***
Сальвинорино-зависимые — асоциальные отшельники, потерянные волки с нестабильной внутренней энергией, полностью изолировавшиеся в дальних частях Амитека — полупрогнивших лачугах, по типу утепленных лапником покосых бревенчатых хижин, абсолютно далеких от деревни с ее обжитыми уютными домами. В основном — молодые оборотни без связи с истинным, без родных и каких-либо эмоциональных зависимостей от совета, часто бездумно подвергающие себя воздействию опиумных трав. У них нет ценностей и понимания окружающего мира. Нет страсти к жизни, целей в будущем, как, в целом, и дальнейшего смысла существования. Они — осколки разрушенных общественных устоев, навечно выкинутые куда-то в заброшенную часть необъятных лесных массивов и, несомненно, всеми забытые. Дима внутри остро ощущает — еще немного такого существования, и он войдет в их бесславное число, сбежит и превратит свою жизнь в адское марево сладкого тумана, напрочь вытесняющего из головы любые мысли, — когда в очередной раз просыпается от того, что в нос бьет резко-пьянящий запах. Густая дымка путает мысли, отравляет, оттесняя разумное и логичное в дальние уголки подсознания. Легкие режет остаточным пряным запахом можжевеловых цветов, и язык намертво прилипает к небу, пресекая все попытки Димы прохрипеть хоть что-то, всколыхнуть умиротворенную тишину темного помещения. Он хочет позвать Никиту, но голос не слушается, а глаза цепляются за балки опостылевшего бревенчатого дома, когда-то бывшего единственным родным пристанищем, заставляя парня хрипло застонать: — Да вы издеваетесь, что ли? — в поле зрения попадает встревоженное лицо Даника с какими-то неимоверно огромными кругами и тенями, залегшими под усталыми глазами, и Дима обреченно укатывается обратно под одеяло, желая немедленно все это развидеть, вернуться обратно в галлюциногенный бред, — парни, если вы будете травить меня этими запахами, я снаркоманюсь нахер, — мужчина обреченно констатирует очевидное куда-то в подушку, на что возмущенный Данияр абсолютно бессовестно стаскивает с него одеяло: — И это вместо благодарности?! — И извинений! — подхватывает Эмиль, что появляется, словно из ниоткуда, за спиной у своей пары, вызывая у Масленникова глухой смешок. Дима чувствует себя намертво выпавшим из реальности, — Серьезно, Диман, где твоя совесть? — Отсутствует, как и мозг, видимо, — вредно подмечает Тауланов, устало пихая длинные ноги и ловя очередной смешок откуда-то из недр одеяльного плена, — смотри, и ржет ведь, паршивец! Мы тут четыре дня места себе не находили, а этому весело, — особенно выделяя слово «этому» интонацией, интерпретирующей себя не иначе как: — Убил бы нахер идиота, но слишком дорожу, — произносит волк. Дима медленно моргает, не спеша вылезать из теплого одеяльного плена, силясь вспомнить хоть немного из того, что картинками — засвеченными кадрами старой, запылившейся кинопленки — проносилось у него в голове в этот отрезок времени. Перед глазами стоит образ, слишком родной и такой неимоверно далекий, заманивая своей по-детски наивной улыбкой, будто бы высеченной на обратной стороне век Масленникова. — Блять! — мужчина пытается ухватить больше деталей, обрывков фраз, ощущений, но только заставляет голову заболеть сильнее. — Что не так? — Эмиль протягивает ему какую-то безвкусную жидкость, и постепенно, с каждым глотком, горло перестает так адски саднить. — Все, — мужчина садится на кровати, сдавливая пульсирующие виски, и, прислушиваясь к внутреннему волку, описывает, как именно, в шалфеевом дурмане, мозг четыре дня издевался над его сознанием, пытаясь обработать все те кусочки разных воспоминаний, что захлестнули с головой, норовя потопить в водовороте эмоционального безумия.***
Ни-ки-та. Буквы вонзаются в самое нутро, куда-то так глубоко, что становится невообразимо хорошо и умиротворяюще спокойно, и остаются внутри, помечая волка, как самая глубокая татуировка, словно бы аккуратно высеченная прямо на костях. Символы родного имени витиевато сплетаются в чистую магию, проявляя перевернутые полумесяцы в глубине стальных глаз. И имя на языке отдается теплом где-то между ребрами, царапая по живому. Дима безжалостно разбивает оковы, сковывающие пугающую, манящую неизбежность, где-то глубоко в себе вскрывает черный ящик пандоры с их прошлыми перерождениями, завязанными друг вокруг друга нитями судеб, общими, едиными воспоминаниями, что россыпью разноцветных бабочек сейчас выпархивают, тонкими радужными касаниями, словно в эпилептоидной эйфории, озаряя его мозг. Впервые за двадцать восемь лет мужчина выглядит таким воодушевленным и сияющим, сверкающим, словно ледяная вода в лучах предрассветного солнца, переливаясь всеми гранями, как миллион драгоценных камней, когда рассказывает об их прошлых перерождениях с Сударем. Дымка лекарственных сухоцветов и полевых трав, окутывающая и так душное помещение, понемногу рассеивается, больше не обволакивая успокаивающим туманом бунтующий разум, оставляя Иманову намного больше вопросов, чем ответов. Парень обреченно трет виски, прокручивая в голове детали совета, пытаясь играть за обе команды сразу: и улавливать обрывки слов Димы, выражая за друга неподдельную радость, и осмысливать детали дневного собрания, громких фраз старейшин, стараясь выкинуть из памяти пронзительно-неумолимые взгляды непреклонных старшин. Изгнанник. Слово стучит набатом, как тяжелый молот о наковальню, такое же непоколебимое, словно не подверженный обжалованию приговор, необдуманное решение, принятое кучкой закостенелых разумом глупых стариков, что только и делают, так это — преднамеренно ошибаются в чем-то настолько важном. От одной этой мысли сердце Иманова стискивает ледяная рука отчаянной неизбежности, и как бы оборотень ни старался, если Дима продолжит это безумие, жизнь с одинокими отшельниками будет все ближе и ближе, в конечном итоге затягивая его в пучину обреченного, одинокого существования. Как ни крути, так или эдак — с дипломатией или с преклоненным коленом — совет без лишних сожалений изгонит его, как только он ступит на земли за пределами Акенаи, а в том, что Дима сделает это при первой возможности, Эмиль не сомневается. Данияр улавливает ментальное беспокойство пары, которое Иманову не удается скрыть даже контролем связи, и сам неосознанно сжимает в кармане чужое, тонкое кольцо, приятно холодящее ладонь, слушая то, что когда-то уже переживал с этими сказочными идиотами, где-то в совершенно другой, ушедшей реальности, судорожно размышляя, что же им делать дальше.***
Артем вертит в руках жизненную акру, гипнотизируя расфокусированным взглядом ненавистный кусок металла, так и не сдвинувшийся ни на одно деление, намертво застывший ледяными стрелками в самом центре циферблата. Золотой корпус прибора поблескивает, отражая Чернецу его собственные безграничные эмоции, что льются из самой глубины карих глаз. Будто бы дразня, насмехаясь над парнем, гаденько нашептывая, что его мечты — пустышка, низменное желание недостижимого, невозможное бесполезное отчаяние. Судьба давно решила все за них, и ничего сейчас уже не изменить и не исправить, не переписать на другой, чистый лист, разрушая все, что было «до», под властью неумолимой тяги, возможно, ошибочно принятой за величайшую привязанность, теряющую грань на подходе к любви. Внутри противно скручивается ком непрошеной ярости, и пустоту заполняет гнетущее, жгучее чувство злости и отрицания существующей действительности. Где-то в соседней комнате спит тот, кого он олицетворял своей единственной парой, немного сбившимся с пути, безумным истинным, кого судьба, вопреки всему логичному и осознанному, не считает человеком, предначертанным ему связью. И эта непреклонная реальность бьет по живому, режет без ножа, заставляя пальцы непроизвольно впиться в золотой корпус с намерением раздавить, сломать ненавистный предмет, разрушить его полностью в ответ на то, что тот разрушил жизнь Чернеца до основания. Металл холодит кожу, ногти планомерно вдавливаются до крови в ладонь, но ничего не происходит: акра не поддается жалким потугам Артема, и Никита все также отчаянно бежит от него в другую сторону, так быстро, что отдаляется критически далеко с каждой секундой, и Чернец не знает, как это изменить, как распутать круговерть обреченных действий, топящих парней все глубже и глубже в пучине неверных решений. Они оба делают бессмысленные движения, потопляя их корабль «невзаимности» все сильнее, кружась в водовороте абсурда, клише и драмы, резко падая на дно, когда Никита спешит закончить все, и свою жизнь — в первую очередь, ходя по острию ножа, воспринимая все очевидные намеки с широко закрытыми глазами. И медленно всплывают из ледяных морских волн на поверхность, когда Артем подбирается к признанию настолько близко, что вот оно, на кончике языка, обжигает губы, но так и остается тлеть внутри. Качка на гребне волн в сильнейший ураган — вот, во что перерождается их «дружба», и Артем больше не верит, он знает, что его точно не будет рядом, когда произойдет шторм, или там, где Никита снова перевернет рамки морали и сбежит, не оглядываясь назад. Сбежит, не взглянув в глаза тому, кто преданно проводит пристальным, отчаянно пронизанным отравляющими чувствами взглядом удаляющуюся в неизвестность фигуру. А заглянет в глаза тому, кто преданно ждет, переступая у ненавистной грани, мечась, нервно отряхивая вздыбленную от холодных дождевых капель шерсть, в остром предчувствии скорейшего воссоединения. Воссоединения насовсем.***
Ветки, словно пальцы усохшей древней старухи, путаются в волосах, застревая и заставляя судорожно прикрыть лицо руками, не позволяя лишить себя зрения. — Черт! — Никита еле подавляет раздирающий легкие кашель, неосознанно поправляя немного съехавшую повязку на волосах, и пытается хоть чуть-чуть привести дыхание в нормальный ритм. Все это бессмысленно и безнадежно: низ живота ноет и кровоточит, глаза слезятся, но за ним никто не бежит, не гонится, обжигая дыханием затылок, а ноги все равно несут его дальше и дальше в темноту, превозмогая боль. — Я явно что-то делаю не так! — он прячет мысли и укоры своей совести куда-то в дальний угол подсознания, иначе к разорванному боку прибавится мучительное самокопание и самобичевание, что не приведет ни к чему хорошему, когда картинка и так опасно плывет в глазах, а парень планомерно все глубже и глубже заходит на чужую территорию, краем уха улавливая в шелесте ветвей раскидистых елей что-то зловещее, смутно похожее на предупреждение.***
Когда до боли знакомое кольцо опускается на теплую большую ладонь, Дима почти чувствует, будто стремительно летит в бездну, и колени подгибаются, совсем не иллюзорно, заставляя мужчину ухватиться вспотевшими ладонями за видавший виды хлипкий маленький стол: — Нужно избавиться от него, — Даник произносит это, как приговор, заставляя внутреннего волка Димы навострить уши и вздыбить шерсть, протестуя. — Что, прости? — мужчина не хочет нападать, но почти встает в боевую стойку, забыв о недавних извинениях, только утром произнесенных этим самым ртом, что сейчас готов проклинать всех самых близких, стоит ему услышать решение совета старейших кретинов. — Старейшины не одобрят этого, — спокойно вклинивается Эмиль, немного заслоняя своей спиной пару, понимая, что только еще одной драки и потасовки, снова, им так и не хватает. Обстановка в доме нагнетается, сгущая и так темные краски, переходя из ледяного спокойствия в волнующийся океан настороженности и отчаянного недопонимания, когда люди слушают, но решительно отказываются адекватно воспринимать оппонента. — С твоей дипломатичностью что-то случилось? — отпуская шпильку в сторону друга, почти шипит Дима, с долей необоснованной злости прищуривая серые глаза, Эмиль лишь хмыкает на это заявление: — Я могу многое, но переспорить кодекс не сможет и сам Всевышний, — спокойно парирует младший, на что Дима недобро скалит зубы, направляясь прочь из душного от них же самих и этих бесполезных конфликтов помещения, выдыхая почти у выхода: — Мне похуй на кодекс, — помолвочное кольцо почти раскаляется в кулаке, пока Дима, всем видом показывая, что плевать он хотел на чье-то мнение, будь то совет или друзья, обходит последних по кривой, стараясь покинуть собственный дом, — я буду с ним, даже если старшины пустят стражей по наши души, — Даник пытается не дать ему выйти, но больно летит на пол, почти обращаясь в прыжке, на что Эмиль обреченно бросает: — Пусть идет, — зная, что сейчас они Диму точно не остановят. Сколько можно. Они старались не дать им увидеться так долго, словно бы целую вечность, но всю жизнь быть преградой для чего-то настолько необъятно, невероятно сильного — абсолютная глупость. Это понял бы и дурак, поэтому Эмиль, будучи совсем не глупым, лишь мягко оглаживает пальцами напряженную спину взбешенного взбалмошностью друга Даника. Они старались, правда, разбивались в бессоннице и заботе, тонули в гиперопеке, что выбило напрочь их самих из собственной жизни, в попытках насильно позаботиться о том, кому и не нужна была их помощь. Они боролись за своего друга, как умели. Слишком долго и отчаянно. Просто — не в этот раз.***
Возможно, совет изгонит его, заколотит отсыревшими досками его дом по периметру, отрезая возможность вернуться в родное жилище, расторгнет соглашение и развяжет с Этками и Сейвилем кровопролитную беспощадную войну. Все равно. Диме плевать. Они не разорвали связь в ее зачатках, не прислушались к его мольбам и болезненным хрипам, когда тело рвало на части от невозможности быть там, где был «он», так почему сейчас Масленников должен прислушиваться к кучке стражей и высокомерных глупцов, кого заботит лишь собственное благополучие? Вопрос ответа не требует. И, понимая свою правоту, Масленников покидает пределы деревни.***
Острая боль, возникшая абсолютно неожиданно и внезапно, отдается в районе живота и подреберья, и ощущение внутри такое, будто кто-то вонзил кинжал в хрупкое тело — насквозь. Не в его тело. Дима задыхается на вдохе, пытаясь унять неконтролируемое беспокойство. Он должен успеть туда, где так больно, к тому, кому сейчас так больно. Предчувствие чего-то ужасно неизбежного колет внутри, запуская обратный отсчет к взрыву бомбы, подстегивая двигаться быстрее, углубляясь все дальше в темноту лесной чащи. Волк Димы настороженно всматривается в просветы между многовековых деревьев, улавливая что-то знакомое и родное на уровне связи. Кровь стучит в висках, и зрачки сужаются, заставляя сорваться с места к кромке леса, по уже знакомому маршруту, впитывая опасность и боль, словно бы предотвращая этим тревогу своего истинного, пытаясь хоть как-то использовать бесполезную связь. Где-то совсем рядом, будто бы уже в поле зрения волка, происходит страшное, суматошное, и в нос с силой бьет запах железной крови, смешанной с нотками чертовых крепких сигарет и вишни. — Блять! — паника скручивает все внутренности в тугой узел, кашель и привкус крови на языке дерут горло, и эйфория одновременно хлещет по всем нервным окончаниям сразу, почти лишая почвы под ногами. Глухой рык вырывается откуда-то глубоко изнутри, и, обернувшись в прыжке, волк мчит на запах переспевшей вишни с долей пряной горчинки своего истинного, ощущая паническую потребность оказаться рядом, как можно скорее.***
Никита много глупостей делает в своей жизни, включает режим «дать Сударя», когда можно и нельзя, а если уж проебывается, то всегда по полной, и так, что стыдно и глупо одновременно. Что уж говорить про побег ночью через пожарный выход, в попытках не разбудить осоловелого от сильноградусных напитков — что подтверждается батареей из множества бутылок рядом с диваном — Чернеца. Идея настолько гениальна, что явно возглавляет топ всех объяснимых и не — поступков. Сознание нечеткое, парня мутит, звезды ночного неба предательски расплываются в глазах. Легкую кофту — так предусмотрительно было сбегать в одной тонкой толстовке в конце октября — полностью пропитывает влага от мерзлой осенней травы, руки стремительно леденеют от вынужденного лежания на стылой земле, а в голове стоит шум от приближающихся к нему оборотней, от множества лап, оставляющих следы на сыром грунте. Паника заглушается шоком от большой потери крови, и парень лишь верит, что тот самый волк найдет его первым. Никита пытается сфокусировать взгляд на чем-то, но все перед глазами плывет, и трудно держать их открытыми, подушечки пальцев неосознанно проходятся по светлой полосе, где раньше красовалось потерянное кольцо, и Сударь почти краем сознания слышит утробный рык и гортанный вой, будто какой-то зверь готовится к прыжку. Образы теряют очертания, лишь грозное рычание и потасовка проникают в спутанное сознание, словно драка одичалых животных, звуки сломанных костей и разрывание артерий, медный запах крови: своей, чужой — все смешивается воедино, и парень уже не в силах разобрать, чего хочется больше: повернуть голову в сторону этого кошмара или застыть, замереть на месте, судорожно хватая воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. Он закрывает глаза, отдаваясь умиротворению, руки, зажимающие рваную рану внизу живота, полученную самым глупейшим образом: при падении через перилла пожарной лестницы на металлический кусок арматуры, слабеют. Все стремительно отдаляется, обволакивая разум плотным туманом забвения, и парень уже не слышит, как вой и рык переходят в громкие голоса и ругань, и как взволнованный, окровавленный, обезумевший, его волк оборачивается, подлетая к нему в обличии человека, и падает на колени, стараясь унять дрожь в голосе, негодует, осторожно зажимая горячими пальцами кровоточащую рану: — Даже тут ты даешь Сударя! Боже! Почему адские демоны прокляли меня влюбляться в такого идиота раз за разом? — глаза зверя, возбужденного пылом драки, еще не до конца утихшим, судорожно бегают по тонкому телу, оценивая масштаб катастрофы, — Только попробуй вытворить со мной этот фокус — сам убью, — голос срывается на хрип, напоминая скорее неоспоримое утверждение. И когда сильные руки поднимают край окровавленной футболки, отрывая значительный кусок, чтобы перевязать впалый живот, Дима наконец начинает понимать: он касается Никиты, своей пары, того, кого ждал так невообразимо долго. Пальцы Масленникова нежно и мягко дотрагиваются до родного тела, чтобы не доставить лишней боли, даже при том, что сейчас Никита полностью без сознания. В голове взрываются мириады звезд, рождая новые вселенные эмоций, смешивая адреналиновый всплеск с эйфорией от невероятных, неописуемых никакими словами чувств, того, что ты касаешься его — своего человека. Волк скребет и скулит, требуя, волнительно переступая с лапы на лапу, боясь, что только что обретенное может снова исчезнуть, но уже насовсем. Дима аккуратно поднимает худое, тонкое тело своего взбалмошного, глупого, безответственного истинного, прижимая к себе так, чтобы не сломать, а только согреть теплом своей груди. На кровь скоро сбегутся и другие, и чего Дима совершенно точно не хочет сейчас, так это драться с кем-то еще, кроме уже поверженных чужаков, осмелившихся ступить на территорию близ деревни, кого вечером будут судить на совете, без дополнительных расследований, вынося, скорее всего, известный всем приговор: Изгнание.***
Они продвигаются к дому Масленникова так стремительно, словно Никита не весит абсолютно ничего, и где-то на подступах к деревне что-то кричат стражи, но сейчас Дима не слышит ничего, кроме замедляющихся сердечных ударов того, за кого он боролся с пришлыми в Амитек волками, за что потом точно будет отвечать перед советом, но сейчас это его нисколько не волнует и не страшит, есть только парень в его руках, и он один, словно вся вселенная сузилась до них двоих. — Ты невыносимый кретин, но я больше не позволю тебе уйти, — он заносит Никиту в дом, мягко укладывая на кровать, и принимается зажигать благовония, вспоминая все, что Эла — местная знахарка — рассказывала ему в детстве, когда он планировал стать лекарем. Он собирает травы и минералы с полок и ящиков, не замечая, как перешептываются недовольные волки, собравшиеся у приоткрытых дверей его дома. Никто не хочет войны Амитека и Сейвиля — города, что однажды почти истребил всех оборотней в кровавой бойне, жители города беспощадны, и никто не знает, каким образом когда-то давно им удалось заключить с главой старейшин Амитека договор о территориальной неприкосновенности — теперь это не важно, теперь он нарушен, и последствия не заставят себя долго ждать.***
Никита мечется по кровати, иногда приоткрывая мутные глаза, оглядывая незнакомое помещение невидящим взглядом, и почти сразу погружается обратно в забытье. Убирая травы, полностью пропитавшие своими благовониями его и так затуманенный дом, Дима пытается сбить сильный жар, меняя влажный компресс и протирая разгоряченное тело прохладной водой. Он мало спит и иногда ловит галлюцинации, словно бы Никита проснулся и смотрит на него своими невозможными глазами, согревая ледяное нутро природным внутренним теплом, но все рассеивается, как морок, стоит волку поверить в реальность происходящего. Даник клянет его на чем свет стоит, но Дима, почти падая в бессонные комы, умудряется никого не подпускать к Никите, и волк обеспокоенно мечется внутри, когда кто-то другой, чужой, касается его человека.***
Мысли Сударя в беспорядке, мозг в тисках боли и отчаяния выхватывает вспышками разные картинки, и парень хмурится, пытаясь вырвать хотя бы что-то одно, сфокусироваться на этом, удержать. Калейдоскоп останавливается на изображении знакомых лиц, и Ник силится разобрать ускользающие слова.***
IVX.V.ZIXX
Дима в костюме бегает по комнате в поисках Никиты, они опаздывают, как всегда, в принципе, и Даник, скорее всего, поотрывает им головы, если они испортят ему этот важный день. Когда друг решился сделать это — Дима был первым, кто узнал и оказал тому искреннюю поддержку: раздал волшебных дружеских объятий и братских наставлений, из разряда: «Счастья вам, детей и смерти в один день, желательно, не завтра». Тауланов не сомневался ни секунды, когда выбирал место и писал речь, хотя Дима с Никитой были точно уверены, что даже будь это обычная студия или просто улица, Эмиль бы визжал, как скотина, в любом случае. Пропажа обнаруживается на полу в одной из комнат, мило свернувшись на подушке около дивана — только они с Никитой могут спать, где угодно — как семейная суперспособность: на полу, неудобных компьютерных стульях, вестибюлях аэропортов. Работа выматывает настолько, что каждая свободная минутка — золотое время, чтобы немного отдохнуть. Дима улыбается и нежно смотрит на своего истинного, делая очередное милое фото в свою коллекцию. Как одержимый. И если Сударь однажды решит проверить его телефон, он точно подумает, что у Масленникова проблема с головой или он сталкер. И тут одно абсолютно не исключает другое. — Сударь, — мужчина, в моменте, хочет просто взять его и отнести в машину, все равно им ехать около часа, еще можно не тревожить драгоценный сон, но где-то далеко шумит, что-то звучно роняя на пол, Даник, разыскивая друзей, и блогер понимает: плану не суждено будет осуществиться, поэтому Масленников решает разбудить пару своими горячими поцелуями, а не воплями Тауланова: «Ебать, опаздываем!», — чертова романтика, мать вашу. Никита смешно морщится и пододвигается в его объятия, медленно моргая и давая своему истинному поцеловать себя в шею и уголок губ. И они почти на пути к тому, чтобы бросить все к чертям и остаться тут на долгие часы в жарких объятиях друг друга, когда влетает задыхающийся казах, абсолютно не смущенный данной картиной развратно выглядящих друзей. Парень нервно дергает полы идеального пиджака и лишь мимолетно закатывает глаза на вскинутые брови Масленникова, словно бы говоря: «Парни, чего я тут не видел?», и вопит фальцетом: — А если он не захочет? Откажется? — Тауланов хватает ртом воздух, и его руки бьет крупная дрожь, словно в комнате минус, парни смотрят на друга с пониманием: Дима тоже волновался, когда делал Никите предложение, да что там — он почти позорно уронил кольцо под стол, пытаясь эффектно достать его в ресторане, слова путались, и буквально это выглядело, как пьяное: «Э, а, давай ты и я, пойдем, там, выйдем, ну, замуж». Никита смеется, вспоминая, как Дима откровенно лыка не вязал: — Дань, во-первых, дыши, — спокойно говорит Сударь, поднимаясь с пола и протягивая руку своему жениху, — Во-вторых, ты видел его позор, а я все равно бы согласился, будь даже это еще хуже, хотя, наверное, хуже было бы некуда, — Дима в отместку щипает своего парня за бок, хотя его пьяное предложение выглядело, и правда, дико: — Эй! Я потом все исправил! Ты — задница! — у ребят завязывается очередная шуточная потасовка, в разгаре которой они снова оказываются на полу, Даник же в панике ищет ингалятор, обреченно садясь на кровать: — Спасибо, парни, успокоили, — Никита смеется, вырываясь из хватки истинного, и все же, отдышавшись, пихает Диму шутливо ногой, присаживаясь рядом с Таулановым, ободряюще хлопая друга по плечу, — мало того, что я облажаюсь, он еще и не захочет! Что из этого считается большим суперпризом? — Даник буквально начинает паниковать, задыхаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, что абсолютно не устраивает охотника, который конкретно не видит тут причин раздувать такую проблему, это же Эмиль, в конце-то концов: — Так, успокоился, булки сжал и вперед! — Масленников мало обладает эмпатией, зато, когда нужно, он оперативно умеет дать хорошего мотивирующего пенделя в критической ситуации. — Да, Дань, даже если ты будешь в хлам, двух слов не свяжешь и подаришь ему леску вместо кольца, Иманов от радости в обморок упадет, — говорит Сударь, тоже, видимо, мало обладающий способностью перенимать чужие чувства, вкладывая в карманы астматика два ингалятора — на всякий случай, вдруг они там оба от радости задохнутся, чертовы соулмейты даже в этом. — Родной мой, ты будешь кидать камни в мой огород до тех пор, пока там не образуется великая китайская стена? — блоггер не любит вспоминать момент своего пьяного позора, он, правда, нехило облажался тогда, но кто может его винить — он волновался! — Обязательно, — вредно оповещает жениха Никита и лишь смеется, когда тот шутливо тянет руки к его шее, — так что, Дань, пора, хуже будет, если ты сейчас просто не приедешь, — Даник примирительно кивает головой, идя за ребятами в машину. И если уже почти у места они разворачиваются и едут обратно за забытыми кольцами, а Никита смеется так, что начинает задыхаться, пугая своего парня, который клянет Даника на чем свет стоит, это уже совсем другая история.***