без заморочек.

       Отключением режима той-ещё-суки у Бена, Клаус занялся основательно, с полной ответственностью и, самое главное, огромным энтузиазмом. И, именно благодаря последнему, а ещё двум бутылкам шампанского, одной трети со дна чужой бутылки виски, четырём шотам водки с содовой и бутылке мартини на двоих — у него это получилось. Наблюдать за отпустившим себя, свою чопорность и придирчивость Беном было одно удовольствие. Клаус в целом всегда очень радовался за других, а когда жизнь ещё и бросала карты так, что человек становился счастливее благодаря нему — пусть и напившись в стельку — его пробивало на искренние слёзы отцовской гордости.        Общее наслаждение видом схлопывающейся вселенной и семейная ностальгия по миру прервалась как-то слишком уж резко. Семья не поверила в успех выполненной Клаусом миссии по исправлению Бена, что немного расстраивало. Когда все начали расходиться по разным комнатам отеля, что пока чудом держался вне правил физики и законов вселенной, Бен, пошатываясь, шёл куда-то, а Клаусу ничего не оставалось кроме как следовать за ним, предпринимая редкие попытки докричаться. — Бен! Бен, ну не-е-ет, ты куда! — Клаус шёл следом, стараясь не терять оголённое тело из виду, — Мы же все только начали, было весело, эй!        Бен прошёл через стеклянные двери не отзываясь, но, явно не из вредности, а из лимита сосредоточенности, вызванного алкоголем. Сейчас весь уходил на то, чтобы держаться на ногах. Он сделал ещё несколько шагов, после чего, ухватился глазами за бильярдный стол, неловко забрался на него, сначала ложась вдоль, на живот, затем закинул ноги по одной, и перевернулся, наконец, на спину. Сил на то, чтобы сесть, уже не хватило. Да и желания не было никакого. — Бен! Вот ты где, — выдохнул Клаус, потерявший друга из виду на пару секунд.        Он прошёл по помещению, удерживая равновесия исключительно благодаря мебели рядом, за которую хватался, и тоже залез на бильярдный стол, садясь напротив развалившегося на нём звёздочкой Бена. — Ты что ушёл, нам столько всего ещё нужно сделать! — протянул Клаус с совершенно очаровательной детской настырностью желающий показать Бену всё то, что он успел упустить за свою скучную жизнь, — Ты бывал в казино? Нет, конечно, лучшие, несомненно, в Вегасе, о боже, старина Вегас, как же его потрепала вся эта муть с Апокалипсисом… Но, вообщем, я видел автоматы на каком-то из этажей, мы могли бы сыграть, будет круто, Бэнри! Ну же, давай, пойдем-пойдем-пойдем!        Клаус, полный энтузиазма, потянул Бена за лежащую плашмя руку, пытаясь утащить за собой и продолжить их маленький пир во время чумы, но тот даже не шевельнулся, также пространно всматриваясь в серый потолок и слепяще яркий жёлтый свет люстры. — Эй, Бен, ты чего? Ты расстроился, что мои так отреагировали? — Клаус отпустил его руку, подползая чуть ближе и смахивая мешающиеся рядом биллиардные шары в сторону, — Просто им нужно время, поверь, утром мы все ещё раз выпьем вместе что-нибудь, и, они все скажут, что ты очень крутой брат, поверь! Я уверен, ты им понравишься! К тому же, у отца есть план по спасению мира, и, у них будет время на то, чтобы узнать то, какой ты крутой и насколько… — Что ждёт нас после смерти? — вдруг спросил Бен. В вопросе не было присущей подобным тоски и горечи, он, скорее, был цепочкой пьяных размышлений о конце света, смерти, и том, что ждёт всех нас после неё. Интерес, спокойное принятие и, может, капелька душевной печали. — Оу, так вот о чём ты задумался, — Клаус, явно немного расстроился, что все его попытки растормошить Бена были совершенно ни к месту, но, очень вряд ли испытал хоть каплю мук совести. Он повернулся в другую сторону и повалился спиной на биллиардный стол, ложась прямо рядом с Беном. Тот посмотрел Харгривсу в глаза, отрывая наконец взгляд от пустынности потолка. — После смерти… Ну, там есть море, пустыня, телевизор с документалками, о, ещё детский батут, если ты захочешь! И пицца, правда, с ананасами, почему вообще существует вообще пицца с ананасами, ты мне скажи, это же кулинарное извращение… — Клаус, — мягко напомнил о себе Бен, тяжело выдыхая. С Клаусом привыкаешь к его, а) неспособности заткнуться, и, б) нескончаемому потоку мыслей. — Да, точно, смерть… — он нахмурился, старалась собрать всё, что знает об этом, во что-то более-менее понятное и вразумительное, — Там… Там спокойно, Бен. Нет боли, нет… очередного апокалипсиса, нет страха… Это… Это прекрасное ничто, которое само даёт тебе то, что тебе будет нужно, — Клаус мягко улыбнулся воспоминаниям. Этот разговор явно заставил обоих капельку протрезветь. — Мне там нравится. Думаю, тебе понравится тоже.        Наступила мягкая и физически приятная тишина, которая часто наступает в минуты таких разговоров в какой-то момент. Её просто нужно дождаться, и, вовремя позволить ей захватить пространство вокруг, давая каждому подумать о своём. Она может длиться часами, если дать ей шанс, если принять её и насладиться размеренностью и покоем этой тишины. Клауса хватило на тринадцать с половиной секунд. — О, а ещё, там была девочка на велосипеде, и, честно, я понятия не имею кто это, сколько бы раз я не видел её, она всегда там! — теперь уже Клаус смотрел в вечность серого потолка, активно жестикулируя в своём рассуждении. — В плане, это не трип, может, она и есть господь, как думаешь? Представь себе, всё это, все мы созданы лишь девочкой на велосипеде с корзинкой? Я о том, что…        Бен поднялся на локтях, внимательно вглядываясь в лежащего рядом Клауса, ушедшего в очередную пучину собственных размышлений. Красивый. — …столько воин, столько мировых споров происходит из-за того, что мы не знаем, кто господь, важен Иисус, Будда или кто-то ещё, столько раз я принимал всякое в надежде найти ответ, зачем всё это, и, уверен, не один я, многих волнует этот вопрос, и, выходит, что всё это создала девочка на велосипеде? Всё так просто и одновременно ни черта не ясно? Просто… Кто она? Зачем ей это? Почему она убила динозавров? Столько вопросов, и, вряд ли мы можем найти ответ хоть на…        Монолог прервался от касания губ. Честно признаться, Клаус даже не сразу понял, что произошло, но, спустя секунду наконец осознал чьи губы только что накрыли его в терпком, но совершенно неуверенном поцелуе. Клаус не сразу успел на него ответить, но этих пары секунд растерянности хватило, чтобы Бен отстранился, тушуясь. — Что… Что ты делаешь? — вдруг спросил Клаус, только сейчас чуть более чётко осознавая ситуацию. Но, честно говоря, понять её совершенно не получалось. — Не заморачиваюсь, — ответил Бен со всей уверенностью и наигранной простотой, на которую был способен, но лежащий рядом Клаус буквально физически чувствовал, как у того колотится сердце. Казалось бы, вот он, тот Бен внутри, простой, настоящий. Коснись груди — почувствуешь, — Как… как ты учил, — добавил он уже совершенно неловко и неумело. А может даже и касаться не обязательно.        Клаус на эту настоящую неловкость, искренность, просочившуюся, как кровь из раны сквозь годами сковывающие бинты, перетянутые, так, что до боли и неспособности вдохнуть полной грудью, только и смог, что тепло улыбнуться. Ему этого так не хватало среди всей фальши, заговоров и лжи, вечно путающихся под ногами последние парочку апокалипсисов. Хотя, по правде, и до них было совершенно не лучше. Может, всё-таки отпустить этот мир в заслуженные тартарары?        Бен, чуть осмелев, снова коснулся губами Клауса, совсем мелко целуя поверх прикрытых губ, и вновь чуть отстранился, не получив ответа, но, на этот раз Харгривз сам тут же подался вперёд, накрывая тонкие губы своими, совсем аккуратно, словно ещё раз ловя поцелуем подтверждение чужого желания, нуждаясь, жаждя ещё раз услышать, почувствовать — да, это я, и я действительно хочу тебя, хочу тебя целиком, касаться, целовать, ты нужен, и я готов расписаться под этим заявлением, проставив все печати. Слишком много было в его жизни бессмысленности, и упускать последний шанс обернуть её остаток хотя бы в тонкую обёртку из смысла слишком опрометчиво.        Клаус, не разрывая поцелуя, сам присел на столе, чуть заваливаясь на Бена, который отклонился назад, снова ложась на спину и утопая в очередном душащем своей беспрерывностью поцелуе. Апокалиптический мир и так оказался на удивление душным и жарким, а горячие касания губ совершенно не исправляли ситуацию, плавили и кружили голову, лишая лёгкие должного количества кислорода, заставляя их гореть где-то в груди.        Руки Бена уже начали бродить по телу Клауса, ловя каждое вздрагивание под короткими вдохами. Он чувствовал, как гнулось под пальцами податливое, такое голодное и изнывающие на ласки тело, как вздрагивало от каждого мягкого движения, как прогибалось под каждым нажимом. Когда Бен перешёл бурей своих касаний на чужую спину, не снимая с неё пиджака, Клаус вдруг чуть отстранился. — Стой-стой-стой, — забормотал он, жадно ловя воздух, — А ты, ну, уверен? В плане, Бен, старик, я все понимаю, Апокалипсис, смерть, хочется оторваться, но, ты уверен, что я тот, ну, с кем бы ты хотел провести это время так? В смысле, я неотразим и потрясно трахаюсь, и на земле не то чтобы остался выбор, но, мы бухие в стельку, и ты… не пожалеешь? — всё же наученный опытом, моральными принципами и годами наркомании, Клаус умел мыслить трезво, под чем бы он не был. Сколько бы дряни не было в его организме и какую бы лютую ахинею он не нёс, некоторые вещи даже она не могла вытянуть из головы окончательно. — Клаус, блять, остаткам этого мира существовать ещё меньше ебучих суток, после чего нас всех поглотит огненный шар, который, о боже, видно из этого окна. Ты действительно думаешь, что мне будет, когда жалеть? — Бен вскинул бровь, вглядываясь в присевшего на его ноги Клауса, которому явно потребовалась пара секунд, чтобы усвоить протараторенную тираду. — Тоже верно, — наконец кивнул Клаус, внаглую пересаживаясь на Беновы бедра, — И, черт возьми, Бэнри, я не знал, что ты так сексуально материшься! — добавил он с волной новой отцовской гордости и пьяно-возбуждённого задора. Мда, надо было бы переработать ролевые модели. — Заткнись, — прошипел Бен, не выдерживая, и притянул Клауса к себе за ворот пиджака, снова впиваясь в губы медленным, долгим поцелуем.        Тот, очертив мелкими касаниями губ скулы, плавно перешёл к шее, затем ключицам, активно спускаясь всё ниже и ниже. Когда ворох поцелуев дошёл до яремной ямки, Бен вплёл пальцы в чужие волосы, путаясь в бесконечности Клаусовых кудрей, что падали кончиками на плечи и изрядно щекотали тем самым тело. Бен откинул назад голову, прикрыл глаза, наслаждаясь. Поцелуи прошлись по грудине, охватили соски, мягко проскользнули по рёбрам…        Стоило Клаусу оставить первые парочку поцелуев на белёсой коже чужого живота, как рука впилась в кудрявые волосы в несколько раз сильнее, но, Клаус, не обратив особого внимания, продолжил целовать-касаться-целовать также нещадно и много. Оторвался он только секунд через десять, когда Бен, видимо, сдерживающий себя до этого, так громко и отчаянно простонал, что нельзя было не обратить внимания. Клаус испуганно оторвался от его живота, чуть приподнимаясь, и с восторженным шоком посмотрел на немыслимую картину перед собой.        Бен, Бен, чёртов, Спэрроу, та самая язва и последний мудак буквально полтора часа назад, сейчас лежал перед ним, и не просто наслаждался, он буквально практически плакал от того, как ему хорошо, тяжело дыша и отводя смущённый взгляд, поняв, как он только что простонал. О, нет, кажется, Клаус явно что-то нашёл.        Для проверки своей теории он аккуратно положил руку на чужой живот, и мягко, совсем невесомо, погладил его большим пальцем, рядом с пупком. Бена словно прошибло электрическим током: он весь задрожал, всхлипывая, и совершенно не зная куда деть собственные руки. Ужасно хотелось больше, ещё, снова, но унижаться и просить он точно не станет, а самому взяться сейчас за свой член и спустить за пару неловких касаний было бы ещё позорнее, чем стонать под ебучим Клаусом. — Святые угодники, Бен, то есть, наш Бен, говорил мне что-то про то, что живот как-то по-другому ощущается из-за щупалец, но, черт возьми, настолько? — Клаус был искренне восхищён. — Отвали, — бросил надорванный голос, а Бен старался смотреть решительно куда угодно, кроме как на Клауса, и только сейчас, видя всё это напряжение и зажатость, тот понял в чём, как и кого только что уличил. — Стоп, Бен, нет, ты чего, мне кажется это прекрасным, — пояснил Клаус со всей доступной ему искренностью и открытостью, на что Бен растерянно обернулся. Брошенная до этого фраза показалась издёвкой, смехом над тем, как же легко сломать нерушимого и всего из себя Бена Спэрроу, зная его слабое место. Но, казалось, Клаус правда думал совершенно о другом, и его по-настоящему поражало и возбуждало то, насколько Бен отзывчив и как ему тяжело сдержать себя, когда касания такого рода приходятся на живот. — Я, — Клаус вновь опустился, глуша дальнейшие слова в чужом стоне, — очень, — он прошёлся языком от грудины до пупка, — хочу, — зашёл в него самым кончиком, пока тело ответило мелкой дрожью, — тебя.        А следующие несколько минут Бен не мог воспринимать ничего, кроме собственных стонов, переходящих во всхлипы на грани со слезами, потому что Клаус не отрывался от его живота, пупка, обхватив тот в поцелуе и жадно вырисовывая пальцами какие-то узоры рядом, концентрируя всё в одном месте, и этого всего было так много, так сильно, что слишком, слишком хорошо. Казалось, ещё пара таких минут, и он кончит себе в штаны ни разу себя не коснувшись, так возбуждение внутри горело, пылало, скручивалось в узел и жаждало выхода.        Руки Бен всё же нашёл куда деть, с подачи Клауса. Тот, перед тем, как полностью погрузиться в исцеловывание чужого тела, мягко убрал его руки наверх, помогая обхватить одной из них запястья другой. Так вот, там точно останутся синяки. Оставив крайний поцелуй прямо в середине живота, где уже расцветала парочка красноватых засосов, Клаус вдруг приподнялся, не отнимая от него ладоней, и продолжая мягко елозить по нежной коже пальцами. — Эй, — вдруг прошептал Клаус, ловя взгляд затуманенных возбуждением глаз Бена, — Выпусти их. — Кого? — Спэрроу, окончательно ушедший в кайф от чужих поцелуев, не сразу понял, о чём вообще с ним говорят. — Их, — повторил также тихо Клаус, решая не приходить к каким бы то не было описаниям или названиям, чтобы не упустить тот накал интимности, открытости, воцарившийся сейчас между ними.        Бен хотел возразить, Бен хотел спросить «нахрена?», Бен хотел оспорить, послать с такими просьбами, или, наоборот, начать умолять не прекращать поцелуи, просто продолжать и дать ему испытать то, что он так давно не испытывал, но, почему-то не стал. Клаус был другим, совсем другим, чем кто бы то не было, с кем Бену приходилось видеться, общаться или кого трахать. Эта ходячая и не убиваемая катастрофа со словесным поносом и, надо признать, волшебным языком, взглядом, жестами, своим безоговорочным принятием и, видимо, каким-то очередным ебанутым кинком на чужую слабость, и, возможно, тентакли, создавал то доверие, в которое хотелось погрузиться, потому что точно знаешь — утонуть он не позволит.        Он судорожно выдохнул, и, чуть приподнявшись на локтях, выпустил один. Щупалец взмыл вверх, как-то неумело резко и растеряно, и начал ходить в воздухе, совсем уж не зная, куда приткнуться. Клаус заворожено смотрел на него, не отрывая взгляда, как зачарованный. Прошёл добрый десяток секунд перед тем, как он отмер, и, очень аккуратно подвёл руку ближе. — Можно? — спросил Клаус одними губами.        Бен сглотнул, но кивнул в ответ. Их никогда никто не касался в подобном желании. Если касались — то рвали на двое, резали, вгрызались, взрывали. Но уж точно никогда не хотели сделать что-то ещё. Не хотели приласкать.        А Клаус, кажется, именно этого и хотел. Медленно подведя ладонь ближе, он, со всей своей боязливой нежностью, коснулся внешней стороны щупальца парой пальцев. Щупалец вздрогнул, явно на каком-то физическом уровне ожидая угрозы, но, Клаус на это лишь нежно провёл пальцами по склизкой влаге. Конечность на это слабо вздрогнула, а Бен вновь судорожно выдохнул, окончательно теряясь в ощущениях. Он сам не сразу понял, что выпустил ещё один. Теперь вокруг Клауса двигались уже два красных щупальца, вышедшие сильнее и выше, и, признаться, Харгривз в их окружении выглядел безумно сексуально.        Клаус трогал уже оба, нежно проходя руками по ним, гладя, словно диких зверей, что никогда не знали любви. Опасных, способных убить при одном желании, но совсем его не пугающих. — Они… такие израненные. Мне очень, очень сильно жаль, — вдруг выдохнул он, и, голос так дрогнул, будто Клаус чуть не… плакал? Но от чего? От сожаления по старым ранам на куске чужеродной плоти, что зажили тяжёлыми бордовыми рубцами? На той плоти, той части его, что было для Бена оружием? Разве они не должны выглядеть так? Порванные, в шрамах. Уродливые. — Они для битвы, какими им ещё быть? — фыркнул Бен, пытаясь, все-таки, не показать то, насколько сочувствие Клауса на самом деле его трогало. Оно было так ново, так непривычно. И так необходимо. — Ты что, не выпускаешь их просто так? Наш Бен тоже их не любил, но, он открывал ими арахисовое масло, когда не было Лютера, — Клаус слабо усмехнулся, не уводя рук и все продолжая трогать-гладить-касаться, — О, а ещё, когда мне было плохо или страшно, он иногда, если я упрошу, обнимал меня ими, и это было так хорошо, так… обволакивающе. Я никогда не чувствовал себя так спокойно, как тогда, так защищённо.        Бен притворно закатил глаза на эти рассказы, отмечая про себя, как Клаус без сам понял, почувствовал это тоже, и, стараясь не думать, выпустил ещё несколько. Секунда — и он мог бы выпустить то, что разорвало бы Клауса на кровавое мясо и обглоданные кости. Плевать, что этот чудик как-то потом да оживёт, сама мысль о том, что он касается смертельного оружия, коим и является Бен — заставляла как-то по-особенному приятно содрогнуться тело.        А потом Клаус взял, и коснулся губами одного из щупалец. — Фу, тебе… Тебе не противно? — спросил Бен, преодолев стон. Впервые поцелуй ощущался таким образом и в такие места, а картина, открывающаяся перед глазами, окончательно кружила голову. — А почему мне должно быть? — в искреннем недоумении спросил Клаус. — Это часть тебя, а я считаю все части тебя чертовски красивыми, и, их тоже. — Клаус взял кончик кружащей рядом тентакли в рот, немного пососал под протяжный Бенов стон, после чего охватил зубами одну из присосок, совсем аккуратно прикусывая, и зализывая сладкую боль широким касанием языка. Бен заскулил. — Ты сумасшедший, — смог-таки сказать Спэрроу, уже совершенно не соображая, и, проигрывая соревнования сам не зная с кем, залез рукой под свою резинку штанов, касаясь, наконец, истекающего смазкой члена. — Спасибо за комплимент, — Клаус искренне улыбнулся, снова топя Бенову попытку сказать что-то членораздельное в очередном стоне. Отместка за переваливающую через край то ли наглость, то ли отсутствие хоть пары капель смущения, последовала довольно скоро. Клаус почувствовал, как кончик склизкого холода пробирается к его брюкам, — О боже, Бэнри, ты нашел им шикарное применение, — пошлая усмешка пропала с лица буквально через секунду, сменяясь нескрываемым и несдержанным стоном и резко открывшейся обзору шее из-за откинутой головы. Бен явно наслаждался видом этого тела, и, не сдержавшись, со всей доступной ему аккуратностью оставил на ключице парочку засосов, присасываясь самым кончиком тентакли, что обвивала чужое тело по кругу. Клаус застонал сильнее, при этом, продолжая ласкать пальцами и поцелуями другой щупалец.        Только вид стонущего и изнывающего желанием Клауса смог хоть как-то вернуть Бена к реальности. Было много, чертовски много всего и сразу, и, отдавая хотя-бы часть душащего возбуждения, стало чуть легче, но кончить захотелось в несколько раз сильнее. Медленное надрачивание собственного члена быстро ускорилось, обвившая член Клауса тентакля — извивалась как могла, то обхватывая всю его плоть целиком, то мучая головку самым своим кончиком, щекоча и доводя до самого края одновременно. Клаус уже был чертовски возбуждён, до белены перед глазами, хоть и продолжал отдавать все поцелуи, что мог, Бену, проходя вдоль щупальцев от самого кончика чуть ли не до живота, старательно, медленно, последовально, задевая каждый сосочек, стараясь, видимо, физически передать всю ту любовь, которую, по его мнению, стоит испытывать по отношению к ним.        Когда Клаус, играючи, захватил в рот сразу два кончика, мешая их в нем со своим языком, целуя и пачкая слюной всё, что только можно, Бен от этой порнографической картины изогнулся так сильно, что, ещё немного, и спина переломилась бы надвое. Член изнывал, на каждом движении рукой требуя разрядки, возбуждение тугим узлом копилось внизу, и, стоило Клаусу в очередной раз прикоснуться губами к сосочку, припадая к нему изнутри, Бен, со скулежом и скопившемися в уголках глаз слезами, кончил себе в ладонь.        Клауса тоже не хватило на долго, и, стоило второму щупальцу, кружащему около члена, что другой надрачивал мучительно медленно, мокро и вязко, залезть кончиком прямиком в уретру, совсем немного и еле касаясь, тот кончил с визгом прямо на Бенов живот, выжатый досуха плотно сжимающей его плоть тентаклей. Клаус упал рядом с Беном на бильярдный стол, окончательно вымотанный.        Им обоим нужно было пару минут, чтобы отдышаться. — Это был один из лучших трахов в моей жизни, — выдохнул, наконец, Клаус. — Нет, во всех моих жизнях! Иисусе, если бы я мог выбрать, как умереть в мой последний раз, я бы выбрал это.        Бен тепло, совсем просто и искренне рассмеялся на это описание, явно полностью согласный с каждым из сказанных слов, но, был просто без сил распинаться о том, насколько ему понравилось. Как выяснилось, Клауса на долго не заткнёшь даже тентаклями. — Это было круто, — всё же смог согласиться он, подразумевая под этими словами гораздо большее. Почему-то он был уверен, что Клаус это поймёт. — Слушай, Бен, можно вопрос касательно вашей семьи, который, возможно, мне не стоит задавать, так как он способен разрушить тонкую душевную связь между братьями, а учитывая твою недавнюю потерю практически всех родных, он может привести к приступу скорби, которую до этого, мудак-Бен никак не проявлял, но ты, крутой-Бен, всё же дашь ей выход? — через ещё несколько минут молчаливой тишины, спросил Клаус, приподнимаясь на локтях рядом. — Валяй, — Бен махнул рукой. — Во сколько лет Маркус впервые потрахался? — со всей серьёзностью спросил Клаус. — Чт. что? — Бен ожидал чего угодно, но точно не этого. — Просто, это исследовательский интерес, мой братишка Лютер очень, ОЧЕНЬ оттянул с этим делом, и, я был свидетелем, боже, я был так горд, ты не представляешь, ну так вот, и я подумал, вдруг аналогичная версия вселенной, где Маркус ваш номер Один… — ФУ, Клаус, я не хочу думать о Маркусе в… в этом… контексте, и о вашем громиле тоже, фу, зачем, КЛАУС! — воскликнул Бен, искренне травмированный теми образами, которые всплыли в его голове, — Не знаю я с кем трахался Маркус, откуда мне знать! — Оу, подожди, — Клаус присел, — то есть вы в семье не обсуждали, когда кто впервые передёрнул, и всё такое? Мы с Диего однажды так вообще… — КЛАУС! — взревел Бен. — Прости-прости-прости, всё, я молчу, — пообещал он, складывая руки в молитвенном жесте. Его хватило на четыре секунды. — Но, всё же, табуированность темы секса никогда не приводила ни к чему хор-        Бен пнул Клауса пяткой куда-то в поясницу, сталкивая на пол. — АУ, — наиграно обиженно воскликнул Клаус, заползая под стол и укладываясь уже на полу. — Прости, — со смехом ответил Бен, — Правда, прости, но ты заслужил, — он улыбнулся, слыша в ответ какое-то обиженное бурчание от Клауса, но по голосу было понятно, что тот тоже улыбается. Уютная тишина снова поглотила комнату. — Знаешь, если после смерти всего живого, мне предстоит провести вечность с тобой, какой-то девочкой и пиццей с ананасами, это будет не такая уж и отвратительная вечность, — выдохнул Бен, через время, и скоро добавил, — Хотя, ты довольно сильно будешь омрачать картину.        Ответа не последовало. — Клаус? — спросил Бен в пол голоса, и, поняв, что тот уже спит, тяжело выдохнул, тоже закрывая глаза.        Утром, вероятнее всего, их всех ждёт страшная смерть от чёрной дыры. Перед таким определённо стоит выспаться. Тем более, если тот свет таков, каким его описывает придурок, лежащий ниже, отоспаться там вряд ли получится. Он же не заткнётся.        …сквозь сонную дрёму Клаус вдруг почувствовал, как его тело вдруг обвило что-то очень родное, чуть склизкое, и странно-уютное, от чего дыхание вдруг стало намного спокойнее, а холод внутри, обвитый холодом снаружи, сам собой превратился в согревающий огонёк тепла.