Мне очень жаль, что мы умрем где-то посреди ночи, но я люблю тебя очень. Я люблю тебя очень.©
***
Тонкие ветви акации хлестко бьют по лицу и плечам, оставляя на пышущих пламенем телах душный, сладковатый аромат чего-то ванильного, обволакивающего. Дима не останавливается, замечая, как теплые светлые тона переходят в серый полумрак, словно предостерегая — грань близко, протягивает к ним свои полупрозрачные щупальца, подталкивая нарушить все пределы, выйти за рамки. Внутри противно нарастает ком разных эмоций: отчаяния, боли, упущенной возможности, но Масленников лишь движется дальше, в его голове нет ни одной мысли о том, чтобы сдаться, остановиться, бросить все. Он боролся за них слишком сильно, чтобы отпустить это так легко. Волк скребет где-то около грудной клетки, подгоняя, и Дима почти слышит зарождающийся внутри протяжный вой — он так близок к своей цели, впервые подобрался вплотную, что буквально несколько метров за черту, вот — руку протяни и схватишь хрупкую ладонь, того, чье сердце набатом стучит будто в собственной, Масленникова, груди. Того, что истязал его днями напролет в лесах Акенаи, позволяя пропустить весь спектр эмоций через тело мужчины: от удушающего мороза под кожей, когда тот просыпается ночью, задыхаясь, как от асфиксии, со слезами на тонких ресницах; до головокружительных американских горок, когда готов сердце выкинуть из себя на поворотах, ловя кайф при перепадах высоты. Дима его внутри чувствует, слышит, словно ощущает кончиками пальцев нежность запястий единственного, истинно предначертанного ему судьбой человека, слышит его смех и его морской запах. Из города не видно, как гаснут огни сокрытой в темноте ночных переплетов небольшой деревни, как совет где-то в маленьком доме на отшибе переговаривается между собой о важных вещах и как двое сумасшедших парней, сорвавшихся в одну секунду по зову внутренних демонов, вернее, одного — Диминого личного Люцифера, несутся по кромке леса, даже не обратившись, за тем, кто, в принципе, не знает, что они тут. Стук сердца становится слабее, удаляется, уходит, сворачивает куда-то в сторону пляжа, и младший в отчаянии готов выпрыгнуть, нарушить все и поймать парня в свои сильные руки, не выпуская больше никогда, что понимает Даник — определенно, более разумный и эмоционально стабильный из них двоих, хватая беснующегося друга за футболку, останавливая того у самой грани, где светлое и темное сливаются, словно обреченность и спасение, отделяя миры друг от друга, густую тьму чащи от чистоты светлого морского прибоя, заставляющую провожать у кромки беспокойного леса отдаляющиеся шаги двух пар ног и сбитое дыхание. — Ты не сможешь бежать вечно, — голос слишком умиротворенный и спокойный, немного приглушенный шелестом ветвей, у Димы нет даже отдышки, словно это не он пробежал сейчас добрых полтора километра до границы непроглядной чащи. — Когда-нибудь ты перестанешь рыпаться на каждого едва похожего человека? — Даник спрашивает это так обреченно, зная и так очевидный ответ — нет, не перестанет, никогда. Дима — неисправимый упрямец, стремящийся достичь своей цели любыми способами, и кому бы это лучше знать, как не его лучшему другу. Дыхание Тауланова сбито, и очень хочется глотнуть холодной воды, но с собой ничего нет, даже ингалятор остался в куртке, которую в спешке парень оставил на крыльце дома, чертов Дима! — Чувак, и почему тебе всегда срывает башню, когда совет на Амитеке? — старший устало потирает переносицу, надевая очки, следя краем глаза, как напряженный мужчина расхаживает из стороны в сторону, опасно подходя к черте, будто бы готовый незамедлительно переступить границу, убегая так далеко, как сумеет, намеренно щекоча нервы себе и другу: — Бога ради! Отойди оттуда! — Нет, — Дима опасно рычит, так и не прекращая движения, чужое сердцебиение проходит через все тело, отдаваясь в кончики пальцев, словно он все еще где-то рядом, совсем близко, вдыхает размеренно и тихо, прикуривая сигарету. Мужчина глухо выругивается, садясь на землю рядом с водной гладью, — Блять! — он ненавидит, когда парень курит эту дрянь. Руки Масленникова яростно сжимают прохладную от дождей траву, ощущая, как влага приятно холодит пальцы, туша его внутренний огонек, что готов разрастись в пламенный пожар, — Он истязает меня! Ублюдок! — Дима тяжело дышит, прикрывая глаза. — В этом вы с ним похожи, клинически неизлечимые идиоты, — спокойно, почти ласково, произносит старший, не один год наблюдающий, как они мучают друг друга и всех вокруг, кто по воле беспощадной судьбы попадает под волны их эмоциональных цунами. Дима откидывается на холодную землю, еле слышно рыча: — Я хочу вернуть воспоминания, Дань, я устал, — голос глухо отдается где-то внутри лесной тишины, растворяясь в безмолвии. Друг лишь поворачивает голову в сторону Димы, одаряя его жалостливым взглядом, что Масленников ненавидит больше всего. Сам Данияр давно обрел воспоминания, что были скрыты от него после перерождения в новом мире, соединившись со своим истинным, предреченным — Эмилем. У Иманова невероятные умиротворенные каштановые глаза и сияющая, словно самый многогранный драгоценный камень улыбка, за которую Даник готов кому угодно вцепиться в горло. А как он пахнет… Внутренний зверь мягко урчит, вспоминая родной запах абрикоса на коже. Дима пихает друга в бок, наблюдая весь спектр его бесстыдных эмоций на довольном лице; вообще-то, он рад за них всей душой и где-то даже завидует белой завистью, но внутренняя вредность не дает признать это: — Смотря на тебя, никогда бы не подумал, что ты сделаешь это быстрее меня, — подтрунивает мужчина, на что Тауланов лишь скалит зубы и щурит глаза: — Иди нахуй, Диман, — друзья соприкасаются плечами, смотря друг на друга, и смеются, пихаясь на земле, устраивая маленькую потасовку, — скорее бы ты уже сам поймал его, я был бы счастлив, даже если бы это оказался бесчувственный утюг! — возвращает подколку старший, краем уха улавливая, что где-то вдали холодные, безжизненные голоса сообщают о правилах совета, проходясь к самой границе, бездушные бесчувственные машины — Амитекские стражи, что вышли на охоту отлавливать всех, кто нарушает правила и оказался достаточно глуп и нерасторопен, чтобы им попасться. И сейчас они с Димой — главная цель. Даник незамедлительно вскакивает с промерзлой травы, ощущая, как задеревенела спина, и протягивает другу прохладную руку, — Черт бы их побрал, пора валить! — Дима послушно встает на ноги, принимая помощь и, прислушиваясь к внутренним ощущениям, не получает никакого отклика от связи, — если он и был где-то близко, сейчас в теле мужчины плещется лишь холодная, вязкая пустота и привкус сигаретного дыма на языке. — Блять! — стражи уже почти у кромки, сканируют территорию реки, Даник выругивается и утягивает замешкавшегося на доли секунд Масленникова в ближайший поворот за деревьями. Парни оборачиваются в прыжке, осторожно ступая массивными лапами в сырой грунт, и уходят одними им понятными тропами в родную чащобу, огибая деревню по кривой, когда уже можно почувствовать острые когти на своем теле и рваное дыхание охотников в затылок. Они бегут без продыха и промедления, мастерски путая следы.***
Холодное монохромное небо, абсолютно полностью затянутое унылыми тучами скрывает теплые летние лучи солнца, не давая ни единому пробиться через густую завесу. Безлюдный пляж встречает Никиту меланхоличными картинами, покинутыми разноцветными лежаками с потрепанными временем и ветрами зонтиками и киосками с мороженым, неприкаянно стоящими у входа, являясь забытыми талисманами когда-то ушедшего. Парень чувствует себя героем какого-то обреченного кино про то, где вся планета опустела, оставив после себя только одни безрадостные ретроспективные кадры старой киноленты. Соленая холодная вода приятно остужает ступни, а сигаретный дым обволакивает разум, затуманивая мысли. Никита неспешно идет в бесконечность горизонта, где море и солнце сливаются в одну недостижимую черту, вступая в воду, глубже и глубже. Где-то вдали, как наваждение, галлюцинация, слышны голоса, возможно, кто-то даже кричит, но Ник знает — там никого нет, как и вчера, и позавчера, и в прошлую пятницу. И, как и во все предыдущие дни, Сударь не чувствует ничего, кроме приближающейся неотвратимой неизбежности, какой-то невыносимой, разрывающей внутренности амбивалентной боли, что спутывает мысли, утягивая сознание в круговорот разрушающих поступков. В нем нет ничего, он пуст, опустошен, полый внутри, словно переливающийся на солнце мыльный пузырь — красивый и яркий, но стремительно умирающий. Песок под ногами рассыпается, унося тонкое тело в холодную глубину, и сигаретный огонек мгновенно тонет в чернеющей глади воды, как и сам парень. За спиной слышится знакомый голос и всплески волнующегося океана, относимые ветром на берег. Кто-то хватает его за талию слишком крепко, вытаскивает на поверхность, не давая все завершить, закончить, и трясет, не переставая, так сильно, что звенит в голове от боли, а колкие слова проникают прямо под кожу, когда тот, кто всегда рядом, разворачивает Никиту и кричит прямо в лицо: — Чертов самоубийца! Какого лешего, Сударь?! — на миг парню кажется, что вместо карих он видит серые, прекрасные, как небо над ними, холодное, в преддверии грозового шторма, глаза. Он медленно моргает, смахивая видение, отгоняя ненужные искажения действительности, и чувствует, как сердце буквально пропускает два удара, а дыхание сбивается, возвращая парня в реальность: перед ним лишь Чернец, не он; не тот, кого судьба скрывает от него, пряча в самых дальних глубинах нездорового подсознания и с кем Никита встречается лишь на грани фола, жонглируя, как сумасшедший циркач, собственной жизнью. Друг смотрит с непониманием и упреком. Это продолжается не день и не месяц, и Артем проклинает расчетливую судьбу, что приносит его другу такие страдания просто за желание быть счастливым. — Опять? — Никита молчит, чувствуя вину, но ничего не может с собой поделать. Артем выводит его на теплый песок, усаживая и вытирая своей футболкой его лицо и волосы, утягивая в спасительные объятия в попытке хоть немного согреть холодное, дрожащее тело. — Я проебался, — голос хрипит, и где-то витает в воздухе невысказанное окончание фразы — «снова» — его бьет озноб, предвещая долгие дни разрывающей боли, температуры и валяния немощным комком в кровати. Чернец кивает на его слова. — Проебался, но это не значит, что ты никогда не вспомнишь, — Артем нихрена не умеет успокаивать, и Никита отчаянно смеется на эти слова — ему скоро тридцать, а они все еще не встретились, находясь, при его чрезмерном везении, вероятнее всего, на расстоянии световых галактик друг от друга, — ваши эмоциональные качели скоро взорвут весь город к хренам собачьим, — друг ласково укладывает голову Сударя на свое плечо, пытаясь отвлечь его хоть немного, — и я не думаю, что он очень обрадуется, когда ты в поисках воспоминаний нечаянно самоубьешься, — Никита хмыкает, пряча холодные пальцы под куртку, — знаешь же, что зверь не может поменять пару, и мучаешь его. — они обсуждали это миллион раз, сцеплялись в перепалках и полемиках на этот счет. Сударь протестующе брыкается, норовя выбраться из теплых объятий и начать новый спор на эту тему, но Артем лишь крепче его сжимает: — Хоть раз, Никит, признай это! — ветер медленно задувает песок им под ноги и беспорядочно треплет мокрые волосы, разнося голоса парней по пустующему пляжу рядом с границей города и другого, запретного мира — Акинавы. — Но я не… — Никита хочет протестовать, и бунтовать, и спорить, но только спокойно выдыхает, усмиряя внутреннее нарастающее возмущение: — Я просто хочу вспомнить, Тем, я хочу все вспомнить, понимаешь…— друг кивает. Может, он и не имел перерождений до этого момента, материализовавшись впервые именно в этом мире, но он точно знает, что такое хотеть, желать чего-то недостижимого, невероятного, иногда забываясь в своих неразделенных пылающих чувствах, трогая слишком интимно и смотря в глаза напротив слишком долго, обнажая искрящую переполняющими ее эмоциями, оголенную душу. В такие моменты Артем отчетливо рад, что Никита не видит этого очевидного порыва и продолжает спокойно отдаваться в его сильные руки. — Я знаю, Ник, я точно знаю, — звучит более взволнованно, чем сам Артем хотел бы, и он только спешно накрывает плечи друга своей курткой, утягивая парня к машине — им хватит одного бронхита, когда Никита зимой выпрыгивал из окон второго этажа, убегая, как ненормальный, от Чернеца по снегу полуголый в сторону лесного массива Амитека, куда людям нельзя было заходить под страхом смерти, а Тема терял последние капли рассудка, колеся по окрестностям в его поисках, с охапкой теплых вещей под мышкой. Тогда Чернец поймал беглеца у самой границы, не давая совершить непоправимое, и долго выхаживал дома, чтобы обезумевший Сударь не откинулся от удушающего жара и ломоты во всем теле. Еще в тот момент, когда он уносил сопротивляющегося Никиту от предела, кляня всех истинных — его и не только — на чем свет стоит, проклиная идиотскую связь и в сердцах сочувствуя тому, кого Сударь истязал раз за разом, ему почудилось, что он слышал где-то недалеко, на задворках сознания, глухой рык откуда-то из самой чащи леса Амитекской стороны, но не обратил на это внимания.***