небо над Берлином

      Берлин гостеприимен к летним сумеркам — словно брошенный отец в рыхлом от старости домишке к повзрослевшему сыну.       Проходи давай. Не стой на пороге.       Не заставляй втаскивать тебя силком.       Билл на себе испытал десяток — сотню? — раз.       Был бы сумерками — никогда бы не возвращался в Берлин. И пусть рыхлый домишко развалится, похоронив под крышей его родаков.       Ты ведь так не думаешь — всерьёз-то, ну?       Меркель ему бы цокнул погромче над ухом. Знаешь, мол, какими б ни были родаки, принимай их — других не будет. Берлин тоже дважды обделался перед всем миром на своём веку — и ничё, подтираем, кроха.       За ним дерьмо — да себе сопли.       Мы с тобой — брошенные дети.       Мы с тобой друг друга отыскали. Этого мало?       — Ты что-то вновь приуныл, — заметила Бев, подперев голову рукой.       В её отрастающих кудрях припряталось рыжее солнце — словно развело целый костёр.       Словно Бев — поджидающая своего часа осень.       На кухоньке сквота пахло мятным чаем — будто Бев принимала его в гадальной комнате. Вместо цветастой шали только — узоры, вышитые солнечными лучами, вместо сурьмы на глазах — размытые пепельные тени.       — С чего ты в-взяла? — спросил Билл, отхлебнув чаю. Язык прижгло — а-ай-й, не увиливай.       Не идёт тебе это. Не под этой крышей.       — Я задала тебе вопрос. Трижды, — улыбнулась она, постукивая по полупустой кружке ногтями. — А ты даже не услышал.       — Прости. О чём ты сп-просила, Бев?       — Это подождёт. — Она откинулась на спинку стула, поглядывая то на Билла, то на Сосиску, составившую им компанию на соседней табуретке. — Что тебя тревожит?       С чего начнём?       Билл вдохнул поглубже — перечислять измучается. Все тревоги сводились к Меркелю. Или росли от него — словно на плодотворной почве?       Билл боролся с сорняками — чтоб для них остались только цветы.       — Меркель, — вполголоса сказала Беверли, сложив руки под грудью и чуть подавшись вперёд.       — Ты, блин, даже в к-карты не глядела, — кивнул Билл на колоду Таро рядом с заварочным чайником.       — Всё у тебя в глазах. И тоска, и любовь, и… — Она покрутила пальцем у глаза и вздохнула. — Что случилось?       — Дум-маю, я слишком хорошо узнал Меркеля.       — Не-ет, — помотала головой она. — Ещё не знаешь, сколько от тебя попрятано. Он не надевает с тобой масок — но осторожничает. Не вини его за это. Всё ради твоей…       — …безопасности. А-ага, — хмыкнул Билл, не глядя на неё.       Когда взглянул вновь — солнце из её волос понемногу испарилось. А сияние в глазах не гасло.       Сосиска мигнула жёлтыми глазами, посмотрев на него.       Давай-давай. Всё ей доверь.       Словно на сеансе у гадалки, найденной через тысячу и одного знакомого.       Только не кляни за ответы. Сам же хотел услышать, придя сюда.       Сколько ни твердили, что с Меркелем непросто — Бев-Меркель-окружение, — не верил.       С ним хохочется. Хочется-любится. Чего проще?       Меркель как Берлин, проштрафившийся дважды перед историей, — тоже принимаешь его любым.       С него-то хоть долги вытряхивать не станут?       — Мы хо-отели пойти в «Ксенон», — облизнул Билл губы. — На «Позитивного». А потом… У него вроде как дела. Не-неотложные и всё такое. Пообещал, что с-сходим ещё — на…       последний ряд?       Бев знать необязательно. Может, тоже прочтёт в его глазах.       Тебе с ним хочется-хохочется-любится. Где ещё такого       хоть сколько масок на нём тресни до прихода в их постель       сыщешь.       — Я типа должен понимать, что у него за де-делища. Отпускать с по-поцелуем, как тёлки из боевиков, и ждать у оконца, — мотнул Билл головой в сторону. — Но ни хрена не понимаю. Он, блин, рв-вётся туда без мысли, что там, не знаю… п-пристрелят или прирежут. А в кино не идёт, хотя там безопаснее.       Как ты не поймёшь — приучи псину прыгать на людей, и резиновые мячики ей даром не нужны.       Приучи псину прыгать на мальчишек вроде тебя — на других зубами и не щёлкнет.       — Думаю, он сам об этом жалеет. И очень хотел бы пойти с тобой на последний ряд, — проговорила Бев, и Билл подпёр щёку кулаком — лишь бы не налилась теплом не к месту. — Я знаю Меркеля. И знаю, что говорю. А к тому же ему есть для кого себя беречь.       Билл опустил взгляд в кружку — чай поплёскивал на дне. Отпил ещё немного — лишь бы подействовал.       Лишь бы её слова были правдой — а не заговором гадалки, найденной через тысячу и одного знакомого.       Иногда ему представлялась жизнь без Меркеля — глухая, как волны гэдээровского радио, и плаксивая, как гэдээровсие мелодрамы.       А просвет где-то там — стоит задрать голову. И ощупать стены колодца, пригласившего на самое дно.       Вот так ему виделась жизнь без Меркеля. А ему, интересно, — без Билла?       Со знанием, что он жив — да блуждает по свету. Ютится по новой на заброшках Котти и с пацанвой ломится в заколоченные двери SO36.       Веселись, что ж. Только упомни, что в рождественскую ночь Вайнахтсмана не увидишь — только Крампуса.       Билл изредка оглядывался на их с Меркелем следы — не оставлял ли он отпечатки копытец.       Входная дверь грохнула, и Билл вздрогнул.       Ушёл.       А вдруг не вернётся?       — Сп-пасибо за чай и… вот это всё, — мотнул он головой на стол, поднявшись. Сосиска вскинула на него взгляд. — Пойду п-проветрюсь, ладно?       — Билл, — нахмурилась Бев, — не вздумай глупить.       — А?       — Я тебя насквозь вижу.       — Я зд-доров, сестрица Рентген? — закатил он глаза и направился на выход из кухни.       Бев что-то пробурчала ему вслед.       Ты болен, Билли, — сам знаешь чем.       Сам знаешь, от кого подцепил.       Он выскочил на улицу следом — дверь придержав, чтоб не громыхнула. Меркель услышит ведь — обернётся.       А прятаться за чьими спинами?       Привык за Меркелевой. Чужая покажется с прорехами.       Не то что его — крепче Берлинской стены. И точно не рухнет.       Меркель направился вдоль улицы — накинувший кожанку, треснувшую на локтях. Прильнёшь к плечу — запах дымный почуешь.       Словно он в такой броне — рыцарь, воротившийся из Крестового похода.       Всех обратил в свою веру? Все ли стали твоими рекрутами?       Эх, секретничать будет.       Вдоль улицы глухо — никто Биллу не укрытие. Припрятывался за углами зданий — только бы длинная тень не выдала.       Закатное солнце в неё ткнёт — вот, вот он, держи!       Держи меня крепче.       Выпустишь — пропаду.       Вдохнув, Билл выбросился из-за угла закрытой на ночь булочной — приникал то и дело к фонарям, если Меркель поворачивал голову вбок.       А вдруг услышит его шаги?       У него слух тоньше собачьего. Хотя бы не разорвёт.       Он старался. Билл просто, может, попривык.       Принюхивался — словно улица сможет подсказать, куда он держит путь. Не последний ли он в Меркелевой жизни.       Изгнать его прочь всё старается, словно замученная выходками сына мать, — да потом отмахивается. Чёрт с тобой.       Не бог.       Может, лучше не оглядываться, если за ним топать, — чтобы не было нужды повернуть назад. Чтобы что-то внутри не уговорило — там, в сквоте, безопаснее.       Оставь ты его след. Он уже пропащий.       Мотал головой, словно себе в ответ, — и брёл дальше. Миновали недлинные торговые ряды, в которых осси наконец предложили стильную одёжку. Оголяйся — без дани социализму.       Меркеля уговаривать не приходилось — словно он не вырос на почве ГДР.       Словно пересажен из соседней — во-он рукой подать — клумбы.       Откуда-то пахнуло мазутом и дампфнуделями. Билл на миг обернулся — стоило «Трабанту» помычать невдалеке — и кинул взгляд перед собой вновь.       Меркель исчез — размытый людьми, облитыми сумеречным светом.       Догадался?       У него ведь чуйка — в Билле, может, заподозрил какого-нибудь крота.       Не пригляделся просто. Вот же — зрячий. И под землёй жить не умею.       Кто-то пихнул его плечом — и Билл фыркнул, отшатнувшись. Нащупывал взглядом Меркеля в прохожих — да всё не то.       Не те габариты-волосы-одежда.       Словно он — пришелец с Луны-44.       Может, устремился в свою галактику? Где Биллу места нет — не подкованный и звездолёта не имеет.       Отойдя с тротуара к высотке, Билл вздохнул, сунув руки в карманы кожанки. Вытягивал шею — глухо. Не бывать ему в шпионах.       Если Меркель решит его завербовать — отмахнётся.       И пусть не уговаривает — кроха-ягодка-liebe.       Прищурившись, Билл отскочил от угла высотки — набрёл на Меркеля взором.       Он ли?       Он! Не чудилось!       Кинулся вслед, будто потерянный щенок       не скули, ну, — что народ подумает?       огибая людей, перешедших на другую улицу, — только бы его светофор не отсёк.       Оказавшись шагах в пятнадцати от Меркеля, притормозил, выдохнув ртом, и упёрся ладонями в коленки — холодные в зеве дыр джинсов.       Может, всё-таки и у Билла имеется звездолёт?       Покопайся в карманах — отыщешь на него свидетельство. Под шмотками — скафандр, не иначе.       Билл огляделся — люди возвращались по домам. Дошло вдруг — Меркель вёл его к вокзалу на Александерплац, отпускающему электрички. Принимающему, словно комнатушки злачных подвалов, людей — чего изволите?       Хотя бы не в «Ксенон»?       Поток людей помаленьку мелел — вброд можно пройти. Накормили       не глотай       его запахом дыма и застоявшихся духов — не отплюёшься. Маменька такими пользовалась лет десять назад — когда к ней ещё можно было прижаться       попросить защиты       и уснуть.       Здешние бабёнки отставали по программе лет на десять. Пока соседки трахаются в туалетах на выпускных — эти обмениваются с мальчишками конфетами.       Сколько тебе скормил Меркель?       Меньше, чем трахов в туалете.       Здание вокзала он миновал — направил Билла вслед за собой на один из перронов. Этот осиротел месяца три назад — прикрытый вроде как на ремонт. Вскинешь голову — через прорехи в крыше навеса видно румяное небо, заласканное солнцем.       Оглянешься — приметишь группку подростков, словно ждущих хвоста электрички. Пахло металлом рельсов — остывшим и прибитым дождями.       Меркель остановился — будто пассажир.       Билл припрятался за подпирающей навес колонной с расклеенными объявлениями — пропал кот-ребёнок-я.       Найдёшь меня?       По ту сторону железной дороги зашумел перелесок под электрическими проводами.       Зудели — зыбкие. Словно Билл — перед каждым       хорош-шо-о да-а-мх       после каждого       иди ко мне       не с каждым — с Меркелем.       С каждым такого не бывало бы.       Он побродил вдоль перрона — мимо выцветшей скамейки к «Интершопу» с заколоченными дверями.       Постоял перед ними — будто ждал, не откроют ли, как оголодавший бродяга.       Сегодня — точно. С Меркелем они       по-своему, как привыкли       не трапезничали.       Послышались глухие шаги — кто-то пнул подвернувшийся под ногу камень. Билл выглянул — может, у него и пистолет есть?       Может, он даже не крот.       Пригляделся — глазюки впрямь что щёлки под кепкой.       — Что, другого места не нашлось, Сапожник? — бросил мужик, остановившись рядом с Меркелем.       — Самое безопасное в округе. Тут никто не ходит. Даже поезда.       — Да-а? — протянул мужик, сунув руки в карманы спортивной куртки с нашивкой «Униона». — А что насчёт тех малолетних придурков, а?       — Торчки, — пожал плечами Меркель. — Можешь считать, мы одни. Романтично, скажи? Даже закат нам подыгрывает… Умеешь в серенады? У меня вот слуха нет.       — Заткнись, — прошипел мужик.       Он оглядывался — словно куница, в небе приметившая кречета.       Пронесло? Не тронет?       Сказать бы ему, что рядом зверь страшнее.       — Хвост не приволок? — почти прошептал мужик.       — Не отрастил, Зуёк.       Тот вновь хотел что-то сказать — примолк. Билл заметил — Меркеля, словно портной, обвёл взглядом с ног до головы.       — Слышал, что у тебя легенда — дерьмо, но чтоб настолько… — хохотнул он — Билла кольнуло, будто ледышкой.       Или клювом. А Меркеля, хоть он и в броне?       А ну не тронь, блин.       — Я её оживший герой. Что там с артефактом? Припёр? — спросил Меркель, не глядя на него.       Порывшись за пазухой, вынул пачку KARO и, пристукнув по донцу, подцепил одну сигарету губами.       Зуёк молчал — вновь поклёвывал его взглядом.       Снимешь кожанку — увидишь наверняка ранки.       Меркелю точно не впервой. Биллу привыкнуть предстояло, словно медсестре в раковом корпусе — к мысли, что к чьей-то койке завтра она не вернётся.       За своего пациента Билл со смертью поборется до последнего.       — Хренов ты коммуняка, — усмехнулся Зуёк, прищёлкнув языком. — И как в Управлении тебе доверяют?       — А ты спроси, — выпустил дым Меркель, наконец повернув к нему голову. — Им есть что рассказать.       Может, куснул его в ответ на клевок — тоже взглядом. Гляди, дескать, — чтобы до настоящего не дошло.       В Управлении ведь есть что рассказать.       Хоть и про дверь в коридоре на третьем этаже.       — Знаешь, Сапожник, — вновь заговорил Зуёк, помахав возле себя ладонью — дым отпугивал, словно муху, — такие, как ты, у меня всегда ассоциировались с крысами. Взяты из подвалов на стол для экспериментов.       — Мы больно кусаемся, — не остался в долгу Меркель. — Слушай, Зуёк, я сюда по делу припёр, а не за счетами. Ты мне, кстати, торчишь. Помнишь операцию в Аргентине?       Билл прищурился, крепче притулившись к колонне. Облупившаяся серая краска посыпалась хлопьями на кеды.       Зуёк вздохнул, отведя глаза. Глянул в Биллову сторону — и, сунув руку за пазуху куртки, что-то вручил Меркелю, словно контрабанду.       Поселилась во внутреннем кармане его кожанки.       Нащупаешь? Если к нему прижаться.       Меркель и такие методы раскусывает — о-о, кроха, лучше и не знать, сколько       и кто       о меня отирались.       Не ревнуй. Не ревнуй, моя ягодка, — личико от хмурости превращается в изюм.       — А говорил, хвост не приволок, — выплюнул Зуёк.       Меркель проследил за направлением его взгляда.       Узнал?       Билл припрятался глубже за колонну — если и засёк, то лишь кончики пальцев.       Подул на них, скребнувшие по краске.       — Ты давно в Берлине? — спросил Меркель — сигарету, бросив под ноги, притоптал подошвой гриндерса. — Это торчок. Я ж говорил. Они ширяются по…       Бах!       Откуда? В кого?       Зажмурившись, Билл шлёпнулся на корточки — коленки будто набило ватой       а говорил хвост не приволок       не подняться не подняться — сердце, подскочив, раздулось до       встанешь — утянет вниз.       Где-то закаркала       дурная примета — словно Берлин крутанулся в Средневековье       стая ворон.       А ты, глупыш, беги. Беги, пока не нашли инквизиторы.       Ты ведь колдуешь?       Над Меркелем ночами.       Билл прижался лопатками к колонне — под нарастающий грохот шагов       давай давай а ну пры       его унесло, словно в пропасть, — горячей ладонью.       Узнал, значит.       Меркель затолкал его под перрон — где сыпалась под ногами щебёнка и несло мочой. Голову береги — не то коснётся сырой курчавой плесени.       У него горячая рука.       От крови?       Билл оглядел свою дрожащую ладонь — ни следа. Только линия обещала дожить до глубокой старости.       По Меркелевым ладоням не считаешь — прячет, хитрец.       Он не дышал, стоя перед Биллом — словно водопад, собой припрятавший сокровище в гроте.       Где-то загудела электричка — эхо растворилось в воздухе.       Билл опустил голову — щиколотку пекло. Наверно подвернул, пока прыгал, — сердце, скакнувшее обратно в грудь, позволило различить боль.       Запах Меркелева одеколона — пряноватый, жгучий.       Запах натёртых колёсами электричек рельсов.       — Чт-то э-это… — Билл примолк — прикусил язык. Губы дрожали.       — В порядке? Билли? — позвал Меркель твёрже.       Под его ногой осыпалась щебёнка — повернулся, оглядывая. Взгляд пожигал — только бы следов не оставил. Не ласковый это огонь — в руки не дастся, словно у зажигалок или спичек.       Билл закивал — руку дёрнул, лишь бы его коснуться.       Тронул плечо — кожанка тёплая, словно согретая солнцем броня.       Щебень зашуршал — и Билл крепче, до ломоты, стиснул на его плече пальцы. Захочет — и прожжёт кожу насквозь.       Не только куртки.       — Не-хди-пжлуста-не-хди.       Вдруг он ждёт снаружи.       Поджидает их на перроне, как пограничник — перебежчика.       Ты давно в Берлине?       С этой стороны с такими не миндальничали.       Рука сползла к его ладони — Меркель позволил сжать ему пальцы. Побелели — а, шагнув, и не поморщился.       Он выглянул, наклонившись вперёд. Хмурился, оглядывая перрон и всё, что за ним скрыто.       Билловы пальцы вспотели — и он вцепился крепче. Вдруг выскользнет.       Вдруг выскользнет — и       бах!       это последнее касание, запомнившее его тело.       — Идём, — сказал Меркель, глянув на Билла, и потянул его на себя. — Держись рядом, Билли. И ничего не случится.       — А если…       — Держись рядом.       Билл нырнул под его руку — за броню кожанки — и зажмурился.       Вдохнул поглубже тёплый запах — и ноги будто сами поволокли его.       Будто что-то в Меркеле придавало ему сил.

* * *

      Вагон электрички залило желтоватым светом — по полу меж сидений блуждала широкоплечая тень мотылька.       Словно Билловы страхи — только кажется, что раздуты. На деле хлоп! — и нет.       Просто ты никогда не решишься.       Согласишься скорее на то, чтобы тебя прихлопнули раньше.       Грохотали колёса электрички, из динамиков брезжил сонный голос машиниста — сегодня записанные голоса ему не помощники.       Они сели в хвосте вагона — где не отдавало стальным запахом мочи. Под окном кто-то подарил им маркерное граффити.       Vutze den Tag!       Биллу казалось — уже наглотался.       Лови момент — и под крылышко к паршивым родакам. Ты ведь думал об этом?       Мысли брезжили — как голос машиниста из динамиков над их головами.       Брезжили — угасали.       Может, под натиском внутренней тьмы.       Сколько её в тебе?       — Ты… д-даже ни-ничего не скажешь? — вполголоса спросил Билл, сидя рядом с Меркелем.       Он глядел в окно — в отражении видать, как нахмурились брови.       Может, он таким заходит в комнату на третьем этаже Лэнгли — вот и Билл заигрался.       Думал, убережёшься?       — Зачем ты пошёл за мной, Билл?       Ласковые обращения в чём-то растворились.       Напомнишь ему       разве я не кроха?       смолчит.       Словно поднялись по лестнице, ведущей в подвал их отношений, на ступеньку выше.       И кажется, тут уже не так темно.       Почему же ты не тянешься к свету?       — Я… Мне б-было интересно, — прошептал Билл.       — Интересно, — повторил Меркель, словно катнув это слово на языке. — Интересно. Хрена с два. Смотри на меня. — Вдруг повернувшись к нему корпусом, он обхватил Биллово лицо горячими ладонями. — Теперь интересно? А? Смотри мне в глаза.       Билл смотрел — почти сразу отвёл взор, хоть Меркель и сминал ему большими пальцами щёки — до нытья в дёснах.       Не страшно.       Страшно, что больше ласковых прозвищ Билл не услышит.       — Видел меня таким когда-нибудь?       Голос звенел — словно колёса электрички.       Билл всхлипнул. Головой мотнул в тисках его рук — нет, не видел.       И больше не хочу.       Наверное, тяжело признаться — на такой-то должности, — что чего-то боишься.       Чего боишься ты, Меркель?       Билл не спросил — понял по взгляду. Прижался, обняв под кожанкой поперёк тёплой — живой, значит, — талии.       Я рядом. Я здесь.       Ты никогда меня не потеряешь.       Я буду жить до глубокой старости — мне линии на ладонях обещали.       — Кроха, — вздохнул Меркель — ткнувшись в Биллову макушку, — не делай так больше.       — Не буду.       Билл прижался щекой к его груди — сердце за ней постукивало. Глаза закроешь, и кажется — ты в безопасности материнской утробы.       Меркель, объяв его, поглаживал большим пальцем каёмку уха.       Электричка выдохнула на остановке, лязгнув пастью в каждом вагоне.       Никого. Только пританцовывала бледноватая тень мотылька.       — Этот Зуёк, — начал Билл, не поднимая головы. — Кто он?       — Доставучий мудозвон из соседнего отдела. Считай… — Меркель примолк — но касания не прервал. — Считай, это как сосед, которому всё не то. Что бы ты ни делал. Зальёт кого-то снизу — свалит на тебя.       — Ты его спас, да? В Аргентине.       — Глупая история, кроха. Как-нибудь расскажу.       — Обещаешь? — поднял он взгляд.       — Честное пионерское.       Билл улыбнулся, пощипывая складки его футболки на спине.       — Если б он знал, — начал Меркель вполголоса — так, что в самой груди, что у животного, гудело, — что с коммунякой ещё и снюхаться можно.       Билл выпрямился — их кожанки, соприкоснувшись, скрипнули.       — Ник-какой ты не коммуняка, — нахмурился он. — Пусть за-засунет это себе в…       — Ладно-ладно.       — …а то я зат-толкаю.       Меркель хохотнул — на щеке провалилась неглубокая ямочка.       — Верю, Билли, — шепнул он, обняв его лицо ладонью и чмокнув в губы. Облизнувшись, Билл пристроился обратно — к его тёплой груди, где постукивало сердце. О чём-то ему нашёптывало — словно тайный шифр. — Только знаешь, Зуйку повезёт, если с ним уже не…       — Так это в него ст-треляли? — вскинул на него взгляд Билл.       — Его уже давно пасут, — проговорил Меркель — вновь награждая касаниями к щеке-уху-волосам. — Останется жив — счастливчик. Только удача ему никогда не подыгрывала.       Они помолчали — Билл вглядывался в пустые перроны. Кое-где гудели группки брошенных малолеток — родителями-обществом-жизнью.       Друг другом.       Сам из таких вышел — то ещё племя. Ритуалы обещают сжечь чужаков и проклясть весь город.       Он отряхнётся — как сотни       до этого       раз.       — Но зато я, блин, шулер, — протянул Меркель звонче — ткнувшись в Биллову макушку. — Глядите все, какой приз я выиграл.       Захохотав, Билл отпихнулся — пока он не вздумал задушить.       В его руках не страшно задохнуться.       — Утешительный! — уточнил Билл.       — Шутишь, что ли, ягодка? — фыркнул Меркель, откинувшись в угол сиденья — будто в сердце, не иначе, сражённый. — Самый главный.       Протянув руку, ущипнул за щёку — пока.       Пока сумерки не остыли.