небо над Берлином

      В девяностом собачьих дней выдалось больше — Меркель не припоминал такого с восемьдесят седьмого. Тогда жарило, потому что закинули чёрт знает куда — нарабатывай давай, стажёришко, — а теперь, видно, потому что рядом Билли.       С ним всё становилось жарче. Воздух в спальне, слюна в глотке, поцелуи тайком в узеньких, как неразработанная пальцами кишка, берлинских переулках.       Вплоть до сидений аттракционов. Коснёшься — ошпаришься.       В Гёрли дышать нечем — неподалёку сопляки раскурили даггу, солнце — вечерние лучи, сложив их самокрутками. Осыпало всех пеплом, задымив розоватыми облаками, — пыльцой отцветающих деревьев.       Билли — что нимфа средь них, с голыми стройными ножками. Меркель не скажет, конечно, — а вот бы боднуть меж них, как фавн.       Захихикает-сбежит-засмущается — дескать, выслеживай и словить попробуй.       Руки у Меркеля горячие, кроха точно ведь растает. Ох, слизнуть бы с него, как с подтаявшего мороженого.       Кариес разовьётся. А в детстве грозил батяня — зубы смолоду береги.       На колесо обозрения Билли затащил чуть ли не за руку — проветримся?       Выше — жарче. Но попробуем.       Оттуда, говорят, видать весь Кройцберг — местечко в том числе, где Билли взошёл, как маленький росток. Поливали руганью да упрёками. Крепкий вышел настойчик.       Вот теперь срывай — расцвёл.       Билли кантовался в кройцбергских сквотах — вырастали бугаями за железной дорогой, где грохочут, отделяя SO36 от Кройцберг 61, составы. Потом признается — вот на них сдриснуть хотелось, а особенно было и некуда.       Не в Кройцберге сыщут, так в другом округе, где расплодилась левацкая молодёжь, говнари и прочая шпана.       Билли нашёл лучшее местечко для схрона. Вроде как под самым носом, за пролегающей у железной дороги Стеной, — а вроде как и далековато.       Им говорят — не суйтесь в ГДР, пропадёте. Они рассказывают о ГДР детишкам, как о Неверленде, откуда никогда не вернуться. И детишки плотнее врастают в почву свободной ФРГ.       А Билли — самый бойкий пропащий мальчишка.       Колесо со скрипом сдвинулось, едва они пристроились в кабинке. Воняло ржавчиной, нагретой на жаре, — отслаивалась краска от рамы, будто лак с ногтей Билли после нескольких рейвов.       Скажут — хреновый, потому что гэдээровский.       Отменный на самом деле. Лопался, только когда ногти драли Меркелевы лопатки.       От духоты под носом выступил пот — Меркель утёр, следом пригладив на макушке волосы. Жарило не от солнца — раскололось мозаикой на руках, проникая через стекло. Жарило от плюхнувшегося рядом Билли — нимфа, вынырнувшая из ручья.       Мокрый да скользкий — вот бы потискать.       Билли сбежит, как любая нимфа от фавна, и обратится в древесную пыльцу — напоследок в воздухе повиснет хохот. Ну чё, набегался?       — А во-от там мой дом до-олжен быть, — указал он пальцем вправо.       Меркель прильнул — от земли едва оторвались, — вдохнув возле его уха. Билли нагрело солнце — обласкало с головы до ног, как своё дитя.       В глазах у него золотистые крапинки, как плавленое золото, — вот наградило даже, как любимого сына.       Билли поднимется выше выше выше — на пятьдесят чёртовых метров — и взойдёт на престол, как наследный принц. А в покои к отцу пригласит своего суженого — вот такого сердце выбрало, кому не чужды сырые берлинские подвалы.       Кройцберг ниц готов был пасть — стоит Билли оказаться в родных пенатах.       Когда-нибудь он расскажет об этом крохе — вот спадёт жара едва, и тот заскучает по своей стихии ближе к октябрю.       Солнцу никуда не деться осенью — частичку себя оно оставит в Билли.       — И чем промышлял на своём районе, ягодка? — спросил Меркель, не отстраняясь от него.       Мелким воровством? Бегунком гонял? Граффити засирал весь округ?       До чего у солнца непослушные, блин, отпрыски.       — Ничем про-отивозаконным. Почти, — ухмыльнулся Билли, поглядев на него вполоборота.       — Готовил план подрыва Рушештрассе, пятнадцать? Надо было тебя обшмонать ещё при знакомстве, — подтащил его Меркель к себе — на себя, чёрт, — не удержавшись.       В пыльцу не обратился — прикрыл вон глазёнки, дозволяя. Здесь — трогай, а вот тут — посмотрим.       — И без того не-еплохо рвануло, — шепнул он.       До того, что ГДР загнулась.       Билли извивался бы, а размяк на жаре, как нежный цветок — жажда его мучила. Пах жжёным сахаром и сладостью лета, будто опылённый, — разинутые ноги поверх Меркелевых коленей приглашали к себе.       Облизать-потереться-вторгнуться. Можно в таком порядке, можно варьировать, как головоломку. Билли никогда не наскучивало разгадывать — за хмуростью у него прячутся и обвинения, и просьбы продолжать.       — Как, видно твой дом? — спросил Меркель, не глядя в окно кабины.       Поднимались потихоньку, под скрип поразмявшегося наконец колеса. Билли повертел головой — высматривал всё дом в родном Кройцберге.       Меркелю иногда не верилось, что кроха вырос здесь. Ему, небось, — что Меркель в ГДР.       Как же так, тебе бы в Кройцберг — жечь в дымных клубах и получать на чай от местных звёздочек.       Да ну, своё светило уже зажёг. Слепило глаза, а всё любовался им — как солнце на него возлегло. Ревновать впору бы — нечего лапать чужое.       Билли загорелый — ему будто любовник оставил следы назло Меркелю.       Взялся их стирать губами, слизывать — а потом и сгрызёт — с местечка возле шеи. Билли будто морской солью окроплён — пот на вкус приятный, распробовал по крупинке.       Слушал, как дыхание у него перехватило — стоило стиснуть и к себе прижать спиной. Жарило меж телами, будто солнце спряталось. Меркеля хотело оттолкнуть — не-а, не твоё.       Ещё как моё.       — Ст-той, мне… хха, ды-ышать нечем, — шепнул Билли.       А сам за Меркелевы руки точно не для того, чтобы разжать, хватался — скребанул запястье да обхватил, пальцами подбираясь к центру ладони. Думал, может, это Меркель солнце в них прячет — вот почему жгли.       Билли пятнышками зацветал — обжёгся.       Лицом отирался о Меркелеву щёку — где лизнёт, где куснёт. Приложишь ухо к липкой шее — сглатывает с аппетитом, будто напился-наелся.       Меркель ладонью протиснулся под его мешковатый топ — давлением на живот проверяя, пусто ли там.       Пусто. Член он ещё не заарканил.       Не глядел в окна кабины — не до того, до вершины ещё не доползли. Доползла Меркелева рука — накрыв потную грудь, притиснула ближе. Пальцы жадные, как у клептомана, — искали, где драгоценное чего цепануть.       Всего Билли — сколько ж в нём, сияющем на солнце, карат.       Набрели на сосок, подёргав было за кольцо пирсинга да отпустив — лучше потереть вкруговую, вмазывая в кожу пот-запах-влагу.       Вмазывая в подушечки пальцев — Меркель сбережёт, оближет после, будто лапу сунул в улей.       Билли в его руках растекался, как мёд. Волок ладони, калил ляжки, опохмелял слюной — открывая тягучий рот, просил напиться.       Просил напоить — и выдыхал так жарко на Меркелев язык, что рот сушило.       Из-за этого ли?       — Знаешь, ты когда хочешь… — Вот так, аж до слюны густеющей. — У тебя соски прямо бухнут. Как у девчонки.       Покатал один вкруговую — зацепился за кольцо.       Хмель тёк в самый низ — живот сводил, как крепчайшая бодяга. Давило чего-то на икры — Билли оплёл ногами, цепляясь, лишь бы вперёд не нырнуть. Лишь бы солнце в вышине его не украло.       Меркель стиснул покрепче — пусть только посмеет.       — Хочется как тебя поласкать, — любуясь им, губами мазал вдоль скулы — не присасываясь, не целуя. — Где тебе больше нравится, скажешь?       Меркель сам бы перебрал — руками и вслух. Чувствовал — Билли поприжимался задом, потёрся на пробу. Видел — в глаза у него туман прокрался, искорки солнечные окутав.       — Везде. Бо-ольше всего я-азы… да, — хныкнул он, стоило лизнуть под ухом. Тоже на пробу — потянет ли вдохами дальше.       Потянул — Меркелю в лабиринте его выдохов захотелось потеряться. Последуешь за гулким, из самой груди, — на пробу следом приласкаешь сосок пальцами. За лёгким, будто с губ нимфы сорвавшимся, — чмокнешь в щёку.       Билли, верно, тоже хорошо — потирался спиной, надавливая ягодицами. Искал, куда бы насадиться покрепче, — привыкший, маленько расстроенный.       Разморённый — чем выше к солнцу на чёртовом колесе, тем громче оно ему чего-то нашёптывало. Лучами чертило на коже — Меркель смахивал пальцами, хватаясь за его оголившийся живот.       Не прочтёт теперь, не узнает.       Солнце не велит своему принцу сбегать в подвалы — наследник всё-таки, берегись сырости, погаснешь.       Билли любил её — присасывался к Меркелеву рту, не спеша покусывать. Меркель — тоже, найдётся ещё времечко, заклеймит его как следует — солнечными лучами с него будет пировать.       Дёрнувшись, колесо приостановилось — на самую маковку их вознесло. Любоваться бы Берлином — куда там — искали его отражение на лицах-коже-телах друг друга.       У Билли в глазах яркость берлинского летнего солнца. Он бродил по берлинским дорогам — венам на Меркелевых руках.       Свернёт на Александерплац — скребанёт центр ладони.       — Хчу тбя внтри… — зашептал он, примкнув к Меркелеву уху. Влагой кропил — слюна и пот проводили его слова глубже, как покалывающий ток. — Пжалуста пжалуста пжа…       — Да? Хочешь?       Билли впору бы голову запрокинуть — явить вены, как притоки Шпрее, на самой шее, на вот, напивайся, потом полны — стекал от соприкосновения кожа-к-коже.       — Со-ожму тебя так и… не вып-пущу. Я… — осмелился куснуть за мочку уха он — разрешение тискать, вместе с чуть прогнувшейся спиной. — Всё жжёт вну-утри, так… и болит.       Меркелю не страшно его жамкать — на зависть бьющему в окна солнцу. Слепило глаза — впору бы не глядеть и ловить каждое Биллино движение. Вот рот открыл, вот потёрся с неловкостью, вот сглотнул — с тяжестью, будто слюна горло продрала.       Меркелю и самому не лучше. Не темнело в глазах — рябило, словно экран кинотеатра после сеанса.       — Представляй, кроха. Я помогу? Медленно-медленно тебя натягивать буду. Пока яйца в промежность не упрутся. Потом так… О-о, ш-ш, — поцеловал он у линии роста Биллиных волос, отерев пот со лба, — так вздрогнул. Маленький. Хороший такой.       — Ещё ска-ажи…       Упрашивал, а голову не поворачивал — нежился в Меркелевых руках. Щипали-скручивали кожу под сосками — дублёры засосов, выступающих на шее.       Тискали — притискивали. Берегли его — береглись от того, чтобы влезть под Биллины шорты.       Там мокро — не от пота, наверное.       — Да. Слушай, — попросил Меркель, удержав его — когда колесо пошло на спуск, напарившись на солнце. — Пихаться в тебя буду, пока дырка не раскраснеется. Даже выдохнуть не стопарнусь. А ты меня внутрь засасывать будешь. По-другому и не можешь, да? Когда всё жжёт в щёлке.       Кроха выдохнул громче — с одобрением то ли согласием. Да, жжёт. Да, по-другому не могу. Гляди вот — всё плавится.       Глядел. Пот с него слизывал, ни капли чтоб не проронить. Билли будто в воде морской искупнулся — а теперь напиваться ею давал, не хмельной слюной.       Рот сушило — а всё равно лакал с шеи.       Билли в руки вцепился — пальцы их оплетая, тоже не боясь ошпариться. И не боясь ошпарить — тоже — горячий, как солнечная искорка. Не те, что согревают, — а те, что обращают в пепел лесную труху.       Поёрзывал с умением — давно навык выработал, каким ни в ГДР, ни в ФРГ не торгуют.       — Ты знаешь… — крепче притиснул его Меркель к себе. — Знаешь, что мало кто спускает от члена в дырке? Как ты. К себе даже не притрагиваешься.       Даже не притронулся — выгнувшись, до онемения цеплялся за Меркелевы икры — того гляди кеды на слабой шнуровке слетят.       У самого живот да голову вело, как от хорошей пьянки. Не то духота сдавливала со всех сторон — ржавчиной тянуло из каждого угла.       Не то Билли задушить его своей сладостью умудрился.       Пусть патентует новое средство среди кротов — с руками ведь оторвут.       — Как же… хо-оро… шо, — вышептал он, прильнув к Меркелевой шее.       Покусал щенячьи — чтоб точно убедился.       Чёртово колесо спускалось к земле — Билли всё ещё гостил у солнца.