Это чтобы согреть

Приезжаем мы ближе к десяти вечера. Отель ярко освещает пристроенную парковку. Мы доходим до лифта, она пропускает меня вперёд. Я чувствую некоторую тревожность, а ещё мне хочется спать. Трудновато уместить в одну эмоцию. При яркой лампе мне кажется, что она может услышать мои мысли. Слишком светло и слишком оче-видно. Я же тогда вцепилась в неё, руки не отпускала, подозревала в отстранённости и несерьёзности. С другой стороны, там, в тёмном коридоре, она подалась, стремясь облегчить боль (?) чужим присутствием; вела меня за руку всё это время, была участлива; может, даже больше, чем следует быть в этом случае. В свой номер она меня так же пропускает первой. Это средняя комната с, однако, большой белой кроватью и отдельной кухней — они занимают бóльшую часть номера. Она скидывает своё пальто и проходит к холодильнику: — Ты голодна? Я неосмысленно мотаю головой, а в мыслях: она перешла на ты. Мне это нравится. Ставит чайник, рукой указывает на расположение остальных комнат по типу ванной и кладовой. Я не смею уходить оттуда, где сейчас она, — было бы некрасиво. Да и не то чтобы мне этого хочется. Я перебираю пальцы рук, сжимая их в кулак, — воспоминание о её ладони в моей заставляет меня внутренне дрожать. Она заваривает нам чай, себе сначала наливает молоко (кто бы сомневался?) и приносит из комнаты две баночки конфитюра. Абрикос и земляника. Я помню о её любви к ягодным варениям. — Сегодня запишем на телефон, думаю, зрители не будут против, — она ставит свой телефон на маленький штатив и, кажется, неприятно морщится, глядя на него. Наряд с дневной лекции не меняет. Разве что снимает ожерелье. Я вижу её тонкую шею и ключицы — и сглатываю. — Скажи, пожалуйста, когда начнётся запись, — шёпотом — нас разделяет лишь маленький стол, на котором стоят наши кружки с чаем, конфитюр и камера. Я нажимаю на «Начать съёмку» и молча киваю, глядя ей в глаза. Потом на первых секундах будет видно, как она улыбается кому-то за камерой. И от этого знания и участия у меня будет разрываться сердце. Действительно, у нас — точнее, непременно у спикера, — уходит около получаса, чтобы пройтись по оставшемуся плану лекции. За это время она три раза (рекорд!) отпивает чай и пробует оба сорта конфитюра. Я лишь беру чайную ложку абрикосового и стараюсь не издавать шума. В конце записи, как полагается, она смотрит на оператора — пора выключать. Глубоко вдыхает и выдыхает. Закончили. — Нужно будет прислать моему курсу, пусть дослушают лекцию, — шучу я и убираю штатив. Она с каким-то сожалением смотрит на него ещё мгновение — оживляется — и тихо: — Тебя не ждут? — Нет. А Вас не должны ждать? — шутливо и совершенно глупо. — Нет, меня не ждут. Она молча уносит сладость и штатив. Кажется, я её расстроила. Что с этим прибором не так? Он с ней давно, а подарен… Неужели что-то между ней и … ? Поэтому-то и «не ждут». Как можно было сказать ей что-то подобное, не почувствовать? Расставаться отчаянно не хочется. Несмело прохожу из кухни до тёмной комнаты. Не выгонит? Глухо стучу костяшками по стене ради приличия, будто она услышит, но мне так легче. Она стоит ко мне спиной. Свет от уличных фонарей. Прямо как при встрече. В ночной рубашке до колен — светло-синяя, с оборками на длинных рукавах. Наблюдаю за тем, как заколка покидает пучок, и волосы спускаются до спины. Она слышит, как я вхожу, и никак не реагирует. Прямо как при встрече. Встаю за её спиной, в другой руке у неё расчёска. — Я могу? Прохожу гребнем сначала по концам — они послушны. Продолжаю с середины и рукой глажу пряди — сквозь них я чувствую её тёплую спину. Заканчиваю расчёсывать с корней и ладонью собираю волосы за ушами, чтобы не навредить. Плету слабую косу, закрепляю своей маленькой резинкой. Она не шевелится, только заметно, как вздымается грудь. Я кладу косу ей на плечо. Что мне ей сказать? В горле стоит ком. Выгляжу жалко. Поворачивается ко мне — взгляд безрадостный. Мне хочется плакать: — Я… — Не надо, это не твоя вина. Не выдерживаю взгляда, прижимаюсь к ней, она гладит мою спину. Теперь слёзы идут у меня. Мы завершили зеркальную композицию. Она выпрямляется и заставляет встретиться взглядами. В темноте я не вижу её очертаний; могу только чувствовать: ладонь ложится на скулу, нос утыкается в место за ухом. Щекотно — и вмиг жарко от её дыхания. На пути назад выбившиеся пряди проходятся по щекам, я улыбаюсь, а потом тёплые губы накрывают мои. Я начинаю теряться и хватаюсь за её плечи в надежде удержаться на ногах. Её вторая рука охватывает мою талию и тянет на себя. Она ласкает меня так нежно, что мне хочется расплакаться уже пятый раз на дню. Я могу лишь жадно отвечать и молиться, чтобы не застонать от её напора. Последний поцелуй она оставляет на моей шее, а потом обнимает. Мои ноги не держат меня, и я цепляюсь за Неё, как за последний оплот. Она кладёт меня на постель, сама садится рядом. Я вижу её растрепавшиеся волосы — мне хочется их пригладить. Тянусь рукой, и она сразу склоняется. У неё припухшие губы и пятнистый румянец — и это после меня. — А теперь ты голодна? — Думаю, земляника тут мало поможет. *** Утром мы готовимся к её отъезду. Вещи собраны, ключи сданы, а моё сердце, кажется, отправлено вместе с багажом. Я ничего не говорю с нашего пробуждения. Чувствую, если скажу хоть что-нибудь, то потом не смогу остановить себя. Лучше не надо. Её ожидает такси: от отеля я поеду в университет. Перед выходом из номера я прижимаюсь к её щеке, а потом целую в губы. Она так же притягивает меня к себе, и я шумно выдыхаю. Обе теперь покрасневшие. Я вдыхаю запах её волос, а потом долго обнимаю. Обещаю себе не терять лицо. — В следующем месяце будете обсуждать Бродского, я обещала приехать. Вместо слов надежды и предвкушения — взгляд. Она это поняла. Через пару минут мы простились. В сообщении она сказала, что будет ждать на том же верхнем этаже. А дальше я возьму её руку в свою, чтобы согреть, потому что знаю, что она будет прохладной до нашей встречи.