ли я для тебя, дорогой? Всё равно что тёлки супергероев — вклеены в сюжет, а зачем — хрен разберёшь.
Ну, для красоты. Или как там — у героя ведь должна быть слабость?
Меркель говорит, что не боится ничего, — и косится с нежностью на Билла.
Хреновый из него криптонит — хоть бы раз в беду попал, чтоб подтвердить статус.
Достав сигарету — Меркель сыпанул парочку ещё утром, — Билл закурил, отвернувшись от озорника-ветра. От подъезда вернулся к подвалу, потоптавшись, — и попялился в дверь.
Сам-то он делал пирсинг прикола ради — ну, неплохо ведь смотрится? Испорченный — соответствуй внешне.
Вряд ли у Меркеля те же причины. Одно Билл знал точно — просто так он никогда ничего не делал. Повод устроить допрос — только научиться сперва подделывать вкрадчивый голосок. Наслушался из боевиков, спёр навык у Меркеля, и что-нибудь вылепится по итогу.
Меркель, правда, знает, как не стать Билловой жертвой. Побольше вранья, приправить шутками, заправить отговорками, растворить в них правду — вот и весь рецепт.
Приелось — так себе блюдо.
Половину Билл выкурил стоя, для другой — опустился на корточки. Поозирался, как вороватый щенок, — если свернуть вон на ту улицу, шмыгнуть через парк, то попадёшь прямиком домой, в маменькины объятия. В них же она Билла задушит.
По родителям тосковалось, только когда шарил в карманах — оп-па, а на сигареты-то и не хватает, блин.
Клянчил вот у Меркеля — пока называть его папочкой не просил.
Билл чувствовал, целуя его, — шутка уже легла на язык.
Домой не хотелось — разве что перебрать любимые пластинки да потискаться с Джорджи, как пара щенят. Они с Биллом из разных помётов — Джорджи вот вырастет башковитым малым, и фото с ним украсит отцовский рабочий стол. А Билл растеряет своё имя по буквам, обретя псевдоним Говорят-У-Вас-Ещё-Один-Сын-Есть.
Отец скажет — врут. Маманька промолчит, поджав губы в Билловой манере, — до чего же, дескать, народ болтуны.
С ней так же, как с Меркелем, — вот и гадай, что это значит.
Докурив сигарету, Билл поднялся, притоптав её гриндерсом в луже. Обошёл её, будто грозилась окатить кислотой, — и послонялся неподалёку от подвала. К маменьке шлёпать всё-таки раздумал. Опять поглядит на него так, будто уже прошерстила все карманы. Может, поэтому Билл особенно не боялся пограничников с «каши» — дома вон похлеще цербер сидит.
Вы особо-то, ребята, не цельтесь — всё равно её не перещеголяете. Она расстреливала с закрытыми глазами — один снаряд точнее другого.
Билл следы от них вроде как заштопал, а всё равно ныли, как затянувшиеся шрамы в дерьмовую погоду.
Сколько времени прошло — не разберёшь. Часов Билл не носил. Французская молодёжь скрылась в подъезде — и в квартал заглянула тишина. Не гудел мотик, и не пахло жжёными покрышками.
Билл вслушался — из подвала тоже ни звука. Будто караулил допросную, в которой Меркель разделывается чёрт знает с кем.
Или чёрт знает кто — с Меркелем.
Может, ему всё-таки стоило чего-то бояться, кроме причинённой Биллу боли, — а не храбриться, как мальчишка, взбирающийся на Стену со стороны классовых врагов.
А я ещё и та-ак могу.
Вроде как надо искать на него способы воздействия — вываливать «каши» с закрытыми глазами, как маменька, и шмалять, будто по нарушителям двести тринадцатого параграфа.
А у Билла не получалось. Бегал вместе с ним.
Маленько погодя дверь грохнула, и Билл, встрепенувшись, метнулся к ней. Оглядел Меркеля с головы до ног — вроде бы цел. По лицу ничего не прочесть — блаженная улыбка по нему растеклась при виде Билла.
— Не с-слишком громко ты орёшь, — заметил он, скрестив руки на груди.
— А-а, хуже, чем в восемьдесят седьмом, уже не будет.
— В во-восемьдесят седьмом? А что…
— Расскажу в другой раз, Билли, — пообещал Меркель, наконец приблизившись к нему.
Шаги вымерял, будто пытался определить Биллово настроение, как через дозиметр. Рядом с Биллом значение зашкаливало, треща — от нетерпения.
— Ну? По-окань, — указал на него подбородком Билл, не шевельнувшись.
— Слушай, Билли, нас загребут за общественное хулиганство. Ты знаешь, сколько…
— Ты п-прихрамываешь.
— Оступился на лестнице, — пожал плечами Меркель. — Там же темно, как в Долине простаков.
Билл покривил рот — с Меркелем бесполезно играть в детектива. Вроде как нацепишь наручники на него — ну всё, хорош, даже права зачитывать не будем, — а в итоге оказываешься в них сам, как в сюжете старых водевилей.
Поприкидывал, глядя на него, — может, всё-таки соски?
Билл приоткрыл было рот — и опять закрыл, облизнув губы. Нет — так выведает другими путями. Привык, что слова ничего не дают.
— Ну, идём, кроха? — поторопил Меркель, придерживая для него руку — пустить чтоб в объятие.
Билл вдохнул запах горелых покрышек и кивнул, подоспев к нему. На дорогу к родительскому дому не обернулся, чтоб не пришлось шарить по карманам в поисках сигарет.
* * *
По пути в сквот выкурили по сигарете. Билли почему-то без особой охоты — может, потому что оставалась последняя, — да всё оборачивался за плечо.
Меркель не спрашивал — крепче за сигаретный фильтр зубами цеплялся.
Чуток побаливало — но это ничего. Помнил рассказы других офицеров Управления об одном особенно дьявольском виде пыток — только для мужиков. Ну, террористов, там, или кротов каких пронырливых.
Меркель вроде как ничего не взрывал — кроха же не считается ночами? — а понимал, им каково.
Билли бросил расспросы — а, дескать, всё равно ничё из тебя не вытянуть, как из неготового к уроку школьника. Меркель помялся перед ним, едва встретив обвиняющий взор, — будто неуд всё-таки схватил.
Кроха разве что расспросил о мастере — плотном таком мужике, который травил шутки про гэдээровцев, лишь бы не было так больно.
Ну, чуток усугубил. Когда узнал, что Меркель
оттудова, — притих.
А он всё таращился на его руки — вот эти самые, которые Билли ощупывали перед проколом. Сперва верх, затем низ — как племенного жеребёнка.
Чик — и готово. Скачи давай, сынок.
Как вошли — Беверли переглянулась с крохой. Ну да, хромает, мол.
Ну да, хромал. Отойдёт — будет опять скакать по всему Берлину.
Прелюдии Билли нравились, особенно — если затягивать их подольше. Снимались бы в порнухе — зритель давно б зазевался. Перематывать плёнку в жажде глянуть, как мужик натягивает малолетку? Не, спасибо, несите другое дрочево.
В спальне гостила темень, ощупав мебель да постель. Коснулась было Билли — отдёрнула лапищи, и на него лёг фонарный свет из окна. Меркель к нему не ревновал — такой свет заботливый, укутывающий, ай — застудишься.
Не отнимал у него кроху, уходя наутро.
Карабкаться сверху Билли не впервой, впервой — лицом к Меркелевым ногам, задом — к Меркелеву лицу. Не зря по пути домой брякнул про шестьдесят девятую квартиру тунтенхауса — не знаешь, там своб-бодно?
Пока этим довольствуйся. А там поглядим.
В свете фонаря у него сиял кругляш пирсинга на промежности — зазвал прикоснуться языком-пальцами-членом.
Заныло под ширинкой — об этом мастер тоже не без сочувствия предупредил. Захошь трахнуться — потерпи малясь, пока не рассосётся.
Вот и терпел — ел кроху взглядом. Ртом ещё успеется.
Обхватывал белые ягодицы — хорошенько в ладони легли, прижились. Меркель знал, какой кроха отзывчивый, — а языком пока не касался. Обождёт, оттянет — вместе с нежной кожицей мошонки чуть вверх.
Её ртом здорово прихватить-покатать, дождавшись Биллиного всхлипа.
Он пальцами чего-то на Меркелевом торсе выписывал, как клинышком. Первобытные письмена готовый оставить, в здравом уме не разобрать.
— Здесь он тебя ощупывал? Да? — с нажимом спросил, с нажимом провёл — вдоль промежности, цепляя кругляш пирсинга, большим пальцем.
— Кто?
— Мастер, — выцедил Меркель. — Мужик, который это поставил.
Прихлопнуть бы — а сдержался. С Билли вообще многое сдерживать надо — хоть когда отворачивает лицо с поджатыми губами, хоть когда готовится сесть на Меркелево.
А зачем ещё нужны ноябрьские сырые вечера.
— Он п-просто… Надави вот т-ту-ут, да…
Биллиного лица не видать — возвышаясь, к плечу отмёл, румянец взглядом не своровать, ну хоть горстку. От того, как жал на его промежность пальцем — вот-вот черканёт к сжатой щёлке. Боялся? Предвкушал? Не догадаться — а сократились мышцы, едва Меркель вдавил подушечку пальца.
Втянуть хотели — в Билли запросто можно пропасть.
Затеряться с одного взгляда, душу отдать на откуп. На вот, не прикрывай только красоту.
— Что? Пялился, блин? Жрал тебя глазами.
Подтащив его за бёдра к себе, вмазался меж ягодиц — и лицом, и как торчок, дорвавшийся до догона. Кроха пах душистым мылом, лизнёшь — вкус ощутишь. Лизнёшь — он растает, не прикрытый ни одним волоском.
Меркель попробовал — кожу языком обжёг, ждал, когда стечёт, плавленая. Показалось, кроха оглушил стоном — это ещё что. Наградит ещё — лицо только подставляй.
— Не на-адо так…
— Надо, надо. Уже всего тебя перевидал. От сих до сих.
Меркель помял ему ягодицы ладонями — чтоб точно не разуверился. На ощупь что пуховая перина — голову клони и цапай самые сладкие сны.
Рано — лучше дарить их Билли, когда вздрогнет последний раз за сегодня. Меркель считает — складывает в голове, как очки бейсбольной серии.
Язык прямился пластом вдоль промежности — припаялся к нежной коже. Сперва пирсинг им обвести, а уж потом слюной намылить щёлку — размокнет, как бумага, приоткроется.
Билли дышал прерывисто — на всякий случай, чтоб не спугнуть. Меркеля — не то вернётся к битой теме, ощущения — не то окатит комнатной прохладой.
Клонился всё вперёд, подставляясь — вот здесь полизать, вот здесь куснуть. Не перепутай только.
Меркель не посмеет — зубами помял ягодицу близ промежности, будто ткнулся носом в пух, язык вернул на место — широко-широко обмусоливая.
— Я ра-асстегну тебе джинсы? — вышептал кроха.
Стекать вдоль торса Меркель ему не давал — вцепился в бёдра, спаяв с ними ладони. Он наклонился — ожёг дыханием под пупком — да лизнул просительно, шкрябая язык о волосы в паху.
Рецепт Биллиных поцелуев — вкус Меркелевой кожи, сбрызнутый сладостью слюны.
— Наиграешься, когда заживёт.
Кроха притих — забалдел, может, от того, как Меркелевы пальцы натирали над слюнявой мошонкой.
— Ты… — Билли выдохнул. — Ты член про-обил. Да?
— А ты представь его внутри, — забормотал ему в бедро, надкусив — след проступит, посинеет до оттенка
моё. — Говорят, обостряет ощущения.
— Бож-же…
Кроха растекался — слюны не жалел, влажными поцелуями Меркелю пах покрыв. До того, что зябко сделалось, ух, — стоило Билли не без труда выпрямиться. Сел — наездник. Навидался в «Бонанза», надрочился на порно.
Под ним лицо жарило, будто в июльскую духоту. В неё же жажда морила — Меркель прильнул к его дырке жадным ртом. Присасывался-лакал-втирался языком — не пускала, сомкнутая.
Билли обидчивый просто — замерев, ждал, когда у Меркеля совсем крышу сорвёт. Верти-вали вот на койку, сверху карабкайся, как любишь, заполняй до хлопка яиц о копчик — все-все домыслы о Биллином пирсинге сотри.
Так уж и быть — поверит, что жрал только глазами. Меркелю досталось основное блюдо — догадывался только, как кроха раскраснелся там, сверху, от причмокиваний.
Просто голоден. Закусывал мягкой плотью, запивал своей же слюной, лакомился им — раскрытым, уж вкус кожи смылся давно. Стёр языком, отирающимся у щёлки. Вывалял в Биллином вкусе — сладко, пить хотелось.
Не давал ему — приноровившись, как надо, объелозил скользким задом весь Меркелев подбородок. Билли держался не за него — славно, не то б всю грудь рассёк ногтями, маленький палач.
Скручивал кожу пяток до морщин — щипнув, когда язык
ох, не выпустит же — сжал щёлку в облипку. Где-то вверху — внизу? — хлюпнул. Носом, дыркой? Рукой вдоль члена, разгоняя?
Меркель слушал, дыша глубже ртом, будто астматик. К крохе тоже примкнул, как к ингалятору.
Обсасывал — тоже буквально, пока дырка не зарумянилась.
— Сладко тебе? А, сладко? — Меркель с хлопком прилепил ладони к его ягодицам. Раздвинул с силой — пока большие пальцы не шмыгнули к тесной дырке. — Даже приоткрылся. Приглашаешь меня?
— Д-да…
— Тебе лишь бы в щёлку чего запихнуть.
Меркелев язык, например.
Им ощупывать интереснее — кроха, реагируя, скулил громче. Или дышал? Или всхлипывал?
Бёдра всё хотел высвободить и куда пристроить. Им место на Меркелевых плечах.
Меркелю — меж ними. Хорошая же дислокация?
Жаль, в Управлении не козырнуть.
Ох и много с языка просилось. Шептать — как пирсинг натрёт ему кишку до вскриков. Похрипывать — как утонет в нём, на кольце таща, как улов, обострившиеся чувства.
Мазал эту грязь по промежности — языком заласкав приоткрытую щель.
— Не стесняйся, — сглотнув, выболтал ему. — Потрись об меня. Плотнее сядь.
Вот бы на личико его глянуть — под губой опять небось морщинка.
Всё равно тёрся — в темпе. Меркель задал болтовнёй
тебе лишь бы в щёлку чего запихнуть
пришпорил языком.
Ягодицы у него отвердели, будто на калёное пристроился. В нос бил запах слюны — липла к большим пальцам паутиной.
Меркель её плёл, обмазывая самое нутро.
Кожа там глаже-тоньше-краснее — в цвет натруженного языка.
— Ст-той, я… я-кнчаю-псти-а-ахха!
Задёргавшиеся бёдра Меркель не пускал — заковал в руках, въедаясь в Биллино сырое нутро. Стиснулся в благодарность или обвинение — жалко же, что насовсем язык в кишке не останется.
Им целиком чувствовал пульсацию — бам-бам-бам шарахало. Явственнее, чем тёплую влагу на груди.
Неужто и сердце у него так бахает?
* * *
Меркель уберечь его старался, в руках и Билли держа, и его сердце будто. Ощущалось каждой частичкой кожи — предплечьем под крохиной потной шеей, грудью под его тонюсеньким запястьем, талией — жался к ней сбоку обмякшим членом.
Выдохся — кутался теперь в фонарный свет. Вместе с Меркелем его обогревали.
Вместе с ним обогревал Меркеля — складывал домиком бровки, косясь на его пах, и четыре с половиной раза спросил — больно?
Последний раз полслова Меркель у него выменял на поцелуй.
— А чё здесь бы-ыло раньше, Меркель? В сквоте, — спросил Билли вполголоса.
— Какое-нибудь нацистское логово, не знаю… Затаскивали сюда хорошеньких, как ты, мальчишек прямо с улицы. Во-от прямо на наш диван. И парни Юлиуса Шрека насаживали их на кукан, — пожал плечами Меркель.
Билли, вскинув голову, бросил рисование, не дописав на его животе слово. Глянул так, будто вскочит вот-вот, — да чего только этот диван уже ни навидался.
— Какой же ты м-мерзкий.
— Да. Самый ужасный человек в Берлине, — ответил Меркель, обведя его позвонки меж лопаток. М-мерзкий — а прильнул как, будто зверёк. — Таким, как я, заслуженно достаются такие, как ты, сокровища.
— Подлиза, блин, — пихнул Билли указательным пальцем в кончик его носа.
— Ну скажи же, кроха, — умею?
— А-ага. Язык что надо.
Билли не брезговал проверить лишний раз — точно ли не перехваливает.
