Действуй по обстоятельствам

Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Михаил Булгаков

На полу одиноко тлела сигарета, выпавшая из его опущенных рук. Псайкос легким, изящным движением откинула волосы. В этой непринужденной грациозности с трудом угадывались тысячи таких же одинаковых движений, иногда пойманных в зеркале, иногда – в чужих глазах. Автоматизм, доведенный до совершенства – по крайней мере, это приятная мысль. Сигарета почти неслышно гаснет в чужой крови: тихое дыхание табака так похоже на ее глубокий вздох. – Эй, ты, подойди сюда. – Она небрежно махнула рукой в направлении высокого, худощавого мужчины с невыразительными глазами и стрижкой с легким отпечатком убогости. Тот не отреагировал. Псайкос звонко щелкнула пальцами. – Ну? Слышишь меня? Мужчина моргнул. Властный голос, который кажется смутно знакомым, но одновременно совершенно чуждым – он не знал, что с ним делать, потому что не мог разобрать ни единого слова, только слышал в нем тяжелую, гулкую усталость. Внезапно голос разрывается резким звуком съемочной хлопушки: включают свет, кричат «Мотор!», режиссер падает в кресло… Это очень кровавый фильм. И очень старый: этот антураж гангстерской штаб-квартиры, широкий дубовый стол, наборный паркет, тяжелые ковры и шкафы резного дерева. Пахнет кровью, нагретым металлом и порохом, и – вечерними женскими духами, с приторно сладкой нотой миндаля. Слишком явный запах опасности. Он избегает смотреть на нее. В детстве старший брат как-то до смерти напугал его дурацкой страшилкой на ночь вместо сказки. Про ведьму, которая своим взглядом похищала душу, а потом закапывала еще живых людей в саду под сливами, чтобы те вдоволь напитывались кровью, а потом расцветали ярко-алым огнем… – Забавное у тебя было детство. – Женщина смеется. Ее смех как самые мелкие монетки: звонко и переливчато рассыпается вокруг, и даже кровь его не заглушает. – Но я не хотела бы иметь сад. Ты никогда не можешь из него уйти. Понимаешь? Он не понимает: ему не дано узнать, о чем думают ведьмы. Или женщины, задающие такие вопросы, что в целом одно и то же. – Ладно. – Он слышит мягкий шорох ее многослойного платья и легкий, тихий вздох. – Вот как мы поступим: ты здесь все уберешь как следует. А потом возьмешь любое оружие, какое захочешь, машину, уедешь настолько далеко, насколько сможешь и аккуратно застрелишься. Он поднимает на нее взгляд. – Аккуратно, это значит без записок, завещаний и иного рода сантиментов. Впрочем, ты еще относительно свободный человек, можешь повеситься, если заблагорассудится – только с надежным креплением. У женщины красивое, строгое лицо и модные очки без оправы: она похожа на учительницу английского в эксцентричном платье. Образ, поражающий своим безумием, в реальности которого ни секунды не сомневаешься. Утром он оставил в раковине грязную посуду, а завтра вечером должен будет застрелится, потому что она так сказала – выглядит совершенно естественно. – Я рада, что ты внял моей скромной просьбе. А теперь, будь так любезен, подойди сюда. – Она развернулась к нему, опираясь руками на стол. Тонкие, изящные черты ее лица выглядят как посмертная маска: слишком симметричные, слишком ровные, слишком идеальные. Нереальность чужой красоты завораживает и отвращает одновременно, но он все равно подходит к ней, двигаясь прописанной в сценарии немного шаркающей походкой. – Положи руки мне на виски. – На секунду он ощущает, как звенит его собственная воля, когда пальцы быстро скользят по чужой тонкой и горячей коже, словно по кромке бокала, вызывая больше резонанс, чем звук. Он чувствует ее влажное дыхание на своих запястьях. – Ах, так хорошо. У тебя такие приятные холодные руки. – Густой тихий голос и оборванный полувздох. Она закрывает глаза. Он словно выхватил уголек из камина, но не может бросить его обратно: чужое желание заставляет держать в ладонях обжигающий призрачный силуэт этой женщины. Но постепенно пламя уходит в его руки, а холод оседает на ее коже. Она открывает глаза и отстраняется. – Можешь приступать. – Псайкос снова щелкает пальцами и ее голос тонет вместе с гаснущим светом прожекторов. Ровные квадраты лестничных пролетов разбиты выбитым стеклом. Псайкос ловит отражение в собственных глазах: полупрозрачное лицо, брошенное к ее ногам, пронизано светом мерцающего фонаря. Секундная стрелка часов на руке упорно нарезает линию времени на равные части, и сердце бьется почти так же медленно, задавая странный ритм ее телу. Псайкос слышит глухой звук своих каблуков: три четверти от ударов сердца. Как же много внутри нее звуков. Часы не разбиваются: ровный круг стекла рядом с небрежным острыми углами, они грохочут и грохочет воздух. Туфли с гулким хлопком ударяются о пол фойе тремя этажами ниже. Псайкос кладет руку на грудь и закрывает глаза: вибрация стихает. В ушах нарастает шум крови, легкие сжимаются. Все равно, это ее несколько секунд свободы. Но ей никогда не хватит смелости шагнуть в эту тишину до конца. Она оборачивается на здание; наверху мелькает силуэт, наклон и поворот, наклон и поворот, совсем как балерина внутри шкатулки, кружащаяся в бесконечном полупоклоне. Завтра его уже не будет в живых. Удивительное везение. Псайкос на мгновение цепляется взглядом за восходящую луну: почти идеальный круг, только с одной стороны чуть размыт ночным небом. Накатывает глухая злость. За годы учебы, она так и не смогла научится отличать убывающую фазу от нарастающей. Она разучивала небольшой абзац из учебника наизусть, но каким-то образом он раз за разом исчезал из ее головы. Это походило на заговор или проклятье, или на злую эсперскую шутку. Псайкос не верила в первые два, но еще меньше хотелось верить во второе. Действительно, сегодня отвратительная ночь следует за не менее отвратительным днем. Мягкость кожи записной книжки немного успокаивает. Псайкос усмехается: сколько бы якорей не пытались удержать ее разум, каждую ночь бездна на волнах прилива утаскивает его обратно. Завтра она посмотрит на чужой почерк, который по какой-то причине такой же, как ее собственный, и на мгновение задумается, кем был человек, записавший сюда ее вчерашнее расписание. Но у нее еще осталась одна встреча на сегодня. Дурной район ночных забегаловок, караоке-кабинок и полуподвальных баров. Слишком шумно, слишком много людей, слишком ярко: всего здесь через край, и чужие лица и чужая откровенность, с которой они на нее смотрят, только сильнее раздражают. Псайкос читает адрес, вывеску и надписи на толстовках у толпы народа внутри. Если ее информаторы еще недостаточно дрожат от ужаса перед Гуро-Гуро, она исправит это после такой шутки. Безумная нелепость ситуации смягчалась бумагой и текстом: слова придают разумность почти всему, что написано собственной рукой. Псайкос изящно откинула за спину несколько прядей и поправила очки. К черту, ей в жизни хватает своего безумия, не к лицу удивляться чужому. – Добро пожаловать! – Она поднимает взгляд, чтобы вежливо кивнуть горилле. Тот с удивительной ловкостью и осторожностью обращается с тарелками, при этом успевая закрывать тяжелые чугунные крышки форм для такояки. От открытой контактной стойки идет жар, сильно пахнет чили, душистым перцем и лемонграссом, Псайкос хочется чихнуть. – Одну порцию такояки. И стакан холодной газированной воды. – Она занимает единственное свободное место в самом конце стойки, не обращая внимания на заинтересованные взгляды почти всех мужчин, не разделяющих компанию с другими женщинами. Почти всех – потому что владелец даже не повернулся в ее сторону, продолжая вдохновенно переворачивать румяные такояки. Псайкос находит это забавным. Она кокетливо ставит подбородок на сложенные ладони и беззастенчиво его рассматривает. Значит, это и есть гениальный доктор Генус в добровольной отставке? Она чуть улыбается, наблюдая за идеально слаженной работой этих двоих: ни один посетитель не выглядит удивленным гориллой-поваром с удивительно поставленным голосом или владельцем, чей социальный статус очевиден даже в фартуке с дурным принтом. Действительно, странные времена сейчас настали – а люди только и рады привыкнуть в бытовому безумию. – Простите за ожидание. Ваши такояки. И вода со льдом. – Они встречаются взглядами. Псайкос не видит ни страха, ни ожидания, ни похоти и это не то, к чему она привыкла. – Благодарю. Скажите, – он уже успевает повернуться обратно к стойке, – здесь есть приватное место для разговора? – Да. Но боюсь, вам придется подождать до закрытия. – Хорошо, я подожду. – Она кивает скорее себе, чем ему. Генус возвращается к формам с такояки, несколько мужчин рядом бросают на него завистливые взгляды. «Я бы тоже открыл забегаловку, лишь бы ко мне клеились такие телки», «Сука, а на меня даже не посмотрела», «Какое у него слащавое лицо, даром, что не педик», «У нее сиськи почти лежат на этой стойке, я бы их –» Мрази. Она прижимает холодные после стакана пальцы к вискам: это немного помогает, возвращает привычное лицемерие произнесенных вслух звуков. Все-таки у того человека были действительно приятные руки, может быть стоило оставить его в живых… в качестве кого? Личного ассистента? Псайкос усмехается краешком губ. Бред. Смешно. Ночь идет. Она наблюдает, как вокруг остается все меньше людей, как выключают внешние колонки с музыкой в соседнем баре, гаснут окна и неоновые вывески напротив, как официанты и бармены, потирая поясницы, расходятся и разъезжаются по домам. Горилла выходит из-за стойки и начинает методично поднимать стулья; кроме нее остается лишь парочка подвыпивших студентов, ожидающих свое такси. С улицы сквозит холодом ночного города, рядом сигналит машина. – Вы все еще хотите поговорить, я полагаю? – Генус прямо напротив нее, протирает внутреннюю часть стойки, поднимая одну за другой бутылки с соусами. Бросил быстрый взгляд на чуть потемневшие такояки и пустой стакан, но больше ничего не сказал. – Верно. – Псайкос поправляет очки и поднимается, идеальным движением убирая локоны с плеч. – Тогда прошу за мной. – Он обходит стойку и открывает дверь в жилую часть здания. Горилла не сводит с них внимательного, немного обеспокоенного взгляда. Похвальная тревожность, жаль, что они оба не понимают ее бесполезности. Псайкос осматривает довольно аскетичную гостиную: ничто в ней не указывает на судьбу живущих тут людей. Нет даже письменного стола или шкафа с книгами, что кажется ей обязательным атрибутом любого человека интеллектуального труда; в этой комнате только небольшой стол по центру и четыре подушки вокруг. Генус садится на одну из них и кивает в приглашающем жесте. – Прежде, чем вы поделитесь со мной планом моей вербовки и работы на вас, я бы хотел прояснить несколько моментов. – Псайкос не сдерживает легкого смешка. Даже если этот человек решил свести свою жизнь к готовке такояки для не самой притязательной публики, причина, по которой она сейчас здесь, осталась с ним. – Тогда проясняйте. Не буду притворятся, что вы не угадали цель моего визита. – Она очаровательно улыбается. Генус в ответ лишь чуть хмурится, сложив руки в замок. – Я не хочу разочаровывать вас быстротой своего ответа, особенно после столь длительного ожидания, но вынужден отказаться. Это мое окончательное решение, и я не намерен менять его под давлением угроз, шантажа или иных, – он немного сильнее сжимает руки, – методов воздействия. – Вы ведь меня еще даже не выслушали. – С показным огорчением отвечает Псайкос, наматывая один из выбившихся локонов на указательный палец. Генус усмехается, но на его лбу проступает капля пота. – Все такие предложения одинаковы по своей природе. Мне ни к чему знать ваше, я уже слышал и делал их достаточно. Псайкос внимательно рассматривает его. Прямая спина, сцепленные руки, напряженная челюсть и сосредоточенный взгляд за стеклами очков. – Из вас вышел бы дерьмовый игрок в покер, доктор. – Я никогда не умел держать лицо. Серьезный минус при моем роде занятий, но это просто за пределами моих возможностей. – Он почти неслышно смеется в ответ. – Попробуйте представить, что вокруг вас только НПС. – Псайкос улыбается одними глазами и ставит на стол небольшой контейнер. Генус поднимает на нее суровый взгляд, но быстро оставляет надежду прочесть ее лицо: по сравнению с гениальностью доктора во всех остальных аспектах, актерские таланты у него явно так себе. – Меня крайне интересует ваше мнение относительно содержимого. – Она щелкает крышкой и с противным скрипом медленно двигает его по столу в сторону Генуса. Иногда Псайкос раздражается собственной спонтанной театральности, но сейчас ей нравится наблюдать за неудачными попытками контролировать эмоции, мелькающими на чужом напряженном лице. – Мне потребуется микроскоп… – Генус потирает лоб, словно пытаясь спрятать от нее собственную растерянность. – Доктор, вам нужен не микроскоп, а нож. – Псайкос снова всматривается в человека напротив. В его взгляде нет ни ужаса, ни отвращения: обширный опыт в незаконной и абсолютно негуманной экспериментальной эволюционистике не оставляет пространства для этического маневра в подобной ситуации. Она сделала правильный выбор. – Полагаю, это некоторая генно-модифицированная ткань со способностью к самоподдерживающемуся механизму функционирования вне основного тела… – Он снова потирает лоб. – Мне в любом случае потребуются перчатки. – Зачем? Оно нетоксичное. – Псайкос откровенно веселится, встречая его сердитый взгляд. Но на ее лице остается все то же мягкое выражение умеренного интереса. – Это стандарт. Протокол. – Чеканит Генус, поднимаясь из-за стола и раздвигая двери в соседнюю комнату. Он возвращается, закатав рукава рубашки, держа в руках вакуумный пакет с одноразовыми вещами, металлический поднос и инструменты, и с восхитительной точностью раскладывает их на столе. Псайкос любуется собственным перевернутым отражением в мелькающих линиях ножей и мягко ведет кончиками пальцев от мочки уха вниз по шее. Ниже, к предплечью, еще ниже – к ключице… Отражение исчезает. – Здесь отвратительные гигиенические условия, совершенно неподходящие для подобного рода вмешательств. – Он хмурится, натягивая перчатки. – Доктор, это не более чем кусок странного мяса. Поверьте, в нем нет никакой самостоятельной ценности. – Псайкос придвигается чуть ближе, наблюдая за подготовкой. Генус поднимает на нее несколько смятенный взгляд. – Я бы назвал это иначе. – Да, вы бы назвали это куском человека, я полагаю. Вопрос лишь в том, насколько оно еще, – Она делает неопределенный жест рукой, – осталось им. – Генус в ответ только сильнее хмурится и опускает на лицо маску, а нож на пульсирующую клетку. Псайкос задумчиво скользит взглядом вслед за его движениями. Глаза доктора скрыты за стеклами очков, рот – за медицинской маской. «Ему идет» невольно отмечает она. Из отчета информаторов она помнит, что Генус гораздо старше – и вернул себе молодость искусственно. «Забавно», снова мелькает в голове, «ты ведь должен быть мертв. Все твои близкие, если они у тебя были, давно ждут в земле или рядами пепла в семейной могиле. А ты все равно здесь. Сам не знаешь, зачем еще жив». Нож с тихим звуком удара металла о металл ложится на край подноса. «Интересно, какой возраст ты выбрал. Золотые годы, двадцать пять, двадцать семь? Вряд ли тридцать, слишком уж депрессивная цифра. Все время хочется впасть в какой-нибудь кризис». Слышится мягкий звон ключей: это горилла закрывает входную дверь. «Оставил очки. Забавная сентиментальность. Наверняка мог исправить себе зрение, генетически или хирургически. Но все равно оставил». Псайкос поправляет свои. – Мы с вами отличная пара, не находите? Два гениальных очкарика. – Боюсь, что в гениальности мне придется вам отказать. Этим я ни в коей мере не отрицаю вашего, без сомнения, выдающегося интеллекта. – Генус откладывает нож в сторону. – Думаю, на этом можно закончить. – Что скажите, доктор? – Скажу, что это весьма любопытный, но нестабильный вариант. Оно осуществляет континуальные гомеозисные мутации, полагаю, стремясь вернутся к исходной форме. И нет, – Он внимательно смотрит на Псайкос, отказывая себе в хоть немного дрожащем голосе или самой незначительной паузе между вдохами, – Я не заинтересован в том, чтобы сделать этот образец более стабильным. Псайкос хочется рассмеяться вслух. – Мне кажется, вы не понимаете, доктор… – Прошу прощения, что перебил, но не понимаете того, что вам нужно – только вы. Сейчас у вас есть три варианта: мое согласие, моя смерть и мое подчинение. И, повторюсь, вы понятия не имеете, что вам делать. Где-то в конце улицы тоскливо воет сирена. Пылко чирикают первые проснувшиеся воробьи. Псайкос переводит взгляд на выбившийся локон волос, на аккуратно сложенные руки, словно она сидит на уроке математики в начальной школе. Откуда это? Ах, да. – Вам не идет учительский тон, доктор. – Псайкос с улыбкой замечает, как он растерянно моргает в ответ. Держать его волю в постоянном подчинении – каким же безумно утомительным занятием это будет. Хотя он, несомненно, того стоит. Впрочем, есть еще четвертый вариант. – И все же подумайте. Считайте это честным коммерческим предложением, – Она весело подмигивает ему, поднимая руку, чтобы щелкнуть пальцами, – хотя и без гранта.