***
— Чего? — по дому Эмиля разносится взволнованный крик, отражаясь от стен, заполняя праведным, по мнению самого Данияра, негодованием все помещение, — что значит сбежал в солнцестояние? — Тауланов не пытается быть хоть на толику более тактичным и терпеливым и почти метает в Лию — милую девушку-оборотня с золотыми искорками на дужке ореховых глаз — высокую кружку с лавандовым отваром, кляня все на свете и уже мысленно высчитывая, что друг мог натворить. — Мы оставили тебя проследить, чтобы ничего не случилось, пока совет решал, кто следующий уйдет на охоту. Не думал, что это может быть настолько сложно! — в сердцах бросает волк, отставляя недопитый напиток в сторону и прикидывая масштабы катастрофы, внутренне напрягая все органы чувств, дабы уловить хоть что-то. Эмиль успокаивающе гладит свою пару по напряженным рукам, даря немного своего дипломатичного спокойствия и рационального подхода к вещам и разного рода — дурацким и не только — ситуациям. Тауланов бескрайне благодарен за этот жест, остужающий нарастающий внутренний пожар из гневного раздражения и упреков. Парень делает медленный вдох и, не теряя больше драгоценного времени, кидает извиняющийся взгляд на свою пару, нежно проводя кончиками пальцев по тонким запястьям, все же направляется к выходу из помещения — на поиски по горячим следам. Надеясь, что, возможно, друг еще не натворил ничего серьезного. Эмиль понимающе кивает, провожая истинного взглядом, и устало прикрывает веки. Нос встревоженного оборотня улавливает тонкий аромат реликтовых деревьев, что растут на дальней части Амитекского леса, и нечеткая картинка слишком быстро пролетает перед опасно потемневшими глазами — все может оказаться хуже, чем они изначально подумали. Данияр осторожно ступает на крыльцо, покидая уютное помещение, пропитанное запахом хвои, горьковатой брусники и немного — их самих, ища взглядом стражей Амитека, и шумно вдыхает, заприметив спокойного Гришу — сына одного из старейшин и по праву носящего звание «каменного волка» в приватных разговорах главу стражей на северной стороне — еще не успел. Пока еще.***
— Прости его, он слишком волнуется за Диму, — Эмиль устало трет глаза разгоряченными ладонями. Выражая собой олицетворение полной дипломатичности и правильности до ужаса, волк пытается успокоить растерянную от такого конфуза и всплеска чужих эмоций девушку, протягивая ей стакан отвара, что сам сделал еще вчера днем от непрекращающегося беспокойства Масленникова, исходившего в нервных порывах его маленький бревенчатый дом. Та благодарно кивает: — Я отошла всего на секунду, заварить коренья, — тихо говорит шатенка, обводя тонкими пальцами края чашки, то по часовой стрелке, то против — что выдает ее ненаигранное волнение. Спокойно наблюдая за ацикличными движениями, Эмиль лишь кивает, знает он, что та скажет дальше, не раз они это проходили — а Дима выскочил, как больной, и убежал, — ничего удивительного, особой терпеливостью волк не отличался, особенно, если тот, чей образ он обсуждал с ними последние несколько дней, успев вынести мозг достаточно лояльному и в какой-то степени терпеливому Данику, был где-то поблизости. Если связь дала сигнал, то Диму не смог бы остановить и сам всевышний, не то что хрупкая девушка. Иманов прикидывает план леса и окрестных территорий в голове, прочерчивая пути отхода и лазейки, чтобы сократить, провожая гостью до ее дома по незатейливым знакомым тропам, усеянным вечнозелеными папоротниками и отцветшими кустами ягод, выслушивая попутно какие-то признаки того, что Масленников наделал непоправимых глупостей: срочный призыв на сбор совета, неумолимый шепот Амитекских стражей, беспорядочные шаги охотников; и высматривая впопыхах зажженные сигнальные огни деревни. Но кроме неявного шелеста листьев и треска угасающего костра где-то вдалеке да разговоров еще не уснувших оборотней откуда-то из дальних домов нет ничего кричащего об опасности, поэтому волк мимолетно, но тепло улыбается Лии, оставляя ее у порога дома. И, коротко обняв девушку в благодарность, отворачивается, готовый бежать за своей парой — спасать их глупого, взбалмошного друга.***
Лодка стукается деревянным боком о край суши на другой стороне реки, опасно кренясь в одну сторону, норовя выбросить, словно вздыбленный конь своего наездника, двоих пассажиров. Парни хватаются за локти и запястья друг друга и смеются — все это выглядит абсурдно, как какой-то нереальный сюр. В темноте леса не видно ничего, кроме неприятно пригнутых к земле деревьев и непроглядной тьмы между многовековых стволов. Никиту, словно Икара на свет, манит зловещая лесная тишина, и что-то внутри подгоняет скорее оказаться у грани, у черты, нарушить все правила, уходя в темную прохладу. Сердце бьется так сильно, что кажется еще чуть — начнется аритмия, синусовая неконтролируемая тахикардия, и кислород закончится в легких. На секунду парню чудится, словно он слышит чье-то сбитое, как от быстрого бега дыхание из чащи, но Сударь откидывает эту мысль, принимая помощь друга, дабы позорно не упасть с потрепанной временем ладьи прямиком в ледяную воду. — Ты думаешь, это хорошая идея? — помогая другу вылезти на берег, читай — затаскивая — спрашивает Чернец, Никита полностью в состоянии — нестояния: его штормит, и парень пьяно пытается выбежать ближе к черте и пуститься во все тяжкие, как обезумевший. Артем вглядывается в темноту, кожей ощущая какое-то необъяснимое иррациональное чужое присутствие, но пытается списать все на действие горячительного: правда, выпил из них двоих он не так много, чтобы это могло оправдать странные звуки, похожие на протяжный вой — как знак, тревожный сигнал — отпечатывающиеся где-то в подкорке. Только вот парень слишком беспечен и не прислушивается к очевидным предупреждениям. — Нет! — радостно заключает Ник, небезопасно размахивая руками. Артем ловит его несколько раз, пока они идут до ближайшего пригорка с влажной от недавнего дождя травой, чтобы присесть. Сударь бунтует и отчаянно порывается пойти в сторону леса, упрямо отказываясь слушать какие-либо доводы своего близкого товарища и внутренне вредно отрицая ощущение того, что медленно и плавно на них уже надвигается всепоглощающий и не оставляющий после себя ничего ураган. Где-то совсем близко, в глубине сырой листвы, шаги становятся отчетливей, заставляя Чернеца ухватить Никиту за плечи, притягивая ближе к себе, что абсолютно не устраивает последнего: — Артем, ну, пусти меня! — друг лишь крепче сжимает того в своих руках, не давая Никите, магнитом тянущемуся в неизвестность, совершить непоправимую ошибку и навлечь на них огромную беду, — Чернец, блять! — Сударь, блять! И это вдруг становится не смешно. Они пихаются, пыхтят, пытаются пьяно и не очень ругаться и не упасть обратно в реку, скатившись во внезапной потасовке по сырой траве в ледяные, манящие темной гладью пучины, убеждая друг друга в своей правоте. Сударь чувствует странное. Во внезапном порыве всего на секунду парень замирает, прислушиваясь к внутренним ощущениям: и вместо тревоги на смену панике неожиданно приходит теплое нежное умиротворение; кажется, что кто-то очень близкий и родной пристально смотрит на него, отдавая частичку своего спокойствия. Все происходит само собой, и это никак не предотвратить, как настигающий тебя смерч — бороться бесполезно и глупо — необузданная стихия неизбежно унесет, не оставив шанса на спасение. Когда Чернец оборачивается на странный шорох откуда-то из леса, оставляя попытки перебороть пьяного друга и затащить того обратно в пахнущую морской солью и илом посудину, мужчина замечает два серых глаза из темноты деревьев, что смотрят прямо на Никиту, пристально, не отрывая взор, прямо в самую суть, вглубь Сударя. Тот все понимает без слов, срываясь с места в безуспешной попытке кинуться навстречу зверю, что рычит, видя руки чужака на своем человеке, и медленно подходит к краю лесной чащи. Их застилает волной неконтролируемых эмоций, по телу проходит разряд, словно бьет током на высшем вольтаже, заставляя внутренности перевернуться, сделать кульбит и кровь вскипеть, как при быстром всплытии с глубины, кессонной болезни или непрекращающейся лихорадке. Еще чуть — несколько глупых метров — и они оба вырвутся, выйдут за границу, и все трое знают, что это значит — договор падет, и кровопролитная война, не научившая ничему обе враждующие стороны, вселив в пылающие сердца лишь ненависть и злобу, повторится вновь, правда, сейчас из них троих это волнует только Чернеца: — Нет, стой! — Никита под взглядом, словно наделяющим всеми силами вселенной, выбирается из стальной хватки друга, под тягой какой-то невероятной энергии, рвется к кромке леса, падая и отпихивая Артема, что пытается его задержать. Волк предупреждающе рычит на Чернеца, нетерпеливо делая шаги в сторону своего человека, застыв в нетерпении у края чащи. Его глубокие серые омуты впиваются в движения Никиты, следят, запоминая каждый осторожный шаг, острый слух улавливает частое дыхание и трепет длинных ресниц, а ноздри уже ласкает аромат сладкой, только созревшей вишни и ненавистный терпкий запах сигарет, пропитавший темно-синюю футболку. Время останавливается, когда рука Никиты пересекает черту, прикасаясь к грубой, немного влажной от лесной сырости шерсти животного, и внутри как будто рождается энергетический шар, сплетенный из всех эмоций, что есть на свете: радости, счастья, эйфории, единения, понимания. Холодная сталь кольца проходится по морде зверя, и в голове волка кружится безумная карусель, состоящая из ощущений, непреодолимых желаний. Хочется переродиться и прижать тонкое тело к себе, чтоб до хруста и спертого дыхания, целовать жадно, грубо, кричать и рыдать одновременно от вселенского счастья и самой большой несправедливости того, как долго они блуждали в поисках друг друга и сколько наделали непоправимых ошибок. Дима почти на пороге отчаяния и разрывающего чувства всеобъемлющего эмоционального раздрая внутри, когда острый слух улавливает стремительно приближающиеся из глубины лесного массива знакомые шаги.***
— Убери его! — посторонний низкий голос шипит, обращаясь скорее всего к Чернецу, в нерешимости застывшему рядом с другом, наблюдая как тот, сам того не ведая, идя по знакам, ведомый запутанными нитями судьбы, нашел своего истинного, того, кто являлся третьим лишним в их дружбе, заманивая из болезненных снов при опасных, смертельных играх на жизнь своими серыми блядскими глазами. Боль притупляется отвращением, ненавистью, чувством необоснованного собственничества, когда Чернец, вопреки всему, слушает незнакомца с той стороны, потакая его отрезвляющим словам, оттягивает Никиту от края пропасти, что заманивает друга в безвозвратную черную дыру, поглощая всего без остатка. На другой стороне на волка кидаются двое молодых парней, и Артем почти не верит, что у них получится справиться со зверем, который сейчас находится в крайней степени готовности к прыжку в неизбежность, к тому, кого он ждал всю жизнь. И, возможно, не одну. Теплота от родной нежной руки стремительно покидает Диму, когда Артем буквально на себе уносит сопротивляющегося изо всех сил парня к лодке. Волк неодобряюще низко рычит и вырывается, беснуется, впиваясь клыками в «недоброжелателей», под аффектом полностью забывая о том, что это его самые близкие друзья. Он только сейчас обрел то, что по праву принадлежало ему многие перерождения до, впервые ощутил что-то невероятное, утягивающее, как стремительный водоворот чувств, почувствовал единение, током прожигающее нутро и напрочь выбивающее дыхание из легких, прочувствовал, как сливаются их космические энергии и связь буквально кружит голову, словно при кровопотере. Осознал, что может быть что-то кроме боли и комом сжимающихся внутренностей от разрывающихся удушающих порывов, когда друзья — и друзья ли уже? — безжалостно и беспощадно снова, в который раз, разделяют их. Разрушают все.***
— Артем! Отпусти! — Никита пытается вернуться обратно к краю — где стоят миллиарды его бессонных ночей и стремительных попыток ликвидировать уничтожить свою жизнь — свисая с плеча мужчины, как тряпичная безвольная кукла, пока друг утягивает его, полностью перехватывая худое тело, — отпусти, нахуй! От кого угодно я такой подставы ожидал, но чтобы от тебя? Артем! — он бьет широкую спину, ища глазами холодные серые омуты, стараясь еще хоть на миг уловить пронзающий взгляд своего зверя, не только лишь во сне и бредовых мечтаниях, на грани жизни и смерти, еще на крупицу времени почувствовать нежность и умиротворение, мягко исходящие от него даже на расстоянии, затапливающие все тело словно волнами, но его грубо, спешно пихают в кренящуюся набок лодку, увозя от смысла его жизни, его существования, его истинного.***
Лес прорывает вой, и кровавые лапы оставляют следы на мокрой земле, пытаясь догнать, остановить неизбежное. В чаще включаются сигнальные огни. Дима рвется на части от злости, разочарования, упущенной возможности; волк, как одержимый, одурманенный мчится в погоню, наблюдая, как его истинного увозят в далекую долгую всепоглощающую неизвестность. Он остервенело кусает руку на своем плече, на задворках сознания все же просчитывая и благодаря их существо за то, что у Эмиля сильная регенерация, позволяющая очень быстро прийти в форму. И ебать волк сейчас хотел все клятые законы и бесполезную войну. Он еще так близко, почти рядом, несколько шагов за чертой и будет, наконец-то, в его руках, принадлежать Диме полностью... Масленников тяжело дышит, выскакивая за грань, подгоняемый своей рьяной решимостью, готовый прыгнуть в реку, догонять свою пару, плыть, не переродившись до сведения конечностей, до сгустков алой крови в легких и оглушающего головокружения, до момента, пока истинный не окажется рядом, окутывая волной спокойствия трепыхающееся сердце.***
Стражи уже где-то близко, вынюхивают новых жертв на границах, идя по их запаху, как уловившие след сторожевые псы, выдрессированные чьей-то железной рукой, подгоняя парней поскорее убраться. И беспросветно, отчаянно рискуя репутацией своей пары, Даник — всегда чертов Даник — буквально ловит бесстрашного и невероятно безумного в данный момент Диму в ледяной воде, поднося к вискам парня одурманивающий, опьяняющий коктейль засохших травяных сборов, заставляя волка утихомириться, немного ослабнуть и очень сильно и резко устать, цепляя затуманенным взглядом края уплывающей старой лодки и обеспокоенный взгляд карих глаз. Данияр вытаскивает друга обратно к грани, при помощи Эмиля поднимая тяжелую тушку с намерением отнести обратно в лес, под этой же самой туши затухающее рычание. Охотники дышат буквально оборотням в затылок, будто опаляя холодом своего мертвенно-смердящего веяния кожу парней, заставляя тех зябко поежиться, и если Тауланов в такой момент немного медлит, вынуждая Эмиля взволнованно использовать связь, подгоняя пару — это должно неимоверно того стоить. Так как, определенно, сегодня Иманову кроме ускоренной регенерации, придется объяснять совету многие вещи, включающие в себя неконтролируемую безбашенную пару; друга, попутавшего берега — во всех смыслах этого выражения и ярко сияющее в лунном свете тонкое изящное серебряное кольцо, что сейчас в спешке поднимает его истинный и незамедлительно прячет в карман.***
Воспоминания играют с Димой, водят его за нос, он не может отличить явь от выдумки. Парень ощущает себя словно посреди апокалипсиса: все рушится, взрывается, вскрывая отвратительные внутренности мирских устоев и законов; в нескончаемом водовороте пролетают события многих веков, очерчивая разрушительной гранью то, что было до, и то, что будет когда-то потом. Пепел разрушенных обещаний устилает опустевшие границы, акцентируя внимание на обреченной неизбежности. Проблема в том, что волк не в эпицентре и даже не где-то совсем близко к падению мира, хрупкого карточного домика. Даже не в опасной близости. Потому что — апокалипсис далеко не снаружи, он внутри Диминой головы.***
VV.I.IIVL
Они собираются на съемки ролика, что-то касающееся фанфиков; Диму это немного бесит, так как многие пишут свои «странные истории» почему-то про него с Эмилем, игнорируя истинного, и неясный ярый протест блогера навязчиво скребет где-то внутри, отрицая эту явную несправедливость. — Никита, мы опаздываем, сколько еще ты…— Масленников обрывается на полуслове и почти роняет телефон, когда Сударь выходит из комнаты в черном обтягивающем классическом костюме с темно-вишневой рубашкой и уложенными лаком непослушными волосами, наконец, без своей чертовой банданы. Мужчина почти теряет дар речи — такой он невероятно похож на модель: чарующий, горячий, великолепный настолько, что дух захватывает. Сероглазый откидывает бесполезный в данной ситуации гаджет на диван и слишком быстро, за доли секунды, оказывается рядом с истинным, а голос его резко садится до гортанного хрипа, от чего у Никиты возникают мурашки: — Я скажу им, что мы не придем, — мужчина притягивает парня к себе вплотную, горячими руками касаясь его поясницы в собственническом жесте, — ближайшие дня два. — Дим, блять, Дима, черт, хватит, — Сударь пытается сопротивляться сильным рукам и влажным прикосновениям пухлых губ своего безумного парня к коже шеи — но, серьезно, когда это имело хоть какой-то эффект? — Дима лишь сильнее прижимает его к себе, заставляя приподняться на носочки — идиотская разница в росте — ловя его немного обветренные губы в страстном поцелуе. Они кусают друг друга, жарко шаря руками по родным телам, плавно перетекая из студии ближе к ванной, и лишь на пороге душного от них же самих, пышущих, как адское пламя, помещения, улавливая шаги в другой части рабочего пространства, нехотя отлепляются друг от друга, и Никита, смотря в зеркало, цокает, цепляя взглядом помятую и съехавшую кое-где одежду — и свою и Димы: — Чувак, я столько времени потратил, а ты не можешь член в штанах удержать, господи боже! — Сударь пропускает мгновение, когда словно магнитом притянувшийся к нему обратно Дима обхватывает тяжелыми пылающими ладонями его со спины за талию. И все попытки ускользнуть из хватки своего мужчины и увернуться от его неистовых поцелуев терпят поражение и капитулируют, выбрасывая белый флаг, когда Дима горячо шепчет ему прямо в покрасневшее ушко, опаляя истинного горячим дыханием, то ли утверждая, то ли подначивая: — Главное — что ты можешь удержать мой член, да, мой сладкий котеночек? — Никита глухо стонет от этих шуток за триста, но где-то внутри уже рождается сладкий ком, когда мужчина обжигает его своим взглядом, буквально поедая тело Никиты сверху вниз через зеркальную поверхность, и, разворачивая лицом к себе, подхватывает под ягодицы, не дав опомниться, усаживает своего истинного на повидавшую всякое многострадальную стиральную машину в ванной, абсолютно наплевав, что кто-то может их увидеть, вовлекает уже не сопротивляющегося Никиту в волну жарких поцелуев и голодных прикосновений к нежной коже. И если они опоздают на много, очень на много, Масленников предпочитает оправдаться тем, что это вина его пары — целиком и полностью. Нельзя быть настолько красивым. Запрещено законом и высшими силами.***
VIX.I.XIVL
В их рабочей студии, как на зло, много алкоголя, и Дима поздно осознает это, понимает ровно в тот момент, когда Никита, полностью под эффектом горячительного, в принципе как и он сам, начинает нести охренительную ерунду, поднимая Масленникову и так отличное настроение. Они сидят, прижавшись друг к другу — привалившись плечами, в отчаянной попытке позорно не упасть на пол. И блогер не может перестать смеяться, слушая, как Ник упоенно рассказывает о магической еде, невидимых супергероях и дошираке, спасающем планету. — Боже, чувак, ты себе представить не можешь, как открываешь окно, а там — огромная вермишель в плаще бьется с магической угрозой извне, — Сударь почти заваливается к Диме на колени, когда пытается изобразить руками только что озвученное, что в принципе не осуществимо по земным законам, тот же бесстыдно ржет в свой стакан, обнимая любимого за поясницу одной рукой: — Тебе уже хватит, родной, — Масленников пытается отобрать у того высокоградусное, но Никита протестует, и у них завязывается шуточная битва, в ходе которой Ник все-таки оказывается у мужчины на коленях, зажатый между ним и краем стола, пытаясь выхватить высоко поднятый над головой блогера стакан. Они встречаются взглядами, ловя искорки плещущегося веселья друг друга. — Это нечестно! Ты опять читы подрубаешь! — жалуется Диме на Диму же старший, явно определив неверную инстанцию для подобного рода жалоб, смешно надувая пухлые губы. Масленников лишь улыбается, не готовый признать свою вину: — Хотите пройти курсы грязных игр, тогда вы по адресу, ссылка в описании, — весело подтрунивает сероглазый, и теперь уже оба парня смеются, прижимаясь к друг другу в какой-то пьяной истерике. Где-то на заднем фоне слышится скрежет дверного замка, а бутылки дорогого горячительного небрежно летят на пол от их беспечных ерзаний. И Сударь уютно зарывается руками в мягкие волосы своего мужчины, чувствуя, как тот неспешно гладит его спину, убрав злосчастный единственный уцелевший стакан куда-то на стол за ними: — Ты такой болван, но я тебя люблю, — и наклоняется, чтобы поцеловать родные, счастливо улыбающиеся губы.***
ZIL.I.IXX
Даник, почти одичавший в отсутствии Эми, живет в студии днями и ночами, пытаясь хоть как-то занять свое плещущее неумолимой рекой, свободное от мыслей о невероятно желанном парне время, приписывая себя к любой хоть немного значимой деятельности, как говорится — что угодно, кроме голодовки. Ролики, челленджи, устройство чьих-то любовных отношений, личная сваха-диетолог-психотерапевт — Тауланов везде, буквально затопляет собой свободное от Димы с Никитой пространство в съемочной квартире, так как друзья теперь довольно редко появляются в их креативном пространстве, и, как недавно выяснилось, ну скорее, кто-то просто грамотно подслушал приватный разговор, хотя, кого Тауланов обманывает, что там было конфиденциального — только слепой бы не заметил, как они долго это планировали — парни собираются полностью переехать в квартиру к Никите, что немного удручает. Те редкие моменты, когда друзья зависали тут, было стыдно почти всегда, но никогда не было скучно, поэтому Даник интересуется насущным вопросом, бросая взгляд на, в кои-то веки показавшего свою тушку в офисе и мирно возлежащего в ожидании своего истинного Диму: — Когда вы собирались сказать нам, что переезжаете? — чайник кипит, и казах заваривает себе сразу два пакетика чая — он уверен, что когда Эмиль приедет сегодня с Иваново, они точно будут заниматься чем угодно, кроме сна. От предвкушения родного тела в своих руках аж сосет под ложечкой, так томно и сладостно, что одна только мысль греет, словно шерстяной плед. — Никогда, — вредно отвечает Масленников, строча что-то в телефоне со скоростью метеора, и, как Юлий Цезарь — умудряясь и рыбку съесть и косточкой не подавиться — тут же кидает на его кружку вопросительный взгляд, — Даник, когда твоему избраннику двадцать два года, тебе явно не чаек пить нужно, — подкалывает Масленников, изящно уворачиваясь от кинутого в него цветного картонного стаканчика, ловко стянутого Таулановым из их бэкграунда к лайфхакам. И тут же ловит на лету Сударя, зашедшего в квартиру несколькими мгновениями ранее, что сейчас без промедления прыгает с разбегу в жаждущие, приглашающе раскрытые руки Димы. — Видал, многозадачность, нахуй! — все трое смеются на это заявление, и Никита восторженно целует свою пару, поражаясь тем, как Дима умудряется уметь все и всегда: — Что происходит, парни? — Даник лишь качает головой, а блогер просто целует его в уголок губ, шепча совсем тихо, но не настолько, чтобы Тауланов не услышал: — Даник потерял силу инь, — загадочно, словно какую-то большую тайну, озвучивает неутешительный диагноз Дима, на что Сударь делает страшные глаза, поворачиваясь к другу: — Должен ли я сказать Эмилю, что скоро вы закончитесь на платонической любви и кашке по утрам? — казах лишь закатывает глаза, не веря, что думал, будто бы станет скучать по ним, когда парни съедут: — Сказал самый старший тут! — посылает Данияр шпильку в ответ, на что сразу же реагирует Дима: — Но мы хотя бы можем управиться друг с другом без стимуляторов! — он садится со своей парой на диван, шутливо показывая Данику неприличные знаки за спиной Никиты, пока тот целует его в шею. — Ой, да пошли вы! Придурки! Лучше бы вам убраться отсюда поскорее, например, прямо сейчас! — Даник допивает бодрительный чай с кислой миной и выходит со студии, кляня друзей, бесстыдно ржущих у него за спиной, на чем свет стоит. Он определенно не станет скучать, когда они съедут. Определенно.***
XVI.IV.ILV
Дима волнуется так сильно, что это видно: у него падают вилки прямо под стол, сам стол буквально ходит ходуном от трясущихся колен, руки постоянно тянутся к лицу, парень поправляет бабочку раз в пять секунд и проверяет телефон каждые две, а коробочка с кольцом во внутреннем кармане почти выпадает на пол от всех его телодвижений. Ну что за дичь? И Никита опаздывает, как на зло, подливая масла в огонь. Даник за соседним столом пинает ножку его стула, делая страшные глаза, шепча одними губами «Угомонись, Диман!», на что Масленников лишь отмахивается, подзывая официанта и начиная вкидывать в себя горячительное с невероятной скоростью. Тауланов чувствует катастрофу, но никак не может ее предотвратить, набирая номер Иманова раз за разом, но тот не берет. Черт! Какого хрена? Кареглазый праведно гневается, обещая намылить своей паре все тайные и не очень места. — Они бросили нас и убежали в закат! — наблюдая, как друг яростно что-то строчит в телефоне, констатирует Дима, ему уже немного трудно фокусироваться на чем-то и хочется положить голову на стол. — Черт! Диман, соберись, брат! — Даник подальше отодвигает высокоградусный напиток, что официант приносит раз в несколько минут, освежая быстро пустеющий за каждый заход стакан, от рук мужчины. Время тянется медленно, как простирающееся вдаль пустынное полотно бескрайней дороги, и нервы почти сдают к моменту, когда Эмиль наконец-то пишет, что они скоро будут. Тауланов на секунду радуется, почти успокаивая внутренню истерику, выдыхая, когда в догонку первым сообщениям прилетает еще одно, где Иманов добавляет, что они заблудились, и кареглазый хочет дать себе, и им, и всем по лицу — перед глазами всплывает риторический вопрос: почему его друзья и пара такие идиоты? Ответа на него не существует, да и не требуется, к сожалению. И Дима уже почти готов, когда Никита с Эмилем соизволяют, наконец, явиться, полностью взъерошенные вбегая в маленькое уютное здание на главной улице — украшенный светящимися шарами и цветами абсолютно пустой ресторан. Чертов Масленников любит удивлять, а Сударь пришел в обычной черной рубашке и джинсах, и теперь вопросительно смотрит на Диму, а потом на Эмиля и Даника, на что последний лишь подмигивает другу — словно говоря, сейчас сам все узнаешь — и, спешно подходя к своей паре, уводит того за дальний стол, оставляя друзей наедине. Красиво украшенное помещение чарует, переливаясь в многогранных разноцветных огнях от приглушенных до интимной обстановки светящихся цепочек удивительных гирлянд. Кругом все усыпано сладко пахнущими цветами, а милые маленькие стулья украшены черными бархатными лентами и рядом с изящными столами, пустующими вплоть до двух — в углу, и там, где сидит осоловелый Дима, это выглядит помпезно. Никита в замешательстве и решительно ничего не понимает, осматривая такое невероятное по красоте место, ему чудится, что он мог забыть какую-то важную дату, юбилей, просто значимое событие, у парня в голове висит синий экран смерти, и Дима яснее ситуацию не делает, лишь поясничает, как всегда, словно фокусник, пьяно доставая откуда-то — из под стола, что ли? — цветы, и нетерпеливо тянет Сударя одной рукой на себя, заставляя того усесться на свои колени, неся при этом какой-то несусветный бред. Мужчина похож на героя гребаного кинофильма в этом черном классическом костюме с бабочкой, он невероятно приятно, чарующе пахнет и почти отлично, не беря в учет нервно оторванную с рукава рубашки пуговицу — Сударь ведь мог и не прийти — выглядит, не считая расфокусированного взгляда. Осознание где-то мигает разноцветными лампочками в мозгу старшего, в груди поднимается волна неконтролируемой радости, скрепя, шестеренки медленно разгоняют мысленное колесо, и он почти даже разбирает, что лепечет Масленников: — У меня тут к тебе странное предложение, — начало выходит не очень, и Тауланов больно бьется головой о свой стол, понимая, что в Диме сейчас романтики ни на грош, — а давай, я и ты, мы, ну... это, выйдем замуж, вот, — сероглазый задыхается на последних словах, влюбленно смотря на губы Никиты — внутри такое чувство, будто он совершил сейчас самый большой подвиг в мире, и где-то вдали Даник с Эмилем бьют друг другу фэйспалмы от таких великолепных признаний, но для Никиты все сказанное Димой выглядит сейчас лучшими словами в мире, самыми искренними и желанными, так что будь то даже просто на студии, а не в дорогом ресторане, он бы сказал то же, что и сейчас: — Да! Конечно, да! — глаза младшего темнеют и он пьяно целует свою любовь, сжимая того в объятиях, и только с третьего раза умудряется надеть ему заветное кольцо из белого золота на безымянный палец под смех Сударя и свист невероятно радостных за них друзей.***