Воробьиная ночь

Незадолго до Рождества.

Декабрь, конец 2013 года

      Тим не думал, что Ник предаст его.              Оказавшись на пороге дома, мальчик открыл дверь и замер.              Больше не щебетали птицы в клетке, а снаружи не шуршала игриво трава. Всё потеряло прежнюю громкость и Тимми тоже.              Лицо его было похоже на гипсовую маску. Глаза превратились в фарфоровые блюдца.              Никакие сигналы боли тело не чувствовало. Не было ни холодно, ни жарко. Самого Тима не было в его руках, ногах и голове, было только что-то заученное, — память, — и ничего.              Отмерев, он вошёл внутрь, на автомате делая всё, чтобы попытаться прийти в себя.              К счастью, Арми дома не было.              Тим сначала думал, что обойдётся снятым бельём. Оно было грязное, ходить в нём неудобно.              Но по итогу Тимоти снял с себя всё, запихнул под кровать и подумал, что позже отнесёт одежду в стирку возле общежития — когда Зендея тоже пойдёт с вещами в прачечную. Они поболтают, Тим купит им мороженое, может, получится вместе пойти в кино…              Тим посидел на кровати полностью голым, понял, что не реагирует ни на что, и после этого так и продолжил сидеть, ковыряя ладони.              Он переоделся неизвестно через сколько.              Перед этим отсчитал деньги, которые накопил с августа и которые прятал в спортивной сумке в шкафу. Это была та самая сумка, что Тимми забрал от Томасин. Единственная с его вещами на случай «побега».              Тимоти стал приходить в себя, когда сделал пару выдохов перед зеркалом, того самого, напротив постели. Подробно рассмотрел себя…              Болело повсюду, даже там, где не следовало ничему болеть.              Чтобы не расстраиваться, мальчик надел красные боксеры, обтягивающие, впивающиеся в кожу, и белую футболку, когда-то принадлежавшую Мэтту. Спортивные штаны с носками сжимали Тимми в тепле, как объятья, когда это так ему требовалось.              Посреди домика Тим остановился. Снова прислушался.              Тишина… Тишина, тишина, тишина.              Пора бы бежать отсюда.              Мальчик потёр глаза худыми запястьями и пошёл к холодильнику. Достал оттуда сыр, откусил его раз пять, наелся, и запил апельсиновым соком. Затем пошёл рисовать.              Сел на тот самый извечно неудобный диван.              Он скрипнул даже под Тимми.              Тот рисовал в учебной тетрадке в клетку. Других листов у него не было. Рисовал карандашом, мягким, так что приходилось иногда на него надавливать, чтобы сделать контур и тени более тёмными.              Тимоти рисовал лес. С лесом столько связано… Лес. Бескрайний лес. Уютный, родное место. Тим бы хотел домик на дереве или, лучше, работать наблюдателем на пожарной вышке в каком-нибудь Богом забытом национальном парке.              Он дышал… Кажется, становилось лучше.              Вдох. Выдох… Вдох…              Тим не мог представить, что сегодня что-то пойдёт не по плану. Что нечто случится не так, как он хочет.              От этого он чувствовал, что переживает сейчас не свою жизнь, а чью-то постороннюю. Что всё сейчас — это не с ним. Что он сам далеко, не тут… Вот и надо отвлечься. Рисовать.              Закончив с лесом, Тимми перевернул страницу и начал рисовать новый.              Печально, но ластика у него нет. Поэтому рисунок нельзя испортить, тем более такой дорогой и красивый…              Целый час мальчик не мог оторваться от своего дела. Третий… Четвёртый лес… Он уже будто сам там был. Внутри сгущались болезненные эмоции с сигналы тела, а потом, как по волшебству, исчезали.              Тим переставал чувствовать. Ему становилось проще.              И когда Арми пришёл с работы, таким он мальчика и застал.              Своей огромной тенью загородил естественное освещение в комнате и сделал тщательно выведенные узоры леса совсем невидимыми.              Он не здоровался с Тимом. Толком ничего не говорил и не объяснял...              Просто схватил за кудри, заставив уложить голову на спинку дивана и выпученными от боли и внезапности глазами уставиться в нависшую над ним фигуру.              Вцепившиеся в голову пальцы, кажется, дрожали.              Верхняя губа и нос Хаммера странно дëрнулись.              Мужчина тяжело сглотнул, и слюна с огромным трудом прошлась по его глотке, заставив шарик адамова яблока выпятиться и затем впасть обратно.              — Рисуешь? — тихий вопрос, прозвучавший до ужаса странным голосом.              Но Тимоти эта интонация, на удивление, совсем не волнует.              Он только бесится, что Арми вот так просто его схватил, без причины.              Мальчик цепляется обеими руками в мощное запястье мужчины, холодное и твёрдое, как сталь.              — Пусти меня! — взрывается криком в ответ.              Тимми вертится на месте, сбрасывает с ног тетрадь, и карандаш укатывается куда-то между сидений-подушек. Делая ещё хуже, Тим разворачивается.              Волосы скручиваются в жгут, но так-то, он надеется, можно начать лупить Арми, и Хаммер перестанет вести себя как скотина. «Со мной нельзя так!» — орёт внутри мальчишки.              — Как только расскажешь, каково было трахаться с Ником за моей спиной.              Ожиданиям Тима не суждено было сбыться.              Стоило ему извернуться, как мужчина получил возможность обхватить шею Тимми позади локтём и ещё сильнее выгнуть голову мальчишки в обратную сторону.              Глотнуть теперь сложно... Да и вздохнуть толком не получается.              Зрачки у Хаммера становятся огромными. Тонюсенькая голубая радужка резко контрастирует с иссиня-чёрным цветом. Ни блеска в этих глазах, ни смеха.              — Можешь даже показать. Уверен, у тебя отлично получится повторить самого себя, но только несколькими часами ранее.              Мальчишка яростно шипит и бьёт кулаком Арми по предплечью.              — Пошёл ты! — Тим пробует вырваться, барахтается и хрипит, у него нет возможности разговаривать громко и внятно. Слюна выпрыгивает и течёт из уголка губ. — Я ни за что не буду с тобой трахаться…              В ту же секунду до него доходит, что он слишком жалеет Арми. Тимоти может замахнуться ему по лицу. Не раздумывая, он это делает.              Удар приходится ровно в середину щеки.              Тимоти впивается пальцами, куда придëтся.              Оставляет розовые лунки от ногтей, указательным пальцем давит под тонкое веко, большим пытается залезть в нос...              Арми из этой хватки выворачивается на чистом автомате.              Выдыхает громко и с силой посылает растрëпанную голову, а с ней и тушку Тима прямо на пол.              Итогом становится приземление на задницу. Чудо, что он не повредил голову.              Под ногами что-то захрустело… Это бумага. Скользнув, колено Тима порвало одну страницу с лесной иллюстрацией.              Мальчик с сожалением взял тетрадку в руки, постарался разгладить пострадавший лист.              Не получилось.              И тогда он закрыл тетрадь. Полез искать карандаш, как тут же заскрипел диван.              И — шмыг.              Резкое движение. Большая чёрная тень.              Тимми схватили за футболку в зоне лопаток.              Да… Арми просто взял и перешагнул диван. Ублюдок… Теперь ещё и держал Тима за шкирку.              — Ты хорошо отсосал ему, Тимми? Так, как делаешь, когда хочешь, а не для чистой профанации?              Мальчика подрывают от пола с такой силой, что ткань футболки трещит. Поразительно, что несколько месяцев назад они купили её вместе.              Арми отпинывает рисунки к стене.       Волосы оказываются забраны в Хаммеров кулак и так, поставив парнишку перед собой на колени, Арми стягивал его пряди в свою ладонь как можно глубже, заставляя задрать голову и смотреть снизу вверх.              Всё лицо искажает боль. Рвутся волосы, кожа натягивается там, где этого с ней никогда не было. Мальчик даже пищит, хотя не хотел произносить ни единого звука, который бы показал, что Арми имеет преимущество.              В итоге то, что препод на самом деле не догадывается о всех подробностях, связанных с Ником, даёт Тиму нездоровой уверенности в себе.              — Я не отсасывал ему, скотина, — тут он улыбается, смотря на мужчину и часто моргая.              Хаммер смеётся.              Пространство вокруг сгущается. На мгновение у обоих просыпается стойкое ощущение, что один из них сейчас ударит другого.              И это станет началом конца. Началом, когда ничего изменить уже не получится.              — О, спасибо, что сказал, — сила держащей за волосы руки давит вперёд, и парнишка больно и внезапно для самого себя утыкается лицом в жëсткую молнию на хаммеровских джинсах. Мужчина трëтся об его нос и губы стволом, и Тимоти сквозь ткань чувствует, что тот уже почти встал. — Иначе я своими руками оторвал бы его чëртов член.              «‎Я бы сейчас оторвал твой член», — думает Тимоти и не может объяснить, почему не произносит это вслух, раз уже начал наезжать на Арми.              Руки Тимми жалко скользили по большим рукам, его удерживающим, толкали твёрдый живот перед собой, напряжённые и крепкие бёдра. Вести диалог, когда кожу на твоём лице натирают докрасна о грубые джинсы, мягко говоря, неудобно.              Нос раза четыре задирался вверх и вниз, отчего кончик стал гореть. Губы припухли, с силой вздёргиваемые и опускаемые.              Ещё хуже было то, что с каждым новым движением Тимоти отчётливо чувствовал, как член Арми увеличивается в размерах. Давит на середину ширинки. И приносит лицу Тима возрастающий дискомфорт. И страх.              Если не выкрутиться, Арми…              «‎Нет-нет-нет», — заверещал внутри себя Тимми, а наружу вырвалось шипение и длинный протестный писк, высокий и громкий.              В этот момент он, кажется, уже понял, что не убежать.              Поэтому запаниковал.              — Нет! — кричит он.              Словно бы до этого Арми сказал, что наполнит его рот своим стояком и будем трахать, пока не кончит.              — Нет, конечно же...              И вздёргивание мальчонку на ноги почти рывком.              Так и замирают друг напротив друга. Кажется, мир за окном притаился, ожидая того, что может случиться.              Арми представляет, как одним движением его руки Тим вперёд головой летит в окно и разбивает стекло.              Лоб мальчишки будет застилать кровь. Ободранное о подоконник плечо — блестеть выступившей под кожей лимфой.              Арми ногтями сорвёт верхний слой эпителия вместе с мясом и оставит на Тиме несколько рваных шрамов.              Это будет больно.              Очень больно, когда от тебя наживую отрывают по кусочку, пусть даже не самому значимому.              Голова кружится от чувства, как же близко и реально то, что Хаммер себе напридумывал.              Он закусывает изнутри губу, и та, судя по звуку и проступившему вкусу металла и соли, лопается.              — Какая же ты тварь, — говорит, подтягивая мальчишку прямо так, за волосы, до уровня своего лица, и нападая на его рот поцелуем.              Злым.              Лязгают друг о друга зубы, сталкиваются губы, носы и ресницы.              Тим протестно мычит в его рот, но недолго. Глаза мальчишки прикрываются от удовольствия — ему на язык попадает кровь, сладко-горькая субстанция, расслабляющая сигнализирующий об опасности мозг до затмевающего всё и вся экстаза.              Мальчик ровно дышит, не как секунды назад. Он присасывается ко рту мужчины, точно вампир, и глотает, что есть мочи, жидкость, гипнотизирующую вкусовые рецепторы. В один миг звуки, издаваемые им, похожи на стон.              Необычно для ситуации сейчас Тимми нежно обнимает Арми за шею, позволяя себя съесть.              В его штанах тоже становится тесно. Он хотел бы вырвать зубами пульс Арми и выпить всё, что из него польётся, под аккомпанемент из захлёбываний от кровавой пены, которая неизбежно захлестнёт глотку и идеальные белые зубы.              Тимоти своим языком вытирает кровь со щёк Арми и с зубов, царапает кожу головы Хаммера, виски, и потом уже ничего не может, — под ногтями собралась содранная кожа, и они стали безобидны.              Больше всего мальчик старался напирать на препода больше, чем тот на него.              Арми не знает точно, делает он мальчишке больнее или нет, но когда рука с зажатыми в ней волосами судорожно сокращается, Тим льнëт к его губам ближе.              Возможно дело, конечно, в том, что Арми сам притягивает парнишку к себе. Гонит прочь от себя мысли о Нике, когда рука оказывается на талии, а торс мальчонки — вплотную на его прессе. И в проникающем в ноздри запахе Хаммер ищет только Тимов, игнорируя ежевичные ноты любимого дезодоранта лучшего друга.              Его нужно убрать.              Арми заставляет мальчишку пятиться спиной.              К любой поверхности, лишь бы только не на ненавистный сучный диван, который в этом доме, кажется, появился сам собой, ведь Хаммер так и не смог вытащить его ни через одну из дверей.              Стук.              Йок.              Непонятный скрип.              И за спиной кто-то облегчённо выдыхает, от чего волосы на затылке Хаммера встают дыбом.              Он забивает на это, едва Тим, наконец, врезается в... Разделочный кухонный столик.              Одно движение, и мальчишка уже сидит на нём. Своей мелкой задницей гремит досками, несчастная солонка, оказавшаяся у края, падает и, кажется, разбивается.              Арми устраивается между раздвинутыми коленками Тима, отработанным движением стаскивает с него футболку. И когда губы возвращаются на губы мальчика, ладонь нащупывает на столешнице рукоятку ножа.              Мужчина улыбается. Не может скрыть торжества, когда разрывает поцелуй и, проводя плоской стороной лезвия по мальчишкиной пояснице, шепчет:              — Любишь жëсткие игры, малыш?              Трусы пачкают первые капли, когда Арми невинно упирает острый конец ножа в бок. А желание трахаться заставляет забыть недавнее унижение:              — Да, люблю… — вот они и нашли общий язык, хотя Тимоти одно время назад кричал, что ни за что не будет спать с преподом. Теперь же Тимми ничего так не хотел, как член Арми. Только он мог заставить Тима забыть обо всём.              Зубы стискиваются прямо под подбородком, и Хаммер, ощущающий сейчас мальчишку со всех сторон, громко выдыхает, и сам этот звук напоминает хриплый стон.              Ему больно.              Возбуждение впивается в жëсткую ткань джинсов, но оторвать от мелкого рук, чтобы дать себе такой необходимой свободы, он не может.              Не сейчас, когда кончик ножа врезается чуть ниже шеи мальчишки, и Хаммеру нужно полностью держать себя в руках, чтобы... Случайно не перегнуть палку.              Особенно когда ни хрена не видишь область, на которой работаешь ножом.              Тимми дрожит от удовольствия, и эта сладкая дрожь помогает лезвию высвободить наружу кровь, обдать тело долгожданной радостью от ощущения бегущей из пореза жидкости.              Мальчик ещё не простил Арми.              Не до конца.              Поэтому он расстёгивает только свои джинсы, позволяя ножу случайно войти в свою плоть — Тим тогда стонет от боли на лопатке и зуда в головке члена — и выйти.              Он достаёт свою эрекцию из пошлых красных боксеров и начинает дрочить, хотя это последнее, что стал бы делать кто угодно на его месте. Ещё и когда шея в таком некомфортном положении, а чужие зубы со смертельным риском разрывают тонкую кожу вблизи вен.              Мужчина на действия мальчика только шикает.              Приходится бросить чëртов нож и в срочном порядке расстегнуть пуговицу на штанах.              Мальчишку Хаммер тянет за собой, заставляя того встать на ноги. Ствол мелкого трëтся о футболку Арми и оставляет за собой влажный след.              Как он умудрился не выпустить кудри из руки?              В любом случае, Арми пользуется тем, что хоть какая-то часть Тимми ещё в его полной власти, и снова тянет мальчишку за голову, укладывая того на плоскую поверхность стола.              Сдëргивает с мелкого джинсы с трусами. Дырка встречает его широко разведëнной, а красное кольцо вокруг напоминает о том, что недавно в Тиме кто-то был.              И не просто кто-то...              Укол бешенства.              Благодаря везению и Армиевской невнимательности мальчишка продолжает стонать и доводить себя до пика, мыслями погружаясь в представления о кровавом месиве на своей спине.              Правда, другая рука, свободная, по инерции хватает нож со стола. А в следующую секунду лезвие столового прибора вонзается Хаммеру прямо в ладонь, пригвождая к столу.              Препод издаёт звук, до боли похожий на наслаждение.              Лужа крови медленно вытекает снизу.              Тим макает в неё пальцы, а потом облизывает.              Ничего сверхъестественного… Просто вкусно. Глаза закатываются. Давно надо бы так.              — С-с-сучонок, — выдыхает Арми сквозь зубы и взмокшей головкой трëтся о вход мальчика.              Не заботясь о растягивании, только о каком-никаком увлажнении для себя любимого, входит в мелкого. За раз — почти целиком.              Поворачивает его голову набок, всматривается в красивый профиль и разукрашенные кровью губы. Этой паузы как раз хватает, чтобы войти в задницу Тимоти по самые яйца.              — Можешь трахаться, с кем хочешь, ты же знаешь? — шепчет на ухо, с силой вжимаясь в мальчишку, и, как ни в чëм ни бывало, Арми вытаскивает из себя нож.              Кровь начинает идти, как из-под крана.              Боль из-за сухости в заду отходит на второй план, когда в нос попадает усиленный запах крови.              Тимоти, старавшийся до этого расслабиться, зажимает Арми в тисках сопротивляющихся мышц, и с особенным удовольствием замечает, как колечко отверстия растягивается от члена Хаммера больше, чем от члена его друга-сукиного-сына, и нещадно горит.              Дальше, игнорируя вопрос мужчины, Тим с бешеной скоростью хватает ладонь Арми и прижимает к своему рту, начинает безудержно сосать кровь, втягивать щёки, забирать всё языком, сосать, сосать и сосать, как младенец материнское молоко.              Тимми кончает, не прикасаясь к себе, и слышит, как его сперма брызгает на пол.              — Никак не привыкну к тому, как шустро ты это делаешь, — Хаммер утыкается носом в загривок, вдыхая запах...              Ежевика.              Ник.              Живо представляет себе мелкого, стоящего с Дели в такой же вот позе, и...              Слова друга эхом оседают в ушах.              Арми открывает глаза. Даже не осознавал, что зажмурился в какой-то момент.              Алая кровь слепила волосы на груди в неряшливые комья. След от пореза на спине пацана кровит. Мужчина думает, что стоит ему сосредоточиться — почувствует исходящее от рваной раны тепло и то, как глубоко пульсирует внутри кровь, навсегда вживляя в мальчика шрам.              Оставшийся без внимания нож кочует в здоровую руку.              Боль в проткнутой кисти... Если она и есть, то мужчина её не чувствует.              Только как медленно цепенеют теряющие кровь пальцы. И тëплый рот Тимми словно бы пытается их отогреть.              Хотя этот паразит скорее уж сожрëт то, что попало ему в рот.              Острие зависает над лопаткой. Как будто само собой. Как будто Арми не вколачивает сейчас мальчишку в стол, а тот — не высасывает с увлечением содержимое Хаммера.              Всего одно движение.              Ведь его даже не будут искать.              И дышать Арми станет легче.              И...              Он крепче прижимает ладонь к мягким губам, заставляет мальчишку распрямиться, крепко фиксирует Тимоти между своей ладонью и телом и больше не даëт тому двигаться.              Хаммер не может ничего с ним сделать. Не сейчас.              Он только прижимает губы к взмокшему виску, целуя коротко и тут же отстраняясь.              — Трахайся, с кем хочешь, — снова повторяет он, и лезвие впивается под нежную кожу мальчишки. — Живи, как хочешь, и делай, что хочешь, — он проводит ножом вниз, ясно прорисовывая косую прямую линию. — Но знай, что ты от меня никуда не денешься.              Тимми сперва хнычет от боли, разрывающей спину, а потом кричит в руку, стиснувшую его губы. Из неё льётся кровь — Тим перестал глотать.              Слабыми ладонями он пытается отодвинуть от себя Арми. И не может.              Глаза закатываются. Толчки не прекращаются. По ягодицам шлёпают яйца, а дорогу внутрь себе ритмично прокладывает мужской орган. И подло задевает простату. Поэтому Тим не может не издавать никакие звуки, хлюпая натёкшей в рот кровью и вслушиваясь в то, с каким смачным звуком Арми двигается.              Тим жалеет, что столько наговорил Арми.              Так любит тот его? Или нет?              Или только с членом в заднице?              Мальчишка рычит и заводит плечо назад. Вскрикивает. Дёргается. Плачет. Лезвие нырнуло куда-то глубоко.              А Тимми всего-то хотел схватить Арми под ягодицу…              — Лучше не дëргайся, — на безумном автопилоте советует Хаммер.              Рука, закрывавшая мальчишке рот, почти интимно обводит ему лицо, покрывая то тëмно-красными разводами.              И спускается к шее, нажимая на те самые пугающе-сладкие точки, дарующие кайф из-за кислородного голодания мозга.              Арми чувствует жар и жажду. Облизывает пересохшие губы и выводит ножом ещё одну линию на спине.              Опускает пьяный взгляд вниз, к месту, где его член едва-едва выскальзывает из задницы и заходит обратно.              Ещё кровь?..              Хаммер стонет.              Не в силах сдержать эмоции от вида порванного мальчишки, который ещё и ни хрена не может осознать сейчас, что влага из его щели — отнюдь не смазка.              Нож выпадает из пальцев и, пока летит на пол, каким-то чудом не задевает их ноги.              Арми растворяется в грохоте падающего ножа, в их шумном дыхании и в том, как охуенно снова обнимать Тима со спины, чувствовать его бедро, отлично помещающееся в ладони и со звериной яростью вбиваться в его мелкую дырку, стремясь то ли наказать, то ли... Присвоить.              Больше второе. Потому что вместо приказного «‎ной», по кухне то и дело разлетается горячее и хриплое «‎мой».              Под непрекращающиеся движения, от которых кожа ног натирается и рвётся о столешницу, мальчик гладит себя по животу. Там от беспорядочных заходов Армиевского члена немного приподнимается кожа. Едва ли не каждую секунду.              И чтобы лучше чувствовать гуляющий внутри ствол, Тим выгибается и подстраивается под любовника, возбуждаясь после обморочного оргазма повторно.              Щёки горят розовым.              Его рука, никуда не спеша, поднимается вверх и ложится на ладонь Арми, сжимающую его шею. И сама сжимает её ещё больше.              В заднем проходе сконцентрировался настоящий пожар. Тимоти уже не чувствовал никакой боли. Только в плече пульсировали порезы.              — Арми… — удаётся сипло выдохнуть Тиму и получить новое, более мощное проникновение. — Как хорошо…              Под весь этот симпосий чувств, звуков и запахов крови вперемешку с влажным потом и спермой Хаммер кончает, и зубы впиваются в изрезанные лопатки, безвредно скользят по коже...              Едва язык чувствует солоноватый вкус мальчишки, мужчина рычит. Слизывает подсохшие кровавые дорожки, всасывается в раны.              — Люблю тебя, Тимми, — сами собой говорят губы, пока их владелец пытается перевести дыхание.              Концентрируясь на горячей жидкости, разливающейся внутри, Тимоти мурлычет.              Его дыхание, похожее на свист, наполняет комнату, в которой всё остановилось.              Мальчик наслаждается не меняющемся порядком вещей.              Губы шевелятся. Выдают писк. Он должен был стать ответом, сказанным по инерции. «И я… Тебя…» Но ничего подобного Тим не произносит. Хотя знает, что выдал себя тем, как тело расслабилось после Хаммеровских слов.              Тимоти ласково снимает с себя ладонь Арми. Палец за пальцем. Такие большие, с волосатыми костяшками, засохшей кровью, тяжёленькие от ступора. Тимми не сдерживается. Он их целует. Один. Второй. Третий… И делает «‎лизь» по всей длине мизинца и засасывает его полностью в рот, как леденец.              Вот так Тим чувствует себя умиротворённым.              Он поворачивается мордашкой к Арми, изгибая раненую спину, и шепчет мужчине в щёку (рот с пальца он перед этим снимает):              — Давай… В кровать…              — Нам нужно в душ, — зарываясь лицом прямо в кровоточащую спину, мычит Хаммер. — Ты же только утром поменял бельё.              Тимоти неровно дышит. Ну не может же он сказать, как ему приятно, что Арми помнит о его любви к свежим простыням и наволочкам.              — Какая разница, — врёт мальчик.              Он аккуратно отталкивается от стола. Кровь отлипает, кожа отклеивается. Ещё и получается насадиться на размякший член, такой смешной внутри. Словно не представляющий угрозы убийца.              Хаммеров поцелуй тут же ощущаются на ключице, потом на шее, поднимается вверх, останавливаясь на уровне глазницы. Где-нибудь он точно оставит после себя фиолетовые следы.              Рука Тима нащупывает щеку и ухо Арми, рвано гладит из-за слабости. Он наслаждается последними секундами перед тем, как препод выйдет. Тимми до сих пор ненавидит, когда он выходит.              — Хочу видеть тебя таким. И чтобы ты видел... Что со мной... Сделал...              Пока Тимоти сдерживается, чтобы спросить, что стало с его спиной.              Арми сжимает всё ещё кровоточащий кулак.              Никаких неудобств он не чувствует. Тëплой кровью мажет по животу мальчика, спускается вниз и той же рукой зарывается в паховые волосы, сжимает мягкий пенис с бархатными на ощупь яичками.              — Я чувствую это, — то ли шепчет, то ли рычит мужчина и каким-то образом ещё сильнее вжимает Тима в себя.              Волоски на груди приклеиваются к изрезанной спине, и это чувство заставляет член в заднице мелкого дëрнуться от возбуждения.              «‎Что ты со мной сделал…»              Слова знакомо шелестят в голове. Как будто бы Арми нёс их в себе всю жизнь, как будто всегда их знал, как будто они — важнейшее слагаемое в его судьбе.              — Тогда пойдём, — хриплые от возбуждения и тяжёлого дыхания слова шелестом остаются в ушах обоих, за ними слышится смех. — Надеюсь, ты готов к тому, что мы будем не только видеть друг друга, но и... — глубокий вдох возле виска. — ...Чувствовать.              Тимоти в этот момент как раз наоборот, — выдыхает. Слишком неравнодушно и возбуждённо, чтобы продолжить говорить что-то там про кровать. И чувства.              Когда после выдоха кожа на поблёскивающем животе падает, а мышцы сжимаются, он сосредотачивается на теплящемся внутри члене, на его почти незаметных движениях. На больших пальцах, которыми Арми хитро растирает его мужество и заставляет снова встать.              — Тебе понравилось. Ты не хочешь идти, — заколдовывает мужчину Тимми.              То, что сказал, он понял ещё минуту назад, пока лёгкие Арми, качающие кислород, прижимали его грудь всё ближе к пострадавшей спине.              Тим соединяет свою руку с Арми, опустив её вниз. Потом его таз, насколько возможно, отклоняется назад, насаживаясь, и Тимоти понимает, что препод уже полностью в нём, двигаться некуда, но… Ему не стерпеть как нравится, что тело Арми от этого движения тоже двигается и дёргается, имитируя секс.              Тем более, что дальше Тимми слезает с причиняющего боль члена, плачуще шипит, и снова отдаёт свою задницу назад, качаясь скрипучими ногами на почти сухом мужском достоинстве и бешено постанывая от тайного удовольствия быть истерзанным.              Арми на эти действия грязно ругается и здоровой ладонью обхватывает мальчонку поперёк груди.              Он никогда, ни за что на свете не хотел бы причинять Тимоти боль. И от ощущения неизбежности, от чëртового пророческого чувства, что в таком случае удар последует со стороны мелкого пацана, ему хочется взвыть.              История с Ником — пример. Один из немногих, ведь правда?              Правда, Тим?              Он делает шаг назад.              Сперва незаметный для обоих.              Потом более чëткий. Ещё. И ещё.              В качестве отвлекающего манëвра выбирает повернуть лицо Тимми к себе и всосаться в него поцелуем.              Сладким.              Словно большой паук, обмотавший свою жертву паутиной из рук, он ведёт его к кровати, на те самые кипенно-белые простыни, с желанием...              Хаммер выискивает в себе ответ, что же он больше всего хочет сделать с этой мелочью, и находит только один ответ...              Подчиниться.              Довериться.              Стать с Тимом настолько близким и связанным, чтобы желание оглянуться и проверить, не хочет ли кто-нибудь ударить тебя со спины, исчезло.              Чтобы всякие сомнения ушли.              Чтобы...              Арми присаживается на кровать, до которой они с мальчишкой, наконец, добрались, Тима усаживает на своё левое колено.              Пыхтит и часто дышит от смеха, пока падает на кровать и тянет свою маленькую жертву за собой.              — У тебя когда-нибудь случалось дежа вю? — внезапный вопрос.              Тимоти потерянно и пристально смотрит на Арми. В голове только один вопрос. Почему ты вышел? Почему ты вышел? Почему ты вышел?              Он сглатывает и мотает головой. Тимми только кажется, что они здесь как… Не отсюда. Им бы таким лежать в могиле, а не на кровати.              — Нет, — тихонько, мурлычаще отвечает Тим и наслаждается долетающим до него дыханием Арми.              — Иди сюда...              Арми не знает, зачем и почему это делает.              Его бьёт усталость.              Именно бьёт. Барабанной дробью расходится по мышцам и суставам. Прижимает, обессиленного, к кровати.              Пошевелиться кажется почти невозможным.              Он тихо стонет. Обхватывает предплечье мальчонки и тянет того на себя.              — Можешь лечь на меня? Мне нужно почувствовать весь твой вес. Очень.              Тимми чувствует зарождающуюся внутри странность, очень похожую на тепло, которое он давно удалил из своего сердца, а теперь оно без его воли вернулось.              Ему хочется заплакать, но Тим преодолевает это. В нём поселилось столько силы, что её некуда девать.              Пальчики Тимми причёсывают волосы мужчины и отросшую щетину, немного напоминающую бороду.              Сначала худая ножка, а потом и рука перекидываются к боку от Арми. Кончик свисающего члена касается живота мужчины, пряди Тимовых волос спадают Хаммеру на лицо.              Он опускает свои плечи к его плечам, и их грудные клетки слипаются и срывают шероховатости засохшей крови с кожи. От порыва нежности, не подкрепленного ничем логичным, Тим сплетает свои руки с Арми и видит, насколько Хаммер загорелый и сильный, взрослый, большой и горячий. Тимоти прикрывает глаз.              Его попа тоже наконец опускается, потому что колени прижимаются к простыням и распрямляются. Остывающее достоинство Арми умещается рядом с Тимовым.              — Так лучше? — спрашивает мальчик и находит в себе неожиданную смелость положить подбородок к Арми на грудь, посмотреть ему в глаза, уставившиеся в потолок.              Вместо ответа Хаммер обвивает его за спину рукой, вжимая в себя, и непонятно, как оба дышат под такой хваткой.              Он поднимает голову, бодает вспотевшим лбом такие же мокрые кучеряшки Тимми, свесившиеся на лицо.              Где-то глубоко внутри мужчину бьëт дрожь.              Мышцы сотрясаются так, будто кто-то включил режим вибрации.              От резкого трения кожи о кожу спина мальчика снова начинает кровить.              Стоп. Снова?..              Как так быстро там сумела свернуться кровь?              — Так очень хорошо, — Арми опускает руку, и проводит ладонью между упругих половинок маленькой мальчишкиной задницы. — Я рад, что ты... Тут. Так близко.              Тимми очень нервно дышит, ему тяжело говорить.              Сейчас его удовольствие целиком и полностью зависит от пальцев Арми, от его члена… Он мечтает, чтобы он снова вошёл, но что-то останавливает его об этом просить. Неужели стыдно? Почему? Потому что они поругались?              Или ему не хочется прерывать тот поток слов, который из Арми вырвался? Поток любви.              Кровь течёт по плечам и облепливает чистую простыню тёмными чернильными каплями.              Нет. Нет. Нет. Он не может говорить. Это ужасно. У него море сил, но этого недостаточно, чтобы ответить Арми тем же, ответить любовью. Он боится. Боится.              Мальчик мокрыми глазами утыкается Хаммеру в шею и начинает ненавидяще плакать — это ты виноват, что я люблю тебя, я не хочу тебя любить, но я тебя люблю. Ненавижу!              Хаммер накрывает его макушку огромной ладонью.              Он будто всё понимает.              Гладит Тима по шее и выдыхает «‎чш-ш-ш». Прижимает к себе.              Успокаивает.              Хотя одного движения хватило бы, чтобы убить.              Тихий хруст тонкой шеи, и Тимми дëргается у него на груди в конвульсиях, а Арми избавляет себя от дебильного чувства опустошения, которое он испытывает, стоит только Тиму отойти на расстояние, когда Арми его уже не чувствует. Или когда они ругаются с глазу на глаз, не могут найти точек соприкосновения и... Арми предпочёл бы, чтобы его резали живьём. Лишь бы не проходить через тот опустошающий тоннель...              Не чувствовать ничего лучше.              Он гладит торчащие лопатки и подушечкой пальца легко скользит по рëбрам. Вверх и вниз.              Тим — часть Арми. Тим принадлежит Арми. Никому на этом свете не должно быть дела до Тима, кроме Арми.              Это ведь такие простые константы.              Мужчина тяжело вздыхает, понимая, что его мысли и ощущения заставляют сомневаться в собственном здравомыслии.              — Всё хорошо, — первое, что срывается с губ. — Не надо плакать.              Раздавшийся на это всхлип походит на согласие.              В самом деле, никогда для Тима не было так легко послушаться, как сейчас.              Он передвинул локти к Арми на плечи. Подбородок дёрнулся. Хлопающие веки размазали по коже солёную воду, попавшую в нос.              Ладони Тимми боязливо заползли к мужчине под шею, и пока укладывались, стало ясно, что Тим его обнимает.              Тимоти больше не плакал. На него ничего не давило, лишь сами слёзы вытекали наружу, оплакивая неизвестное.              Его согревали и останавливали от опрометчивых решений руки, впитывающие его сейчас в Арми. Как хорошо… Особенно это перебирание кудрей.              Наконец окровавленный рот Тима, весь влажный, как всё его лицо, повернулся на бок. Глупому Тимми не хватало воздуха, чтобы продолжать лежать как раньше и прятать глаза.              Извиняясь, ладошка мальчика дотронулась до мягких светлых волос.              — Когда-нибудь ты убьёшь меня, — лепечет юный сорванный голос.              Не продиктованное ничем озарение заставляет его печально распахнуть глаза и уставиться на зеркало неподалёку.              — Только чтобы это не сделал кто-то другой, — отвечает Хаммер.              И признаëт тем самым постыдную истину — он никогда не сделает Тиму плохо.              Кому угодно за него — да.              Но ему — никогда.              Арми мерно расчëсывает волосы мальчика. Дышит ровно и глубоко. Почти бездумно.              В голове, конечно, роятся неотделимые друг от друга образы и мысли, но мужчина даже не пытается их интерпретировать.              Комната успевает накрыться сумерками, и в их домике без включëнного дополнительно света становится совсем темно.              По спокойному дыханию сверху Арми понимает, что Тим не спит, а потому легонько сжимает его плечо, привлекая внимание.              — А ты? — перебрасывает вопрос Арми и тут же уточняет. — Когда ты хотел бы меня убить?              Тимоти издаёт неразборчивый звук.              Мальчик шевелится и поворачивает голову, как делает питомец, желая получить ласку хозяина.              Куда-то уходит испуг, нервное окоченение рассосалось по жилам, стоило их телам нагреться друг от друга и задышать в унисон, подобно единому организму.              Губы коротко целуют Арми в кадык, а зубы прикусывают. Когда отпускает кожицу, заговаривает:              — В прошлом. Сейчас уже поздно, — не без труда Тиму даётся быть самим собой. Его голос в это время неестественно хрипит.              — Что же изменилось?              — Я упустил шанс. Больше нет смысла тебя убивать. Ты победил, — признаётся Тим.              С одной стороны, жаль, что Арми ещё жив. С другой, Тимоти впервые в жизни чувствует: ему всегда будет не хватать Арми. Именно из-за того, что не убил, и остался с ним, когда Хаммер его без страха с этим принял. Полный псих.              — Ты засыпаешь? — шепчет мальчишка.              Он гладит кустик волос на подмышке мужчины.              — Растворяюсь, — слабая улыбка в ответ. — Если хочешь знать — жизнь без тебя перестала бы быть жизнью. Я так это чувствую. И мне страшно это осознавать.              Тимоти скулит прямо у него на груди. Немного сворачивается в комок и дёргает несчастные волосы прямо там, в подмышке, потому что оттуда его рука так и не убралась.              — Зачем ты это говоришь?!              Мальчишка бодается лбом в его грудь и сильно цепляет рядом находящийся сосок.              — На случай, если в твоей голове будут рыться непонятные мысли, — глухой ответ с хрипотцой. — Ты всегда нужен мне. Любой.              «Ты убиваешь меня. Ты делаешь мне больно. Остановись», — думает мальчик. Больше он не говорит. Если говорить — то новый поток слёз. А у него не хватит сил. Всё испарилось. Арми уложил Тимми в два счёта.              Он свернулся на мужчине клубком.              Руки вновь обняли любимую голову. Как сокровище.              Словно и правда желали оставить там место лишь для одного человека — для Тимми.       

***

Легенда о том, как демон отказался от вечности ради любви к человеку, убившему его восемь раз

Ноябрь, 1912 год

      Эта история, как водится, началась в самый обычный день, в самом обычном городке. Ничто не предвещало встречи двух душ, связанных случайно исполненным старинным обрядом и вынужденных сосуществовать друг с другом до завершения бесконечности или пока желание мести в неподлунном мире не завершит свой цикл всенепременного возрождения из пепла…              Получая подзатыльник от тех, кто всё видит, знает, но не в силах ничего изменить, перехожу на нормальный язык и предлагаю вам познакомиться с одной из легенд, страницы которой милейший Тимоти Шаламе на ваших же глазах вырвал из книги, а Арми Хаммер потом собрал и, конечно, при первой возможности выбросил.              Никакого уважения к чужой работе.              Но я, как тот, кто может чуть больше, чем простой человек, позволю себе смотаться в прошлое и соберу исписанные косым человеческим почерком страницы в нечто каллиграфичное и, несомненно, прекрасное.              Под щелчок зажигалки, с которого берут начало многие запоминающиеся истории, мы погружаемся в тот день.                     «Впервые за последние пятьдесят лет пошёл снег» — шушукались по сторонам. Гвалт на базаре установился, когда прихожане баптистской церкви высыпали на площадь. Покрытая щебнем, она всё же состояла из луж и ям, выбитых дубовыми колёсами местных повозок. Сегодня они расплёскивали повсюду воду от белого и блестящего вестника зла в это время года — снега.              Перед лавкой Хантера чаще останавливались ребятишки, чем взрослые, совали ему в ладонь черпий пятаков и уносились по домам и на тележки.              Один из таких парнишек, но немного старше, мелькнул рядом и недолго задержался взглядом на Хантере, словно бы его узнал, испугался и поспешил уйти.              Тут же до владельца мясного прилавка донеслось лошадиное ржание. Он в точности знал, что это заржал его буйный конь. Ещё он знал, что конь встал на дабы ровно перед мальчишкой, который собирался промелькнуть тут, как тень, но издал странный крик и упал, пока конь бил копытами рядом с его крошечным телом.              — Мои спички! — под цокот подков и роптание вечно вредных рыночных баб. — Промокли… Все!              И теперь лицо мальчика, бледного и кудрявого, с лопнувшими от холода сосудами на щеках, исказилось ужасом и сожалением, чем-то, что можно было назвать стыдом или искренней виной. Вокруг шеи парня был обмотан грязный сиреневый платок. Руки испачканы в порванных перчатках. Перештопаны штаны, и рубашка давно не новая…              Этот, скорее всего, бездомный приятель при всём своём скудном одеянии ни разу не сливался с жителями города.              Цок.              В нём было что-то, выдававшее чужеземца.              Цок…              Или…              — Гром! — хриплый голос на всю толпу.              Хантер оказывается перед упавшей наземь фигуркой и хватает коня под сильную чëрную шею. Успокаивающе хлопает того по правому боку, когда животное хочет вывернуться.              Звучит озлобленное ржание. Цокот копыт. Где-то за спиной визжат и охают женщины.              — Успокоился, Гром!              Щëлкают зубы. Статный конь цепляется зубами в подол хозяйской сбитой из шкур животных жилетки и дëргает ту в сторону. Освобождает себе путь к неизвестному мальчишке.              От неожиданного рывка прилавок накренивается, и куски недавно разделанного мяса падают на землю.              — Ну-ка, тварь! — мужчина бьëт животное промеж глаз, и когда получает в ответ острой мордой в скулу, недолго думая засовывает оба пальца животному в ноздри. В абсолютной тишине, каким-то чудом образовавшейся на забитом людьми базаре, звучит жëсткое: — Расслабился, я сказал.              Чëрный зверь замирает по стойке смирно. Дрожит всем телом перед хозяином, и солнечные блики переливаются на блестящей лоснящейся шкуре.              — Выдохнул, — Хантер сильнее впивается в чувствительный для всего скота орган. — И извинился перед мальцом за своё поведение. Живо.              — Простите…              Мальчик было хотел поднести руку к штанинам лавочника, но какая-то сила заставила его её отдёрнуть. Вместо этого он сказал:              — Это моя вина.              Между маленьким человеком и животным держится долгий контакт, объяснимый только им двоим. Конь пару раз брыкается задними копытами и успокаивается. Его глазища словно бы потускнели.              Сплетницы разбегаются, как мыши, когда необычная схватка, оказывается, завершается без жертв. Площадь и булыжники больше не беспокоятся, толпа тоже парит мимо подобно призраку.              Паренёк с острыми чертами спешно поправляет свой платок на шее, пока хозяин лавки ещё не успел повернуться к нему, и бросается подбирать куски мяса… И класть их обратно на скрипучий прилавок. Пострадавший мальчонка успевает поправить там алую скатерть.              После этого он ползёт к рассыпанным спичкам, плавающим в луже, и собирает их. Они все мокрые, но мальчик как-то отчаянно складывает их в карман на жилетке.              Выпрямившись, юноша сталкивается с вниманием бородатого мужчины. От этого ему становится так неловко, что одну из рук, ободранную при падении, он прячет себе за спину. Зелёные глаза-изумруды на молодом лице высвечивают покорность и благодарность и, кажется, что-то неведомое.              Хантер с усилием моргает.              Понимает, что обозрение незнакомца вызвало у него как будто оцепенение и от удивления приоткрывает рот.              Гром дëргает головой, пытаясь выдохнуть мешающую ноздрям преграду, и противная слизь обволакивает кончики мужских пальцев.              — Ты, оболтус, чем выбесил его? Жить надоело? — спрашивает он.              Хочет разозлиться, но не может, и оттого тон мужчины становится ворчливым и каким-то детским. Совсем не пугающим.              Хантер вытирает пальцы об измазанную кровью тряпку, которую выуживает из кармана.              Мальчишка перед ним топчется на месте в жалких дырявых туфлях и сжимает раскрасневшиеся губы. Ручонки паренька вцепляются в холщовую, изношенную на вид сумку.              — Я ничего не делал, честно… Просто хожу и продаю здесь спички. Теперь они все испортились, — и как будто желая стереть за собой попытку обвинить в чём-то грозного хозяина не менее грозного животного, говорит: — Я впервые вас тут вижу.              Хантер щурится так, что светло-голубые глаза его становятся почти незаметными. Тонкие губы сжимаются в презрительную усмешку.              — Шëл бы ты отсюда.              И отворачивается к прилавку, раскладывая упавший недавно товар в заведëнном для себя порядке.              — Мне некуда идти, — слышит спина мясника. — И мне больше нечем торговать, — приставучий мальчик вытягивает наружу просыревшие палочки с чёрными кончиками, стоит только Хантеру по случаю обернуться к коню. — Может ли у вас найтись для меня работа?              — Не привык давать работу мальчишкам, которых вижу впервые в жизни и которые в первые минуты знакомства имеют наглость врать мне в лицо несколько раз подряд, — Хантер собирает целый ряд мясистых кусков оленины, уже поменявших цвет и обещавших совсем скоро начать отдавать запахом тухлятины. — Людей вокруг полно. Поищи кого-то более сердобольного.              Пропадающие куски с хлюпаньем прилетают на дно покрытой сеном телеги. По дороге домой мужчина выбросит содержимое в лесу, на пропитание здешних медведей.              — Извините! — звонкий голос перекрикивает говор толпы, но никто к ним не оборачивается.              Мальчик продолжает топтаться рядом. От него исходит запах чего-то горелого.              — Не знаю, чем вызвал ваш гнев… Я правда ни разу вас не видел. Я вообще тут никогда не был и просто хотел привлечь внимание… В деревне я никому не нравлюсь, потому что чужой, а они суеверны… Но я не сужу их! — лопочет, как маленькая ветряная мельница, незнакомец и теснится к выложенным мясным деликатесам. — И я здесь, потому что потерял родителей, нигде раньше не работал и не представляю, как зарабатывать на еду. Мы жили далеко от людей и я… Я ни разу никого не видел вживую, прям как вас сейчас.              Прежде чем Хантер успеет озвучить свой ответ, его вновь перебивает этот назойливый пострадавший гость:              — Я заметил, что вы нравитесь детям, а они тут лучше, чем взрослые, вот я и… Захотел подойти именно к вам. Может быть, хотя бы вы взяли мои спички…              Широкая ладонь оказывается на лиловом платке, обëрнутом вокруг шеи мальчика, и, сминая тот в кулаке, притягивает надоеду почти вплотную к мужчине.              Светловолосая голова нависает над мелким странником.              — Зачем мне твои мокрые спички? — рык, сквозь который отчётливо слышна усталость.              — Они не были мокрыми, когда я собирался подойти к вам, — мягко щебечет юноша и сглатывает.              Хантер обнажает зубы в озлобленном оскале. Косится на притихшего Грома и разжимает руку, отталкивая мальчишку подальше.              Желваки гуляют под обросшими щетиной щеками.              — Действительно, — мужчина собирает светлые брови вместе, пока достаёт из-под прилавка тряпичную сумку, поношенную, но чистую и с виду крепкую. — Сколько у тебя было спичек, малец?              — Тринадцать спичек, сэр, — без задней мысли выпаливает мальчик. — Я могу к вам обращаться по фамилии? Как вас зовут?              Мужчина отсчитывает нужное количество спичек в собственной коробке, видит, что там их остаётся только две, вздыхает и протягивает незнакомцу всё, что есть.              — Держи, это самодельные, охотничьи. Длиннее и крепче остальных, горят дольше, не продешеви с ними, — Хантер хмыкает и пихает короб в тонкие пальцы, спеша отвернуться.              — Вы охотник? — пораженный и с горящими глазами спрашивает мальчик. Он воодушевлённо разглядывает большую коробочку. — Сэр, — добавляет кудрявый как новое сокращение-обращение.              — Охотник, — едва заметный кивок. — Моё фамилия — это моя работа. Хантер. Обращайся ко мне по ней.       

Этим же вечером

      Грохот заставляет подскочить на ноги. И только потом очухаться.              Неброский лунный свет проникает сквозь закрытые ставни, отчего спальня оказывается погружена в темноту. Почти сплошную.              Хантер безошибочно различает в ней бледный силуэт Софии, кожу, резко контрастирующую с волосами, глазами и ночным миром.              Нагое тело накрывает одеялом. Войлочным, набитым воробьиным пухом — Хантер терпеливо собирал его после ночных ненастий, когда наутро мëртвые тушки маленьких птиц находились тут и там по всей окрестности Лемюэль.              Софии, конечно, лучше об этом не знать.              Грохот на улице повторяется.              Хантер вертит головой в поисках белья, не понимая, почему он вообще оказался голым, ведь они вчера заснули без...              Рëв.              По коже бегут мурашки от этого звука. Олень. Раненый, в ловушке или потерявший кого-то из членов своей семьи.              Хантер не раз убивал этих животных и всегда кричал вместе с ними, потому что... Если бы горе имело звучание, оно было бы именно таким.              Наскоро накидывает найденные на полу трусы. Сорочка висит на крючке перед дверью, и Хантер надевает её уже на пути к выходу.              Заглядывает в комнату Эдриана напротив. Мальчик спит, снова разложив подушки по полу, а пустующую кровать занимают фигурки деревянных животных, расставленные в порядке, понятном одному только сыну.              Однажды Хантер попытался выяснить, что там происходит, среди животных, и Эдри пустился в долгий рассказ про приют и про то, как в нём пытаются выжить дети животных, которых убил Хантер.              После того разговора мужчина тему больше не поднимал, но всё также помогал мальчонке вырезать фигурки из найденных в лесу обрубков стволов.              Хантер шагает в комнату, поднимает сына на руки и перекладывает на наиболее широкую подушку. У него давно была мысль выстелить пол в комнате мальчика шкурами животных — та оказывалась слишком влажной и продуваемой, чтобы позволять ребёнку просто спать на отсыревшей поверхности — но зная отношение сына к мëртвым тушкам, мужчина сомневался в успехе своей затеи.              Животное снова кричит. Где-то совсем не далеко от дома. Теперь Хантеру кажется, будто оно зовёт на помощь.              Маловероятно, что его, но... Не имея других вариантов, придëтся оленю принимать того, кто его услышал.              Воздух на улице пах только что сошедшей грозой.              Хантер шëл по траве, сухой, шуршащей, ломающейся кое-где от малейшего его движения, и никак не мог объяснить, что не так.              Лемюэль приветствовало его мелкой, никогда не проходящей рябью. В отражении тëмных вод, прямо в центре озера, которое местные отчего-то недолюбливали, мерцала луна. Такой, вечной полуутопленницей, Хантер любил её больше всех.              Невдалеке в лесу ломались ветки. Слышалось знакомое фырканье и, сквозь редкие птичьи напевы да шëпот густых крон, различался шорох копыт. Едва слышный. Животное чуяло опасность.              Мужчина знал, где его ждал ночной гость. Видел и чувствовал запутавшиеся в ветках рога, исцарапанную колючками шею, полные страдания и страха глаза...              Он шагал вдоль воды, пока не свернул на узкую, им же проложенную тропинку.              Сперва Хантер увидел сваленные грозой стволы деревьев. Те встали домиком, напоминая собой каркас убогого жилища.              Потом различил подтянутое туловище слишком рослого для здешних краёв пятнистого оленя. И только потом...              Потом олень закричал. Забавный хвост с белым кончиком дëрнулся. Копыта затоптались на месте, вырывая под собой маленькие ямки — такие важные для охотника точки в лесу.              Нос учуял запах дикого животного пота с примесью страха. Мускулистая шея сильнее впилась в торчащие из коры колышки, послышался треск...              — Тише, бестолочь.              Он сократил расстояние между ними, больше не медля. Обошёл упавшие стволы, становясь с оленем лицом к лицу, и схватил того за испачканную запëкшейся кровью голову.              Едва их взгляды нашли друг друга, зверь замер. Только ноздри и длиннющие ресницы трепыхались, пока Хантер имел возможность насладиться красиво очерченными линиями на морде. Всё-таки природа прекрасна.              — Раз ты не в мою ловушку попал, убивать не буду, не бойся, — мужчина погладил зверя прямо под челюстью, успокаивая. — Иначе какой я охотник, да? Живодёр, не больше.              Хантер обвëл влажный олений нос пальцем, и тот поспешил слизать языком чужой запах.              — Тебе придётся самому встать на задние копыта, когда почувствуешь свободу, — разбирая запутавшиеся в рогах ветки, наставляет зверя мужчина.              Как будто олень способен его понять...              Хантер верит, что если и нет — желание спастись как инстинкт всего живого на земле обязательно ему поможет.              Иначе эту ошибку природы лучше убрать — чтобы не мучилась долго.              Последнее, конечно же, шутка. Или близко к ней. Хантер никогда не убил бы просто так, по причине того, что мешается. Слишком вокруг много действительно нужных дел.              Ветки обрываются на редкость легко. Некоторые впиваются в ладони и царапают кожу.              Это становится особенно ощутимо, когда мужчина забирается вверх по стволу и цепляется за торчащие сучья, пытаясь поймать равновесие.              Животное шевелит головой, стряхивая опадающие на морду листья и отсохшие кусочки травы.              И опять этот грохот вдали. Неестественный. Не тот, который создаёт гром, накрывюший земли Грэйв Велла в этот год почти каждый день. Не тот, что способны издавать жители леса. Нет.              Хантер сказал бы, что такой шум даже не близок к человеческому. Слишком громко. Слишком чëтко вбивается в сознание. Слишком...              Олень вздëргивает морду вверх, когда ему на нос падает капля. Смотрит на Хантера с осуждением, вроде как: «‎Чего творишь, человек?»              Охотник поджимает губы и косится даже на небо. Ничего. Обычные серые тучи, коим набирать в себя влаги для дождя ещё минимум с полчаса.              Очередная капля. Шумная.              И когда он опускает глаза на собственные руки, видит её. Кровь. Кровь из ран, стекающую тонкими струйками по запястьям, добирающуюся до локтевого сгиба, встречающую там своеобразный тупик и неминуемо падающую вниз.              Олень следит за его руками так же настороженно, как и Хантер. В огромных глазах мелькает страх. Уши вздëргиваются.              — Нет-нет-нет, не вздумай! — успевает крикнуть перед тем, как зверь становится на дыбы, самолично освобождаясь от оставшихся веток, орëт...              Охотник падает на землю. Дух вышибает от внезапного столкновения с грубой поверхностью земли, челюсти смыкаются на языке...              Чëрт…              Он переворачивается на спину, сдерживая возникший от боли рвотный позыв. Впивается пальцами в траву, окрашивая её бордовыми оттенками.              Слышит крик на весь лес.              — Тупое животное…              Олень бежит по самой кромке Лемюэль и не сваливается в воду только благодаря природной ловкости.              Хантер смотрит ему вслед. Думает. Чувствует, что вот-вот и...              Со всей набранной скорости животное врезается рогами в охотничий домик.              В ушах мужчины появляется плач. Плач, который издаёт любое существо, когда встречается с самым страшным. С тем, что влечëт за собой гибель родных и семьи. Потерю детей навечно.              По коже проходится холод.              Распахивает глаза и только сейчас замечает, что окно в комнате распахнуто настежь.              Эти ставни ведь закрываются изнутри, разве нет?              Сглатывает.              Опасный блеск глаз из затемнëнного угла напротив сжимает что-то внутри… Хантер моргает. Хочет уже подняться, но вот фигура выступает из темноты и являет его взору кучерявого мальчишку с рынка.              — Мелкий нахал! — кричит и, взбешённый, сползает с кровати, чтобы оттаскать возомнившего о себе беспризорника за уши, а затем выставить вон…              И когда ступает на пол — падает. Ударяется лбом, носом и коленями, вышибает из лëгких воздух...              Это. Какой-то. Бред.              — Хантер! Что случилось?              София от шума просыпается и в мгновение ока оказывается на краю кровати. Тянет его за локти своими маленькими руками, побуждая подняться. Хантер чувствует, как бешено колотится её сердце, когда та коротко обнимает его за шею.              — Ты разбил лицо, господи! — говорит сквозь прижатые ко рту пальцы и второй ладошкой собирает выступившую под носом влагу.              Кровь, конечно же.              Опять она.              — Ерунда, сейчас остановится, — ободряюще улыбается и поднимается на ноги, осматриваясь вокруг.              Ставни на окнах оказываются закрыты, комната погружена в темноту, запах здесь... Такой родной и привычный. Охотник не чувствует чужого.              Неужели ему всё просто приснилось?              — Что с твоими руками, дорогой? — спрашивает София.              В полумраке спальни он разглядывает успевшие затянуться царапины. Проводит по корочкам пальцами... Совсем свежие.              А ещё он не сомневается, что знает, откуда взялись тëмно-бурые разводы на простыне.              Хантер откашливается. Сжимает кулаки.              — Вчера на охоте повредил руки, когда пришлось забираться на дерево, — сочиняет на ходу и одновременно говорит чистую правду. — Видимо ночью открылись.              И отворачивается, застëгивает найденную рубашку.              — Вечером их не было, — упрямо заявляет София и напрягает его плечи тяжëлым взглядом.              — Ты не обратила должного внимания, моя любовь, — цедит и тянет ручку двери на себя. — Такое бывает.              — Хантер...              — Я собираюсь выйти отмыться, хорошо? До утра ещё пара часов, поспи, — отмахивается он и, скрипнув тяжëлыми петлями, выходит вон.              По пути снова (Снова? Снова!) заглядывает к сыну. Эдриан спит на кровати, разложив фигурки зверей вокруг себя. Только одеяло на полу, но Хантер не тратит время, чтобы вернуть его на мальчика.              Сперва нужно отмыться.              Раздражаясь от непредвиденных неудобств, охотник идëт к озеру, несмотря на мрачный сон. У них нет другого источника чистой воды.              В этот раз берёт сразу в сторону домика для разделки туш. Останавливается на выровненной им самим же площадке — здесь Хантер планировал сделать пристань. Зачëрпывает ковшом кристально-чистую, пахнущую свежестью жидкость и пытается размочить засохшие корочки.              Откуда это всё взялось вообще?              Смеётся.              Занимающийся рассвет делает Лемюэль и прилегающие к нему территории поистине райским местом. Для него так точно. Не без своей доли тоски и ужаса, но с неповторимым, глубоко прописанным, бесспорно правильным вкусом всего окружающего пространства.              Хантер ни за что на свете не променял бы эти места на какие-либо другие... Здесь и только здесь он чувствовал себя дома. На своём месте. Выполняющим своё предназначение.              Его занятие прерывается дразнящими звуками, послышавшимися поблизости. Они похожи на незатейливую мелодию, словно бы кто-то привлекал к себе внимание, а не случайно стучал разными предметами в..              Хантер понимает: что-то творится в домике охотника, то есть в источнике его ночного кошмара (или всё-таки не совсем кошмара).              Потом, стоит ему обратить своё внимание конкретно на шатающиеся четыре стены и крышу, вообразить их, посмотреть вдаль, — шорох и мелкое грохотание стихает. Можно подумать, кто-то наблюдает за ним или читает мысли, а оттого избавляется от шума, как в ожидании нападения или побега.              Это побуждает мужчину сменить своё направление от озера прямо на небольшой сарай, пригодный только для хранения инструментов и разделывания, и поймать того, кто до сих пор тревожит его спокойствие.              Шаг по шуршащей траве и листве, снова… Ветер, который разгоняет целую бурю перед дверью. Вой досок, стекло, бьющееся в раме, и собственное сердце, ускоряющееся без причины и без возможности контролировать скорость его ударов.              Железный замок пропал… Вот и один источник стуков, доносившихся аж из леса. Дверь-то шатается. Но стоит ручке повернуться и вывалиться нараспашку пустому домику… Как он оказывается вовсе не пустым.              В сарае, прижав к себе ноги, сидит мальчик с базара. Бледный, трясущийся, как хрупкий тростник, молча притягивающий к себе окровавленную руку и что-то мелко бормочущий, с невинными, испуганными глазами на половину лица.              При взгляде на него внутри что-то сжимается, и первым порывом Хантера становится защитить мелкого беспризорника. Приласкать и успокоить, как много раз он успокаивал сына, когда они задерживались до ночи в лесу и разбивали ночёвку прямо там, в глубине оврага или на берегу Лемюэль, Миссисипи и других многочисленных водоëмов.              Но то Эдриан...              А этот мальчишка.              Хантер замечает выломанный замок, вспоминает свой сон, утопает в раздражении, злости и совершенно необъяснимом страхе.              Он делает большой шаг, вмиг оказываясь почти в середине небольшой комнатëнки, хлопает дверью, а затем хватает пацана за шкирку, растягивая и без того поношенную кофту ещё сильнее.              — Какого чëрта ты здесь делаешь?! — орёт, не сдерживаясь.              В одно мгновение лицо мальчика пронизывает боль, и из его груди вырывается стон. Он смотрит побитым щенком, подняв к верху брови и открыв рот, как рыба.              Казалось, прямо сейчас он задыхался и поэтому не мог вымолвить ни слова.              На нём была лёгкая поношенная кофта, никакого шарфа, как днём на рыночной площади.              Тут охотник замечает, что в домике, как из ниоткуда, завывает ветер. Что-то не так…              Он на секунду отводит глаза в сторону от пострадавшего мальчишки и видит, что окно у дальней стены разбито, повсюду осколки, и поблизости, как россыпь лепестков розы, кровавые начертания, ставшие чёрными.              Теперь запах плоти отчётливо забрался к Хантеру в ноздри, окутывая тело новыми, странными ощущениями…              — Прошлой ночью был ливень, — сказали на ухо тонким жалким голосом, оставляя ожог от дыхания на коже. — Я искал, где спрятаться, шёл по дороге… Тут на меня, как гром среди ясного неба, олень… Он загнал меня сюда… Так я поранился.              Сон режет голову едкими кадрами. Снова подступает тошнота.              — С чего ему нападать на тебя? — морщится и разжимает руку, почти роняя беспризорника на пол. — При встрече с людьми олени ведут себя, как трусы, и сматываются, даже если ты целенаправленно его до этого пробовал выбесить.              Хантер оглядывается вокруг в поисках досок, которыми мог бы забить дырявое окно. Как обычно -— ничего подходящего, когда оно так необходимо.              — Может, его напугал гром и молнии? — тихонько донеслось до охотника. — Животные ведут себя странно, когда боятся. Клянусь… Честное слово… Я не знал, что это место… Ваше.              Еле устоявший на ногах мальчик крутится вокруг своей оси и отряхивается от пыли, которой пропиталась его одежда, и ещё — шипит.              Сквозь пальцы кудрявого преследователя, схватившего себя за ладонь, сочилась и падала на пол кровь.              — Поможете? — умоляюще подбирается ближе этот невысокий юноша. — Я ничего не нашёл тут… А потом олень… Я боялся выходить из-за него. Но появились вы!              Тень озорной улыбки мелькнула не только на губах мальчика, но, кажется, и в глазах.              Хантер вдруг решает смотреть в пол Чувствует себя... Не так.              Особенно под этим взглядом, изнутри светящимся и ни разу не напуганным.              Охотник привык уже, видимо, что люди — все, кроме детей — его сторонятся и лишний раз предпочитают даже не заговаривать. А владелец зелëных озëрцев компанией мужчины, кажется, наслаждался. Даже больше — он чего-то хотел и хотел именно от Хантера.              — Что там случилось? — он хватает мальчика за рукав, не прикасаясь к пострадавшим ладоням, подносит их ближе к глазам, ничего сквозь слой грязи и высохшей крови различить не может. — Иди промой как следует руки для начала.              — Где промыть? — непонимающе вопрошает ребёнок, жалостливо подёргивая губами. — Ты ведь пойдёшь со мной?              И, как в наказание, мальчик едва ли не суёт свою изрезанную ладонь охотнику прямо под нос. Будто подуй на ранки — и те пройдут.              Хантер не ждёт, пока мальчишка заноет или заплачет о том, что ему больно, и ведёт того под локоть к заждавшемуся озеру. Ведёт грубо, не останавливаясь, когда нежданный гость точно нарочно спотыкается на ровном месте, действуя на нервы...              Рядом с водой одинёшенька-беспризорник не медлит: садится на берег и, когда ловит на себе пристальное наблюдение, начинает с шаловливой улыбкой отмывать грязь и бурые корочки с рук.              Так и не узнал, как мелочь получила эти порезы. Окно пришлось разбить? Разве это не олень сделал? Куда он, кстати, делся?              Ответ на последний вопрос знать не хочется. Об этом говорит завязавшийся в груди Хантера узел отвращения и порыв прочистить мысли и тело от неприятных ночных воспоминаний.              Чем дольше он смотрит на мальчонку, притягивающего его взгляд, как магнит, тем больше глаза предпринимают усилий, чтобы держаться открытыми. По велению организма, недавно пережившего беспокойные сны и толком не получившего необходимого отдыха, веки смыкаются. Превращаются в две непомерные тяжести, и открываются, размывая перед собой реальность.              О ней отдалённо напоминают едва слышные всплески и что-то мерное, схожее с зовом природы... Мычание, подобно ритуальному предисловию.              Он хотел бы заснуть здесь и сейчас, прямо на берегу озера, находясь в компании несколькоминутного знакомца, но почему-то... Без причины... Без какого-либо отчётливого объяснения не может перестать смотреть на него.              Как мальчик, в очередной раз омывая ладони, набирает в них что-то мутное, похожее на грязь, и ни с того ни с сего начинает ею умываться — будто проблема с руками исчезла или её и не было вовсе. И вот — одна секунда, одно моргание, чрезвычайно нетрудное по сравнению с прошлыми, как охотник видит, что в ковше из маленьких ладошек блестит чёрно-красная жидкость, густая, капающая при умывании у мальчика с подбородка.              Тот её слизывает. Подтирает подбородок, но продолжает черпать из озера воду, малюя на лице разводы, схожие с краской...              Взгляд чуть смещается, преодолевает преграду кустов, вытоптанный ковёр травы, влажный песок, камыши, булыжники, — и в потоке Лемюэль грэйввэльский житель замечает сплошь красную гладь... Вод исчезла. Мальчик, как ни в чëм не бывало, продолжал плескаться в крови, похихикивая.              Стоило посмотреть вверх, перед этим вглядевшись в зерцало озера с белой... Луной... Хантер увидел, что и небо никак не отличается по цвету от воды: повсюду красным-красно, словно кровь залила глаза, щипала под кожей и мешала смотреть...              Облизывает губы, внезапно пересохшие, и обтирает взмокшее от пота лицо. Не совсем понимает, как у него так незаметно успел подняться жар и в какой момент мальчик склонился над мужчиной, которого предавало собственное тело, и растянулся в медленно разрастающейся по щекам улыбке.              Так же неспешно открылся рот паренька. И «‎невинный» мальчик опустил в него палец, собирая с языка весомую дорожку бордового оттенка. Потом... Эта своеобразная кисть — или перо — легла в центр лба Хантера.              Поставила на нём точку. Отметину. Знак мишени.              Затем по лбу вверх пошла линия... Короткая, до линии роста волос. Затем вниз... И на сантиметр поднялась. И будто перчёркивая нарисованную вертикальную полоску, одним недлинным штрихом закончила свой рисунок.              Дальше, когда мальчик засмеялся, услужливый, заботливый Хантер увидел блеснувшую на зубах кровь...              Из сна его вырывает боль. Внезапная, острая... К которой никогда невозможно подготовиться. На чистом инстинкте мужчина бьёт себя по шее и успевает сжать в руке жужжащее трепыхающее нечто...              — Тва-а-арь,— тянет Хантер, принимая сидячее положение...              Не помнит, как улёгся на траву. Вообще ничего не понимает и решает, что... Оно и к лучшему?              Растирает тельце овода, мгновение назад озлобленно жужжащего и трепыхающего бесполезными после столкновения с человеческой ладонью крылышками, и видит, что беспризорник продолжает сосредоточенно очищать пострадавшие не поймёшь от чего руки в воде.              Вернее, как — сосредоточенно... То и дело малец бросает на Хантера взгляды, так что кажется, будто ему он уделяет внимания больше, чем ранам.              — Нормально у тебя всё? — решает он прервать затянувшееся в какой-то момент молчание.              — У меня тут что-то опухло… Плотное такое, — с улыбки мальчик переходит на судорожное волнение.              Неубедительное, если не присматриваться.              То есть, сначала кажется, что мальчик играет, а потом, прислушавшись и приглядевшись, становится ясно, что всё это негодник взаправду.              Дьяволёнок подползает к Хантеру на четвереньках… Снова пачкает руки, ойкает, но усаживается рядом, отряхивает от себя главную причину своей болезни, словно только что не подвергал их очередному испытанию, и показывает охотнику, что с ними, привалившись к вспотевшему большому плечу.              Глаза мальчонки наивно разинуты и хлопают, рот им подстать — заворожённо открывается и закрывается, этакая дверь без замка.              Хантер на его слова не может сдержать улыбку. Бледные ладошки придвигает ближе к глазам, обводит порезы жëсткими подушечками пальцев.              — Посмотрим, что там у тебя, — косой взгляд на мальчика, сорвавшийся с губ смешок. — ...Затвердело.              В душу охотника смотрят опьянённые глаза и дурманящая улыбка, от которой так и хочется самому сотворить нечто безрассудное.              Мальчик, пища, берёт нездоровой рукой Хантера за запястье.              Рука маленького найдёныша ледяная, а прикосновение изящное, как длань божья. Словно не чьи-то пальцы, а дорогие простыни связались в узел вокруг ладони и тянули, тянули на себя… И куда-то ещё.              — Пойдём в твой дом? — последовал вопрос, как само собой разумеющийся.              Найди Хантер в себе силы противостоять из ниоткуда появившемуся мальчишке, эта история пошла бы другим путём.              Найди он в себе хоть каплю самообладания для очистки разума — и всего, о чём речь пойдёт дальше, никогда не случилось бы.              Но пока мальчик близко, и глаза его смотрят на мужчину в упор, а кожа касается голой кожи, последний обречён делать всё, что только ни пожелает маленький чëрт.              Это потом мы увидим, что Хантер не просто так оказался под прицелом. Что он способен, сдавшись без сопротивления, внезапно подняться против своего персонального Хэла и всех его вариаций бунт.              А пока охотник только кивает маленькому мучителю и ведёт его в дом, к жене и маленькому сыну, где поставит всех перед фактом — встретившийся на базаре беспризорник теперь полноценный член их семьи и равноправный житель небольшого домика, сколоченного на берегу Лемюэль.

Месяц спустя

      — Ты укроешь меня? — спрашивает Тимми, а следом сильные руки, поддерживающие его под локти, доводят мальчика до кровати и отбрасывают одеяло.              Пока Тимоти не заберётся под него, Хантер не накрывает. А когда забирается и чёрные кудри разбрасываются по колючей подушке, сверху ложится покрывало в катышках и набитое перьями. Достигает подбородка, и пальцы Тима хватают его краешек, будто крадут последнее прикосновение на нём.              У постели горит единственная свечка в доме. Давно потаявшая по краям и собравшая под собой лужицу. Огонёк от фитилька падает на худое лицо и высвечивает глаза, наполненные негой. Мальчишка, питавшийся каждой историей об охоте как ребёнок сладостями, слабо моргает и отбрасывает на свои щёки длинные тени от ресниц.              — Папа, а где ты будешь спать?              — Какой охотник спит лунной ночью? — Хантер расправляет низ одеяла, хорошенько накрывая им вечно мëрзнущего Тимми, и садится на краешек кровати. — Озеро совсем рядом, и здешняя свиноматка недавно понесла. Ожидаю всё семейство ночью на водопое.              Мужчина протягивает руку вперёд, пытаясь поймать трепещущие узоры под нижними веками, но вместо этого только гладит мальчика по заострившимся скулам.              Хэл немного прикрывает глаза и трётся о подставленную руку, как маленький котёнок, желающий забраться в протянутую тёплую ладонь.              Очарованная улыбка покрывает его губы. То ли мальцу понравилась новость о приключениях Хантера, то ли внезапная ласка после дня опасных приключений. Однако след грусти отразился в сбившемся дыхании юноши. Он посмотрел на мистера Хантера с долей испуга.              — Это так здорово... Желаю, чтобы ты убил всех до единого, — смешок. — А когда ты вернёшься, ты ляжешь со мной?              — Ну, если ты подвинешься и не будешь пинать меня своими острыми коленками и локтями, — добродушная улыбка, и пальцы, что были на лице, накрывают одеяло ровно в том месте, где находится нога мальчика.              На улице заводит свою мерную песню кукушка, и мужчина прикрывает глаза, по привычке отсчитывая количество кукований.              — Не бойся тут один, ладно? Я хорошо запру тебя, так что ни пробраться сюда никому, ни выбраться, — усмешка. — Сам буду неподалёку.              Уши Хантера окатывает детский смех, а писк из-под губ Хэла напоминает ему что-то птичье, как то, что он слышит.              — Спасибо тебе, спасибо... Я буду ждать.              Маленькая нога дёргается и двигается под одеялом, играя с рукой, которая на ней лежит.              В одно мгновение Хэл выпрямляется на завизжавшей перине. Вместе с ней затрепетала свечка, отбросив свет и тени по всем стенам домика. А потом мягкие мальчишкины губы легли на сухие губы Хантера, нежная кожа коснулась колкой щетины, кроткий выдох обжог мужчине кожу, и тут же Хэл лёг обратно на подушку, слегка покрасневший.              — Мне будет одиноко и скучно без тебя.              — Хэл... — Хантер касается своих губ острыми краями ногтей. Пойманный врасплох и какой-то беспомощный. — Спокойной ночи.

Ещё неделю спустя

      Разделочный столик находился на улице, за домом. Как сказал Хантер, это для того, чтобы запах крови не задерживался в доме и чтобы можно было легко избавляться от животных останков.              Сейчас перед ними лежала лань. Она казалась Хэлу невероятно тяжёлой, хотя светловолосый охотник нёс труп животного за копыта, перекинув его через плечо. Мальчик не мог оторвать глаз от этой картины. Пропитанная кровью и потом спина Хантера, его руки с бешено выступающими венами, мёртвые зрачки глупого зверя…              Бах — и для Хэла предстоял первый урок свежевания. Но, как обычно, его интересовали личные вопросы. Всю неделю пришлось терпеть исчезновения Хантера в деревне и на охоте, на делах с какими-то местными, как и он, ворчащими, что его мясо либо отравлено, либо протухло. После такого господин Хантер, вернувшись домой, не позволял никому говорить с собой.              — С чего начнём? — спросил Хэл, поглаживая мордочку парнокопытной твари. — Ты выбираешь, что тебе нравится, прежде чем отрезать?              Хэл трогает хрупкую шею лани и с задором поглядывает на опытного мастера.              Хантер усмехается.              Склоняется над брюхом лежащего на боку животного и высматривает что-то в светлой, покрытой сухими высохшими травинками и желтоватым песком, шкуре.              — Творческого пути в этом деле у нас минимум, — с вожделением во взгляде охотник гладит ладонью грациозную тонкую шею животного, словно извиняется, что придётся портить такую красоту, и другой рукой всаживает изогнутый охотничий нож, оставляя вертикальный порез на коже. — Самое главное сейчас — вытащить желудок с кишечником и сердце, иначе мясо очень быстро начнёт портиться. Не самая приятная для глаз и носа процедура, но...              Лезвие проходится по всему животу с приятным глухим звуком.              — ...Необходимая.              Хэл молчаливо и восхищённо сопит рядом, так что в первое время Хантер особо не замечает его и не думает о нём, вытягивая наружу скользкие и липкие органы. Их покрывает кровь, слизь, фиолетовая и серая гамма цветов. Пальцы напирают на тонкие косточки зверя, вызывая поток удовольствия. Потом... Вырастает препятствие.              Мальчонка подныревает под руку Хантера и встаёт прямо перед тушей. Спина Хэла плотно упирается мужчине в грудь.              Худощавые ручки паренька забираются внутрь твари. Они ищут, судя по всему, ладони Хантера — и находят.              Хэл как будто нарочно гладит его большой палец и затем вытягивает наружу полоску кишок. С ожиданием похвалы мальчик поворачивает к охотнику голову.              — Покажешь, как делать правильно, папа?              С ответом мужчина медлит.              Внимательный взгляд фокусируется на переносице мальчика, оказавшейся вдруг так близко. Ниже — на губы и выше — в его глаза Хантер старается не смотреть.              Вытаскивает выуженный орган из маленькой ладошки и отбрасывает его через плечо.              — Не нужно расплетать их, — ненароком мужчина теснее прижимается грудью к ровной спине. — После того как перевязали пищевод, нужно вытащить весь клубок желудка с кишками, чтобы гниль не вздумала попасть на мясо.              Хаммер всматривается в нутро своей жертвы и отточенным движением отделяет кишки от внутренней части ланьей спины.              Выходит отлично. Как будто грациозную живность нарочно собирали так, чтобы можно было затем по органам разобрать.              Тут же освобожденная рука Хэла ложится на правую руку Хантера, которая выуживает изнутри бесполезное месиво. Другая же лапа мальчишки, левая, неожиданно уходит вбок, куда-то глубоко. Ему приходится нагнуться, оставаясь соединённым с охотником одними тазом и ногами.              — Я нащупал сердце, — с улыбкой проговаривает мальчишка, вновь повернувшись к Хантеру через плечо.              — Не вздумай дёргать! — Хантер повышает голос, однако действовать продолжает размеренно.              С осторожностью разжимает ладошку мальчонки и тащит её на себя.              — Туша подвешивается вниз головой, чтобы кровь стекла по сосудам к сердцу, и затем всё также вытаскивается за один раз, иначе начнётся процесс гниения, — Хантер прекращает свою устрашающую работу и опускает руки на разделочный стол по обе стороны от Хэла.              Дыхание на шее, горячее и влажное, внезапно охлаждает взмокшую шею мальчика.              — Скажи, мясо этой лани не испортится, если я хорошо попрошу об этом? — вкрадчивый вопрос в вихрастый затылок.              Хэл тоже вытягивает на стол свои окровавленные ладони. Как будто бы хочет быть там, где Хантер, и делать то, что делает он. Как ни странно, в этот раз Хэл не оборачивается и даже опускает подбородок к груди. Лиловый платочек движется на шее и оголяет блестящий от пота позвонок.              — Но оно свежее, и мы правильно его разделаем, — задумчиво тянет мальчик и как-то стеснённо. — Как оно может испортиться?              — Ты мне ответь, — Хантер щекой прижимается к кучерявой макушке и царапает зубами край розового ушка. — Люди травятся. И именно мясом. Вчера от него погибли два маленьких ребёнка, их родители присмерти... Такого никогда не было за все года, что я торгую убитым. С водой в этой местности всё нормально. Никаких ядов в земле. Из нового в этом городе только ты, и каждый раз, как ты приходишь со мной на базар, кто-то травится.              Обтянутые синими прожилками вен руки обнимают мальчика за пояс, измазывая того непонятно каким содержимым от лани.              — Не знаю, как ты это делаешь, но, пожалуйста, перестань.              Под ладонями Хантера затрясся мальчишкин живот. Тот учащённо задышал.              — Э-это не я, правда! — послышался сорванный голос и слёзы. Хэл повернул к мужчине покрасневший нос. В свете солнца блеснули влажные ресницы. — Поверь мне, — сипло. — Я хороший, я ничего не делаю, — внезапно твёрдо. — Может, это просто какое-то недоразумение, папа… Ты же не думаешь обо мне плохо?              — Да я бы и сам убил их всех, — Хантер упрямо не смотрит на пасынка, стоящего сейчас с ним в совершенно неправильных объятиях. — Но изводить их — значит терять работу, которая позволяет не контактировать с людьми постоянно. Понимаешь?              Хантер чувствует, как тонкое тельце начинает поворачиваться в его руках и ослабляет хватку. Хотя бы потому, что Хэл до ужаса неряшливо это делает. Мычит, как лиса в капкане, и хватается за плечо мужчины.              Мальчик продолжает сиять невинностью и робостью.              — Ты бы хотел, чтобы все умерли, а мы остались?              — Нет, — резкий шаг назад в стремлении убежать от дразнящих прикосновений. — Что за дурные мысли?              Хантер шагает к высокой жестяной бочке, стоящей под пышным дубом, и волочит ту к разделочному столу. Всё, лишь бы занять чем-то руки.              — А я бы очень этого хотел, — ровно говорит Хэл, избавившись от слёз.              Он сжимает руки в замок перед собой, и когда рядом оказывается Хантер, начинает раскачиваться на пятках, словно хочет о чём-то сказать, но ещё боится. В самом деле он ждал другого — когда охотник вернётся к туши, а там и к самому Хэлу. Именно так бы он мог поцеловать папу. И он это сделал.              В одно из раскачиваний подался вперёд и обвил крепкую мужскую шею грязными руками. Сразу присосался к чужим губам, вжимаясь в них своими и желая протолкнуть внутрь свой борзый язык. Постепенно, на цыпочках, Хэл подошёл к Хантер вплотную.              Хантер чуть позже подумает, в какой момент нужно было оттолкнуть мальчика от себя.              Сразу после того как устанет судорожно сжимать полы свободной рубахи на Хэле, ощущая неведомый до этого жар в паху и вздымающуюся туда-сюда грудную клетку.              И когда придёт в себя после отключки мозга, который послал приказ держать и не отпускать стиснувшие голову локти.              Хантер преследует влажный рот. Ожидаемо вкусный. Похожий на один из тех леденцов, что мужчина охапками покупает для местной ребятни.              Он никогда не сможет оправдаться перед Хэлом, женой, сыном и окружением за то, что его язык изучает сейчас, каковы эти бледные, сводящие с ума скулы изнутри, а растопыренная пятерня гладит костлявое юное тельце по выпирающим рëбрам...              Влажное причмокивание, свидетельствующее о том, что Хантер заставил себя оторваться от розовых губ.              — Нельзя, — он обводит ракрасневшиеся по контуру губы подушечкой пальца. — Нам нельзя этого делать.              — Почему? — взволнованно шепчет Хэл, с беспокойством гладит воротник рубашки на Хантере и оставляет там кровь. — Мне так нравится, когда ты внутри, когда мы так близко, когда так тепло, папа…              Мальчик трясётся от того, что ему приходится вытягиваться. Болят лодыжки. Он становится на всю стопу и тянет Хантера к себе за новым поцелуем, в один момент не сдерживаясь и кусая мужчину за губы, словно хочет съесть его.              У Хэла нарастает возбуждение, но он не знает, что с ним делать, боится даже к нему прикоснуться и, в конце концов, трётся бугорком на штанах о сильное бедро охотника перед собой.              — Отец и сын не должны делать так друг с другом, — Хантер хочет убить себя, но всё равно сгибает ногу, усиливая трение на паху мальчишки. — Ты и я мужчины, между нами не может быть такого... Влечения.              Это должно было звучать убедительнее, если бы лицо Хэла красиво и естественно не умещалось сейчас в ковше из его широких ладоней.              — И мысли о том, чтобы остаться вдвоём — неправильные, — в светящихся изнутри голубых глазах появляется вожделение от вида покрасневшей под пальцами Хантера шеи. — Так, как сейчас, тебе нужно делать с девочками. Попробуешь?              Выбившаяся тёмная прядка заправляется мальчику за ухо.              — Не хочу, папа, не хочу, — раздосадованно пищит Хэл и хватает Хантера за пылающие руки, заставляя почувствовать, что они прямо сейчас сгорают, как в костре. — Я люблю быть с тобой, люблю, когда ты близко, и твой голос, и что... Твоя нога... Так хорошо... Я умру, если ты меня отпустишь, — глазки вновь наполняются искрой слёз, и белое юное лицо притягивается к Хантеру, неуверенно целуя, легонько дрожа. — Что мне делать? — мальчик подпрыгивает на Хантеровской ноге и стонет. — Мне больно...       — Нам нужно отвлечься, мой хороший, — мужчина успокаивающе гладит мальчика по спине и отстраняется. — Это нормально, ты взрослеешь. Сейчас пройдёт.              Он мрачнеет лицом и между губ появляется напряжённая складка. В полном молчании Хантер выгребает из животного кишечник с желудком и сваливает тот на дно пустой бочки, из которой слышится глухое эхо.              Затем снимает с угла стола свëрнутую в кольцо верёвку и, с огромным усилием игнорируя присутствие Хэла, перевязывает задние копыта лани вместе.              — Теперь её нужно подвесить на крюк, — в пустоту. — Поможешь?              Сзади Хантера обвивают ненасытные руки, и такое же голодное молодое тело прижимается к нему и рассылает сигналы возбуждения по нервам.              Твёрдое, как кремень, мужество мальчика гуляет по бедру стойкого охотника.              — Лучше свяжи и повесь меня, папа, пожалуйста, — губы двигаются ниже лопаток Хантера, и одежда в том месте промокает, а дальше, думается, слюна Хэла прожигает на спине мужчины шрам-проклятье. — Я так старался сегодня, ты сказал, я молодец, могу я получить свою награду? — то ли смешок, то ли всхлип, и когтистые ладошки спускаются немного ниже и оказываются в опасной близости от ремня.              — Хэл, — хриплый голос и жëсткая рука перехватывает мальчика за запястье.              Отдëргивает её в сторону.              — Я прошу тебя перестать, — грациозное животное вновь оказывается на спине мужчины. — Это отвратительно.              — Не говори так! — Хэл сутулится и прячет лицо в ладонях, шмыгает носом и, качаясь, оббегает Хантера и заглядывает в его стальное лицо. — Папа… — выдыхает мальчик, вставший перед ним, как препятствие. Он топчется на месте, будто ему нужно справить нужду, но Хантер знает, что на самом деле нужно Хэлу. — Мы можем сделать что-нибудь плохое, а потом забудем, — тут же ему на ум приходит странное соображение: — Ты можешь считать меня девочкой.              — Нет.              Хантер случайно толкает Хэла плечом, когда пытается его обойти. Настолько близко мальчик умудрился приблизиться.              — Ты должен научиться слышать меня с первого раза и не... — мужчина запинается, как будто в рот ему попадает что-то, что мешает договорить мысль до конца. — Не провоцируй меня, иначе наше общение прервётся.              — Нет! Нет! Не делай этого!              Парень заходится в плаче и падает на колени позади него. Удар худощавого тела о землю напоминает шлепок мешка с мукой на древесный пол, только ничего не скрипит, а слышен удушливый назойливый писк подыхающей птицы.              Силуэт на земле крутится, как одержимый на церковном алтаре.              Ладони мальчика давят на глазницы, его грудь разрывают «Хантер», «папа», «помоги», «умру», и что-то мальчонку останавливает под присмотром мужчины, и вот Хэл просто сжимается в комок и перестаёт двигаться.              — Успокаивайся, — строго. — Лучше собери нам что-нибудь, чтобы заварить чай. Перед этим не забудь вымыть руки с мылом.              Лань оказывается подвешена на крючок, и Хантер с невыраженной печалью ерошит торчащие ушки прекрасной лесной обитательницы.              Косой взгляд на притихшего мальчугана, одним фактом своего присутствия рядом выводящего мужчину из состояния холодного равновесия и делающего его до ужаса... Плаксивым?              Тяжёлый вздох, и грубая ладонь толкает голову животного, раскачивая его на суку подобием маятника.              — И у нас кончился хворост. Собери, пока я закончу с тушей. Нужно успеть дотемна.              

Этой ночью

             Они только легли спать после малинового чая, но сон не подступал даже близко. В камине потрескивали огонь, дрова, хворост, в окна бился дождь и гремело сердце.              Хэл молчал, как они забрались по разные кровати, и не просил его укрыть или пожелать «спокойной ночи». Будто бы до сих пор дулся, что выпустить возбуждение не получилось, хотя руки то и дело тянулись к паху, а щёки горели розовым.              Хантер сказал, что сколотил новую постель специально для Хэла, но эта новость у мальчишки восторга не вызвала, только пренебрежительно-сухое «о, спасибо», избегающий взгляд и быстрые телодвижения в сторону чайника.              Веки закрывались уже не произвольно. Действительно клонило в сон, накрывала ночным покрывалом усталость. Сквозь эту пелену до Хантера донеслось:              — Папа… Папа…              И более отчётливо:              — Я не могу уснуть. Можно мне к тебе?              — Нет, — мгновенный ответ.              Хантер переворачивается на другой бок, неготовый к ещё одному испытанию в виде мальчишки, с которым хочется что-то сделать, а что — непонятно, и от этого плавится разум.              — Мне холодно.              — Надень штаны и обмотай ноги, — мужчина плотно сжимает губы, сдерживая порыв грубости. — Учись отогреваться сам. Иногда рядом может не быть того, кто способен помочь.              Сопение послужило ему ответом.              — А тебе тепло сейчас?              Хантер морщится. Пальцы сильнее сжимают колючую и слишком жёсткую подушку под головой.              — Да, — выжимает угрюмо.              Воцаряется тишина, перебиваемая стуком ливня и собственного дыхания… Кажется, ещё и треском досок. Но не в камине. Шумят половицы. И поблизости от кровати Хантера особенно. Он узнает этот звук где угодно. Как и запах, нагрянувший в его лёгкие без разрешения. Как и руки, обнявшие за плечи и начавшие их гладить.              — А так теплее? — спрашивает Хэл у самого уха и прижимается к нему, как к большой игрушке, которую могут вот-вот забрать и выбросить.              Маленькие ногти, видит Хантер, впиваются в его пушистое одеяло.              Мысленно мужчина одним махом здоровенной руки отправляет мальчонку валяться на холодном полу.              — Ты снова меня не слушаешь, — всё, на что хватает сил.              Хантер с ужасом ощущает порыв наорать на мальчишку. Уже видит себя, накидывающего рубаху и спускающегося охладиться в водах остывшего к ночи Лемюэль...              Выходит только слабо повести плечом, чтобы скинуть с себя цепкие ладошки, и попытаться отодвинуться. Нос почти утыкается в стену.              — Перестань, Хэл, — тихий-тихий шёпот. — Вернись на место.              — Я замёрзну, заболею и умру без тебя. Ты мне нужен, — лоб мальчика скользит по горячему затылку Хантера. — Я буду страдать. Мне одиноко и плохо, но стоит только услышать тебя ближе, почувствовать, как ты дышишь… И мне лучше. Я так счастлив, что мы нашли друг друга, что ты меня спас, что я твоя семья, папа, спасибо. Я так тебя люблю, — Хэл приспускает одеяло с мужчины. — Посмотришь на меня? Обнимешь?              Озеро было отличной идеей.              Да.              Хантер сжимает руку в кулак, чтобы на него опереться, и садится. Пульс гулко бьёт в груди и висках, отчего хочется взреветь, как раненый зверь.              — Можешь спать здесь, — получается как-то злобно и словно мужчина не слышал всего того, что говорил ему мальчик. Хотя он слышал. Всё-всë слышал. — Я хочу прогуляться.              — Пожалуйста, не уходи, останься со мной, останься! — Хэл тут же садится на кровати тоже, дерево под ними воет, как дитя. Ладони Хэла укладываются к Хантеру на шею, а сам мальчик примагничивается обнажённой безволосой грудью к груди старшего мужчины. — Мне нужен ты и ничего другого не нужно, папа.              С нежностью Хэл тыкается в уголок его губ, потом — в сами губы. Толкается носом в нос Хантера. Блестит веснушками, румянцем, от пота, от желания, от мучений. Ладонь Хэла прикасается к напряжённому кулаку и старается забраться внутрь него. Другая опирается на бедро Арми и слишком резко переходит к его члену, так что охотник не успевает остановить пасынка.              — Тебе тоже сегодня было тут больно, как и мне, папочка? — проговаривают влажные губы.              Хантер громко выдыхает.              Хватает мальчика за ладошку и стискивает её, собираясь отцепить от себя, но только прижимает к себе сильнее.              — Хорошо, — признаëтся тихо и прижимается лбом к остренькому подбородку, опуская взгляд на их сцепленные руки. — Мне было там только хорошо сегодня.              Хэл мгновенно стонет, массируя увеличивающуюся область под своими пальчиками.              — Ты думал обо мне, когда тебе было хорошо?              Хантер чувствует себя полупьяным, притягивая к себе мальчонку. Прикусывает его за бледную щёку и мычит, когда язык различает сладковатый привкус нежной Хэловской кожи.              — Пятнадцатилетний сирота, которого совратил женатый отчим, старше его больше, чем в два раза, — вместе с маленькой фигуркой он откидывается на холодную стену и, несмотря на озвученное сопротивление, подаётся навстречу пугающе холодной пятерне. — Ты хочешь, чтобы местные сожгли меня в каком-нибудь подвале.              — А разве они узнают? Никто не узнает, — заговорщически шепчет Хэл и дарит мужчине поцелуй. — Скорее мы сожжём их дома, чем они помешают нашему счастью... Нам. Я заговорился.              Смелая, хотя и худая и трясущаяся ладошка подныревает под бельё Хантера и сжимает в кольцо его изнывающее мужество. Хэл охает и, удивлённый, солнечно улыбается. Он глубоко дышит — каждый мальчишкин вздох проникает Хантеру под кожу.              — Я едва могу взять тебя в руку. Ну ты и большой, папа, — последнее исчезает на губах Хэла, присасывающегося к шее приёмного отца.              Юноша неловко шевелится, весь угловатый, полузабравшись на охотника.              — Вот так, малыш.              Хантер помогает мальчику найти место, где больше всего на свете хотелось ощутить прикосновение, и ведёт ладошку вниз, к основанию, а затем вверх — к влажной и чувствительной головке.              Он стонет от удовольствия, понимая, что больше не нужно сдерживать себя хотя бы в этом. Это не тихий и отчаянный перепихон с женой после дня, проведённого с пасынком. Это нечто... Полноценное.              То ли звук своего удовольствия, то ли осознание драгоценности момента приводит к тому, что Хантер чувствует резко проступившие изо рта слюни, которые он вытирает, чуть наклонившись, о худенькое плечо Хэла.              — Хочешь посмотреть на то, что держишь? — шелест губ по покрытой испариной коже. — Этот друг давно просит увидеть тебя.              — Хочу увидеть, хочу!… Покажи…              Хэл так блаженно, так искренне счастливо ему улыбается, что Хантер готов поклясться: похожую улыбку он в последний раз видел на устах жены, когда та согласилась выйти за него. Удивительно, сколько невинных чувств в Хэле пробуждали такие пошлые вещи.              Мальчик скользнул большим пальцем по расщелине на головке, словно знал, куда надавить, чтобы раздразнить. Он оглаживал чувствительную розовую кожицу, натирая её до блеска.              Затмевающим все другие удовольствия для Тимоти стало созерцание члена Арми.              Огромный. Длиной с рукоятку молотка, с воодушевляющим диаметром, на котором кулак Хэла не превращался в замок; пульсирующий, в рисунках синих вен.              — Мне он очень нравится, папа.              Хэл подключает вторую руку. Она гуляет по венкам, что его заворожили, и гладит основание члена, и как-то стеснительно прикасается к яйцам.              — У тебя не так, как у меня.              С лёгкой улыбкой Хантер наблюдает за воодушевлëнным своими нехитрыми действиями мальчиком.              Сглатывает комок возбуждения, едва слова Хэла достигают какого-то уровня осознанности...              — Разве? — он накрывает вздыбившийся бугорок на штанах пасынка и несильно сжимает его. — Покажешь папе?              Следует удовлетворённое мычание со стороны Хэла. Он хитро и довольно улыбается. Так долго добивался того, чтобы папа обратил на него внимание, что из глаз брызжут небывалые радость и счастье.              Хэл приподнимается на коленях. Развязывает шнуровку на паху и опускает штаны до бёдер. Наружу выскакивает стоящий член, приживающийся к животу Хэла. Он более тонкий, меньше, но изящный в своей юной красоте.              — Тебе нравится?              Тоскуя, мальчик обратно берёт в руку ствол Хантера.              — Очень.              Его ладони оказываются на торчащих тазовых косточках и скользят за спину мальчика, с нежностью сжимая маленькую задницу.              Возбуждённо торчащий член Хэла мужчина игнорирует. И нельзя сказать, что не нарочно.              — Сейчас тебе где-нибудь больно? — спрашивает севшим до предела голосом.              Подушечками одной руки дразняще проходится по сухой складке между половинками.              — Нет, — ласково отвечает Тимми, поднимаясь кулачком по длине Хантера. — Не больно, — с возбуждённым трепетом. — Мне только хорошо.              И, словно не зная, что делать дальше, мальчонка берётся ритмично водить по члену Хантера пальцами. Работа для второй руки тоже была придумана — теперь Хэл держит мужчину за шею, пытаясь её как-то соблазнительно поглаживать. Ягодицами мальчик подаётся навстречу действиям охотника и смешливо хихикает.              — Что ты хочешь сделать, папа?              Мужчина мученически прикрывает глаза.              Он понятия не имеет, что собирается сделать. В голове есть картинки распятого под ним Хэла, и того, как они двигаются в унисон. Небольшая комнатка наполняется их протяжными жаркими стонами, но...              Скорее всего, любые действия, которые так хочется предпринять в отношении пасынка, причинят ему боль.              Мальчик будет кричать из-за неё?              Сможет ли мужчина различить стоны удовольствия и боли?              Он хочет услышать оба, чтобы понять, в чём разница.              И хочет увидеть, как меняется выражение лица пасынка в зависимости от случая.              И...              Хантеру кажется, что сейчас на него сверху смотрит отец. Как всегда, в глазах бесконечная тоска от понимания, что никого в этом грешном мире ему не спасти, потому что никто и не хочет спасаться.              Хантер громко рычит и с огромным трудом отталкивает Хэла на соломенную подушку.              — Ничего, оденься, — голые стопы оказываются на скрипучем полу и, кажется, в палец со всего маху впивается острая щепка. — Мне действительно нужно на улицу.       

Спустя мучительные тринадцать дней

      Хэл идёт по следу. Ему не нужно видеть сам след, чтобы не сбиться с пути, тем более ему не нужно слушать лес или чувствовать все его запахи, чтобы знать, куда идёт тот, кого он выслеживает.              Прямиком из дома: задняя дверь, земля, на которой не выложена дорога и не протоптана трава, ручей, уложенный в два шага большого взрослого человека, сосны, скрывающие чащу от людской окрестности.              Лёгкий страх разбегается по телу мальчика мурашками.              С ног до головы его огревает холод.              Уже близко. Близко. Достаточно, но его не заметят.              Не надо было тебе уходить одному, без меня уходить. Быть без меня, быть, быть.              На секунду Хэл пожалел, что у него ничего нет в руках. Совершенно ничего, чтобы защититься или отбиться от опасности, которую он сам на себя наслал. «Ничего-ничего, — снова повторял мальчишка, борясь с гримасами злости на лице. Собачий запах в ноздрях становился сильнее. — Жертвенность делает нас совершенными, говорит церковь».              И всё же желание призвать папу Хантера на помощь пришло не так, как это было в фантазиях.              Парнишка не успел закричать, когда на его плече сомкнулись хищнические зубы. Они впились со спины. Шок пробил рецепторы. Глотку.              Он почти мгновенно впечатался в землю и замычал.              Рычание, вой, лай.              Встать. Нет… Не получается. Болит. В боку… Вой. Кажется, его, собственный.              Хантер больше чувствует нападение волка, чем слышит его.              Хотя этот рык, глубокий, из-под нутра животного, ни с чем не спутать. Так оно собирается убивать и с гуманностью дикого зверя сообщает об этом своему сопернику.              Коротко, но беспрекословно. У хищников так всегда.              Уши сами собой дëргаются, едва улавливают в привычных отзвуках битвы что-то... Не то.              Мужчина отрывает взгляд от залитой лунным светом полянки, на которой устроило ночной перекус стадо лосей.              Этой ночью он планировал заполучить пару самцов из него и из рогов сделать потом украшения, наподобие тех, что приглянулись Софии на одной из знатных Орлеанских дам.              Нехарактерный для битвы двух вожаков писк его отвлекает. Так делает... Жертва?              Человек, попавший в беду...              Какой идиот попрëтся ночью в лес, кишащий дикими зверями??              Он не успевает додумать эту мысль, потому что вдалеке разносится крик. Теперь отчëтливый.              По телу пробегают мурашки.              С недавних пор этот голос Хантер начал постоянно слышать в своём доме.              За завтраком. Во время утреннего купания в Лемюэль. На охоте. Когда Хантер разделывал в охотничьем домике туши...              Хэл был везде.              Иногда он даже приходил в их с Софией спальню по ночам. Всегда стоял над Хантером, не сводя глаз. И мужчина всегда засыпал раньше, чем успевал прогнать его. При этом, на утро он всё помнил, но никак не мог об этом заговорить...              Жена непременно выгнала бы бездомного парнишку взашей, но… Хантер этого не хотел.              Ведь Хэл и только Хэл мог заставить крик в душе Хантера, этот вечно раздирающий и никогда не затихающий звук, притихнуть. Переродиться в послушный и мягкий звериный рык. Он мог уложить папу посреди леса прямо в траву, свернуться рядом клубком и помочь мужчине забыться в запахе кучерявых волос и в том, как чувственно и красиво мальчик вьëтся от каждого его прикосновения.              Хантер видит волка с вершины оврага. Пасть вцепилась в плечо мальчишки и белые опасные клыки уже покрылись смесью крови и слюней.              Тело Хэла почти полностью скрылось под волком — из-под серой тушки торчат только босые пятки и тощие колени.              Их владелец дышит и даже пытается бороться с хищником, но силы их явно не равны...              Не успев толком обдумать, Хантер подбирает с земли первую же попавшуюся ветку, по размеру напоминающую дубинку тролля, и бежит вниз. Выпускает из груди утробные крики — чтобы волк признал в нём равного, почувствовал соперника, а не ещё одну жертву.              Хантер молится об одном — не упасть сейчас с этого оврага и не дать зверю понять, что тот сильнее двух собравшихся в лесной глуши человечишек вместе взятых.              Животное реагирует на свирепый рёв.              Чутко обращает внимание на грохот от тела, которое весит немного меньше его. Сам вожак на вид здоровенный.              Зверь не отпускает мальчонку.              Его зубы только замирают на месте укуса, чтобы не потерять добычу. А вот глаза тщательно следят за приближающимся неизвестным.              Когда Хэл пробует пошевелиться — его кусают сильнее.              Рычание оглушает обоих.              Хищник вдавливает лапы в землю, готовый отскочить, напасть, удрать… А потом напасть снова.              Близко… Совсем близко… Хантер всего лишь в паре шагов…              Волк не дожидается, когда свирепый человек окажется у него перед самым носом. Если приблизится, то сможет отвоевать жертву. А этого клыкастая тварь допустить не может.              Подчиняясь инстинкту, лесной монстр оставляет загнанную плоть и бежит на охотника.              Прыгает. В одно мгновение.              За это же короткое время мальчик чуть-чуть отползает в сторону и кричит от боли — из-под его пальцев, сжимающих плечо, льётся тёмная кровь. В ногти забилась грязь. На лице след от земли. Подбородок, щека и что-то ещё разодрано.              Даже за секунды «‎до» Хантера пронизывает тонкое испуганное дыхание мальчика, угодившего в беду.              Теперь беда ждала Хаммера.              Раз… Два… И вот встреча.              Когда лапы волка оказываются на его плечах, Хантер думает, что всё это время ему врали.              Не так уж это и страшно — ощутить на себе его вес. К слову, не такой уж и тяжёлый, как ему сперва думалось. Не сравнить с лосëм, раскормленным кабаном, и уж тем более — медведем-людоедом.              С последним, правда, мужчина сталкивался так близко, когда был уверен, что животное умерло.              Никто ещё не бросался на него с желанием биться за добычу не на жизнь, а на смерть.              Острозубая морда щëлкает возле горла, так что утяжелëнная дубинкой рука бьёт волка возле уха.              Дерево тут же падает. И именно об него зверь бьëтся косматым загривком. Сдирает кожу, на серой шерсти вмиг проступают тëмные пятна.              Волк от них только звереет. Это играет Хантеру на руку.              Вечно орущий в душе голос становится тише. На охоте он всегда замолкает, не желая сбивать внимание на себя.              Сейчас он не просто молчит. Мужчина отлично слышит (или чувствует) его наставления.              «‎Он зол, но оглушëн, окажись сверху…»              «‎Придави коленом яйца. Теперь врежь по ним! Чище, ну же!»              Волк скулит коротко, но тут же снова подаëт голос самца. Вожака.              «‎Засунь локоть в пасть этой твари, до предела, и держи открытой…»              Хищнику вторжение в личное пространство не нравится. Когтистые лапы целятся в глаза Хантера с желанием ослепить, а голова оказывается слишком вертлявой, чтобы рука то и дело не норовила выскочить из обезвреженного оружия.              «‎Ты должен убить его. Сейчас же!»              Последний шаг — и Хэл станет его...              Мальчик, забившись, больше не дёргается и беззвучно наблюдает за спасителем.              Не боится, не плачет. Не кричит, что придёт на помощь. Только завороженно глядит. Своими яркими зелёными глазами, дикими, кошачьями, на дне которых так и читается: «‎Убей-убей-убей», а за ними — наслаждение, которое нельзя выразить вслух.              Завороженный этим взглядом, Хантер упускает момент, когда распластанный под ним монстр, уловчившись, впивается убийственными челюстями в ладонь.              Это больно!              Стремясь вытащить вмиг начавшие костенеть пальцы из волчьей хватки, Хантер падает на бок.              Разомкнуть вцепившуюся в плоть пасть сложно, особенно когда зверь неотступно следует за тобой и сейчас уже нависает с зажатой во рту ладонью над охотником.              «‎Самый большой враг — твоë отражение, — живущий в голове голос превращается в шëпот. — Не он побеждает тебя... Ты сам позволяешь сделать это»              Волк так и замирает над ним. Огромные зрачки смотрят прямо в душу, и Хантер понимает, что там, на дне его глаз, вожак видит всё... Все тайны, грешные мысли, поступки — то, о чём никто не должен даже фантазировать.              Не всерьёз.              Губы Хэла на его, одним прикосновением сворачивающие петли удовольствия не только в голове, но и в животе.              Вяжущее чувство от предвкушения скорого бесконечного удовольствия.              Мягкие прикосновения.              Ласка.              Манящие руки, язык и нос, кожа.              Задница мальчишки — как указатель, горящий, требующий немедленных с собой действий проход, через который они могут слиться. Стать чем-то единым.              Как мне мало тебя, мало, мало, мало...              Это эти мысли сейчас видит волк? Их читает?              Ещё один надрывный крик — как со стороны. Пальцами свободной руки Хантер впивается ногтями в волчьи глаза, безжалостно выцарапывая роговицы.              Скулëж.              Ещё один.              Хвост монстра как-то жалостливо, словно сдаваясь, бьёт охотника по коленям.              Голова вертится, выпуская, наконец, ладонь, которой Хантер спешит воспользоваться, чтобы сцепить волку верхнюю и нижнюю челюсти вместе.              Ослеплëнный зверь безопасно тыкается носом в мозоли на внутренней стороне рук... Издаëт звук... Как будто плачет. Елозит лапами... Словно показывает, как хочет сбежать...              Хантеру его жаль. Так жаль, что он хочет немедленно оттащить тушу домой, выходить и, возможно, впоследствии стать с этой тварью друзьями. Они бы могли...              «‎Убей его», — жëстко звучит в голове.              — Ты проиграл, — не менее жëстко оповещается в реальности.              А затем Хантер дëргает зажатые в руках пасть и нос вверх и в сторону, слышится хруст...              И ещё один полувой-полуплач. Животное падает. В предсмертной агонии трясутся его уши, вздыбленная на спине шерсть и высунутый наружу язык.              — Давай помогу, — тихо.              И аккуратно, с силой нежного любовника Хантер выкручивает шею зверя, замершую в неестественном положении, с повёрнутой влево головой, до предела.              А по левую руку на земле шевелится маленький комок.              Слипшиеся кудри, сильный запах хвои и сладких трав. Заострившиеся коленки под облепившими ноги брюками. Белое испуганное лицо с оттенком румянца на щеках. Крошки засохшей грязи на носу и лбу. Кровь тут и там. Пальцы, сложенные в молитвенный кулак у лица. Белая рубашка, пропитавшаяся красным. Взгляд, смотрящий на Хантера как на единственного лесного хозяина.              При всём этом в жалком образе мальчишки есть что-то... Что-то, что всегда заставляет реагировать на его слабость совершенно противоположным образом.              Само существо проблемного поганца излучает требование схватить его и... Сделать с ним самые запретные на свете вещи.              Хантер справляется с эмоциями и старается, чтобы губы не дрожали.              Сокращает между ними расстояние.              — Руку, — приказывает, и едва надгрызанный зверем локоть попадает в лапы старшего, пацан поднимается силой и волей мужчины.              Рукав закатывается, беспризорный парнишка и охотник оказываются стоящими посреди Богу ненужной и людьми неизведанной лесной поляны, освящённые на удивление яркой луной.              Хантер с ужасом обнаруживает на коже паренька кровь, свернувшуюся кое-где, пахнущую Хэлом, псиной и сыростью.              Следы от зубов, глубоко ушедшие под кожу, сияют на свету свежей плазмой.              — Какого чëрта ты делал в лесу? Один?! — Хантер отпускает окровавленную конечность, хватает мальчика за грудки рубахи и прижимает к ближайшему дереву. — Ещё и ночью?!              Р-раз, и Хэла бьют спиной и затылком о корявый ствол.              — Он сожрал бы тебя!              В его руках мальчишка ноет и дрыгается, как рыба на берегу. Это ещё не сопротивление, но какое-то само олицетворение беспомощности.              — Хантер… Мне больно, — звучит ответ, далёкий от необходимой конкретики.              Хэл запрокидывает исцарапанную голову, открывая перед взором шею с соблазнительной тонкостью. Носки юнца едва дотягиваются до земли, отчего он повисает, весь подчинившись, на мужчине.              — Зачем тебя сюда понесло? — ещё одно трепыхание за плечи. — Отвечай!              И последовавшее за этим жалобное хныканье.              — Я искал… Тебя!              Глаза Хэла наполнились слезами.              — Нашёл?              Подбородок мальчишки опускается и поднимается. Кивок. Макушка возится по дереву и кудри попадают в узкие расщелины коры.              — Молодец! — новый крик.              И новый удар Хэла об дерево. И ещё один. И ещё.              Лоб утыкается мальчишке в лоб, пока мужчина судорожно сжимает в кулаке кудри: жëсткие и одновременно послушные. Из-под длиннющих ресниц, которые почти щекочут кончик Хэловского носа, виднеются блестящие страхом и гневом глаза.              — Это ты виноват в том, что на тебя напали, Хэл, — мужчина выворачивает голову мальчика так, чтобы тот мог смотреть на него. — Ни я, ни волк, которого пришлось убить... Только ты. Всё это полностью спровоцировано тобой, ты понимаешь это?              Зрачки поднимаются из-под налёгших опухших век и смотрят на раненого охотника. Глаза, до этого зарёванные, а сейчас рассечённые холодной тенью от ресниц, потеряли огонёк грусти и боли. Словно одну из масок мальчика сдуло ветром.              — Нет… — только голос оставался всё тем же, живущим отдельно от лица, губ. — Я просто шёл. Просто искал тебя. Папа… — горячий выдох на кожу Хантера.              Израненную руку Хантер опускает на ствол, прижимая ей вздыбленные волосы мальчишки. Вместе с корой те тут же начинают впитывать в себя выступающие кровянистые выделения.              — Я не твой папа, ясно? — ответ сквозь зубы. — Папы никогда не делают со своими детьми такое...              С этими словами мужчина впивается парнишке в губы поцелуем, придерживая сползшей с головы рукой нижнюю челюсть и засовывая в его рот язык.              Без промедления язык мальчишки откликается на действия Хантера. Исследует крохотные неровности зубов, теплоту щёк, слюну с особым вкусом из-за табачной трубки.              Некогда безвольные руки отчаявшейся жертвы с лёгкостью обвивают большое тело, притягивают к себе, не оставляя между ними ни одного сантиметра.              Клокочущий ветер, забирающийся под одежду и подсушивающий раны, волнуется, как они сейчас. От этого любое прикосновение кажется смертельно горячим.              Ладони Хэла резко вытягивают полы рубашки из штанов своего недоотца. А нога Хэла... Попадает прямо под яйца охотника и трётся между его бёдер.              Мужчина стонет. Беспорядочно обводит тело Хэла руками. Вдавливает в себя, вышибая из мелкого беспризорника дух. Толкает обратно, заставляя опереться всеми доступными участками тела в грубую кору.              Может показаться, что сейчас мужчина оттолкнëт его, как обычно. Уйдëт. Скажет, что всё здесь случившееся было отвратительной ошибкой. Дань страху и бешенству, выходом из себя. Вот только...              Грубые ладони без промедления проникают под свободные штаны мальчика, сжимают категорично и также категорично разводят его ягодицы в стороны.              — Покажи, что ты хочешь сделать, малыш, — слышится от припечатавшихся к шее губ.              Огромные дикие глаза, полные решимости, встречают мужчину.              Не колеблясь, мальчишкина рука просовывается между ними и находит серьёзно выпирающий бугорок на тесёмках. Гладит, издеваясь, набухающую головку, и только потом укромно устраивается под мешочком с яйцами и нежно сдавливает, разделяя большим пальцем пополам.              — Я бы хотел взять в рот каждое, — дышит на Хантера красивый искуситель и своим аккуратным веснушчатым носом упирается ему в щёку.              Мужчина облизывается. Голодно осматривает мальчонку, словно что-то просчитывает в голове...              А затем давит Хэлу на шею, призывая опуститься вниз. По пути зарывается рукой в жёсткие кудряшки и рычит:              — Не медли.              Маленький мальчик пищит от грубой хватки и ловкими пальцами расшнуровывает выпуклую промежность с тёмным пятном посередине.              Поскольку у негодника нет никакого пространства, чтобы отодвинуться, выпущенный наружу член тут же ударяет его по уголку губ и мажет вверх по скуле.              Не упуская момента, Хэл лижет ствол от самого начала до конца, чем разогревает в охотнике ещё больше желание насадить приставучую мелочь на изнывающий ствол.              Но вот мелкий и добирается до обещанного…              Проворный язык орудует и тут. Собирает всевозможную солоноватость с кожи, пока мягкие губы оставляют провокационные поцелуи, когда бы пора взять в рот. И только Хантер об этом думает — мальчишка заглатывает. Словно умеет читать мысли.              Сосёт один семенник, играясь с другим пальцами, стонет, чувствуя усиленное давление на макушку и, наверняка, скользящий по торчащим кудрям стояк, меняет одно яйцо на другое, переместив теперь руку к сочащейся уретре, в которую издевательски забирается ноготком…              Когда яйца достаточно увлажнены, мальчик их чередует, постоянно пробуя на вкус одно и другое. И в то же время чертёнок снимает с него штаны до колен…              — Хватит, Хэл, — внезапно приказывает прерваться Хантер, и голову мальчика, как какую-то кочерыжку, бьёт об шершавую поверхность дерева и заставляет прижаться к ней затылком. — Открой рот и всё.              Мальчик ойкает, морщится от боли, и это не мешает ему в следующую секунду улыбнуться папе, подняв глаза, и точно по приказу открыть рот. Куда незамедлительно попадает толстый ствол, вызывая у проглотившего его паренька жалобный писк, очень похожий на требование заходить дальше.              Картина с Хэлом, заткнутым мужским достоинством, с кудрями, выбившимися на лоб, и порозовевшим носом от холода, сносит башню.              — Ты такой развратный, — движение тазом вперёд, до предела и волшебных звуков давящегося Хэла. — Пошляцкие твои эти глаза, вечно обсосанная губа и задница, которую хочется выдрать во всех смыслах...              Всё это Хантер говорит, настойчиво прОкладывая себе дорогу к горлу мальчишки, ни разу не думая выйти из желанного тепла.              — Просто... Создан... Чтобы... Трахать...              На этом головка толкается в стенку горла, и Хэл гортанно стонет, давится слюнями и чудом удерживает челюсть открытой и ни разу не клацает ей.              Путешествие в горло продолжается, когда мальчик немного наклоняет голову… Так, чтобы длина могла продолжать двигаться туда, куда позволено, а потом…              Беспризорник громко выдыхает через нос, стоит охотнику чуть отодвинуться, и он тут же захлебывается жидкостями во рту, когда Хантер бьёт членом внутри по тому же самому месту.              В это время губы мальчонки становятся беспощадной имитацией его задницы: полностью втягивающей, что дадут. Даже слёзы, побежавшие по щекам от рефлекса, можно быть уверенными, окропили кожу от счастья, которое Хэл выражал в звучном, неопределённом вое.              Пока его не ударили по щеке.              Пока всё это удовольствие не исчезло.              Пока мальчика не вздëрнули на ноги и в грубом, дрожащем, нетерпеливом жесте не толкнули к стволу теперь уже лицом.              — Не знаю, хочу я больше, чтобы твой зад был так же хорошо растрахан, как рот, или чтобы он был девственно чист, — бледные ягодицы мальчонки сжимают огромные горячие ладони. — К каждому «‎папе» на ствол напрашиваешься, Хэл?              Мальчонка пищит узнаваемое неразборчивое «нет» и мотает головой.              Шорох листьев накрывает их. Член и задница, ещё не соединённые, чувствуют природный холод. Нарочно подгоняющий их слиться.              — Там никого не было, клянусь, — трясущимся голосом выдаёт Хэл. — Только… Твои пальцы… Однажды. Я очень по ним скучал… Но я сам себя никогда не трогал. Я — весь твой.              Хэла грудью толкают к стволу, заставляя обхватить дерево в беспомощные объятия, и за талию тянут назад — отклячить попу, прогнуться в спине...              — Ты же не маленького роста... — анус встречается с горячим, со всех сторон увлажнëнным членом, и Хантер трётся об мальчишку, рокоча себе под нос звуки, которые, видимо, стоит принимать за сигналы, что мужчине хорошо. Очень хорошо. — Почему кажешься таким... Мелким?              Увлажнённые пальцы касаются входа и обводят его по кругу, хорошенько смачивая.              — Потому что ты большой, папа, — вкрадчиво отвечает мальчишка и прижимается блузкой с остывающим кровавым следом к своей единственной опоре.              Он находит отдельное наслаждение в том, как щёку царапает твёрдая кора, и как пальцы хозяина грэйввэльских угодий с интересом толкаются в его нутро и исследуют растянутость отверстия. Первый из них гуляет как бы свободно, что-то проверяя... А второй заходит, чтобы наполнить и подразнить фантазию.              Хэл чуть приподнимается на цыпочки. Не выдержав, поворачивает голову в профиль и наблюдает за мужчиной с вожделенным взглядом.              — Я хочу, чтобы ты как можно дольше оставался внутри... — шепчет, как крохотный зверёк, лохматый кудрявый мальчик.              — Ещё раз, — острые зубы касаются краешка уха. — Не называй меня...              Вот они, два пальца целиком вошли в мальчишку, и проворные фаланги привычно, как будто они занимаются этим каждый день, сразу находят приносящую удовольствие точку.              — ...Папой.              Сквозь бесконечное молчание спустя, когда Хэл что и делал, так это задыхался, стонал и ныл, подаваясь навстречу грубой ласке, он сказал:              — Заставь меня замолчать.              Мальчик поскрёб пальцами по дереву, и шелуха с коры забилась ему под ногти и упала на ноги.              Широкая ладонь закрывает мальчику лицо почти наполовину. Нос сопит сквозь образовавшуюся преграду, а остренькие ресницы ровнёхонько попадают на её ребро и щекочут руку охотника, привыкшего к разным грубостям, но — Хэл знает — впадающего в ступор от нежностей. Пусть даже таких простых.              — Мне нравится твой голос, — наконец, головка пристраивается ко входу, лёгкое давление... — Бесит только одно слово.              Губы мальчика раскрываются наперекор пальцам, пропахшим кровью, лесом и мужским телом.              Из губ создаётся влажный ободок, оставляющий дразнящую слюну на коже. Дальше в ход идёт вертлявый кончик языка, вырисовывающий узоры перед собой, словно хочет что-то сказать. И сквозь этот жест, который, конечно, являлся для Хэла новым средством манипуляции, он сладко стонет, подаваясь навстречу приютившему его спасителю.              Из-за этого сильнее выгибается в спине. Наклоняется. Мычит. И хнычет, поглощая своей задницей долгожданные сантиметры один за другим.              Хантер в абсолютно зверином порыве цапает парнишку за волосы. Дëргает их. Наслаждается услышанным стоном. Смещает руки вниз и скатывает свободную на животе рубашку мальчика в ком, оголяя спину.              Оказывается в нём полностью, едва подушечки пальцев нащупывают хрупкие позвонки.              Член дёргается. Как никогда твердеет прямо внутри Хэла, так, что, наверное, мальчику даже больно.              Однако, судя по звукам удовольствия, срывающихся с губ Хэла, он доволен.              Судя по тому, как его макушка и руки беспорядочно тыкаются в дерево, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, — бежать он совсем не хочет.              А когда Хантер скользит ладонью от выпирающего члена мальчика до его вздыбленных сосков и обратно — тот выгибается навстречу руке и тихо-тихо всхлипывает под нос.              Невероятно, откуда он такой взялся… Чёрт бы его побрал.              Всё в нём идеально. Всё так, как нужно.              Мальчик говорил, что у него никого не было, но небольшая растяжка и проникновение с начавшей высыхать слюной дались ему легко. Он любит боль? Или что-то упрямо недоговоривал?              По тому, как Хэл подаётся на пока слабые толчки, складывается ощущение, что он всё знает... Или умело, с первого раза чувствует.              Ни тени робости, незнания или испуга. Как будто ему прекрасно известно, каково это — в первый раз отдаться, как женщина. Как будто он жаждал этого настолько, что уже прожил первый опыт.              Чертёнок стонет от каждого движения. От каждого прикосновения. Хантер играет пальцами на теле мальчика, как на проклятом пианино.              — Я знаю... — говорит Хэл, когда рот освободился для произнесения звуков. — Тебе это на самом деле нравится, — одурманивающе шепчет он. — Когда я зову тебя папой. Папа... А как же ты меня будешь звать?              — О, ты можешь заткнуться? — вопрос.              Держась огромной ладонью за затылок, Хантер пихает мальчика лбом в дерево — так. что видит Хэл только перепачканные травой и грязью ботинки , да уходящие глубоко под землю корни.              Задницу обжигает внезапная пощёчина, призывающая то ли напрячь мышцы и сосредоточиться, то ли всё отпустить.              — Папа-папа-папа… — молвит поганец и вжимает в свои внутренности заходящий туда ствол.              Он шипит и нагибается ещё ниже, будто собирается поднять с земли рыбачий улов. Щека создаёт на себе гигантскую царапину, но мальчишку это не останавливает.              Хэл начинает дышать глубоко и несдержанно.              — Так ещё лучше… Я могу думать, что ты овладеваешь мной на кровати. В доме… Ты бы хотел, чтобы это была постель сына или твоя с женой? — посмеивается мальчик.              Его встряхивают за плечи. Мальчик снова бьётся головой, на этот раз о грудь мужчины.              Руки приподнимают его над землёй — вся сила мира скапливается в этих мышцах, лишь бы не дать двум слившимся под деревом фигурам расцепиться.              Они оба дрожат. Губы Хантера целуют выглядывающую из-под кучерявых волос шею, вжимают хрупкую фигурку в дерево и одновременно втрахивают себя в неё.              — О, ты хотел бы нежного секса в кровати, Хэл-л-л? — имя мальчика слетает с губ Хантера тоном, по которому сразу слышно, как мужчина от него кайфует. — Чтобы папочка медленно растянул тебя своими большими руками, а потом неспеша входил внутрь, комментируя, как хорошо ты открываешься там внутри для меня?              Жëсткий удар по самой сокровенной точке.              — Ты хотел бы быть любимым, да, Хэл?              — Нет, — тихо и с придыханием отвечает мальчик. — Я уже любим. Большего не нужно.              Всё его хрупкое тело кричит о помощи, о царапающих и колющих движениях коры, которые приходят с толчками. Но это — сладкая боль, мучительная, Хэл её ждал, как некоторые на Юге ждут снег, зная, что это несбыточная мечта.              Мальчик принимал всё, что дают, и потерял дар речи, принимая все толчки один за другим. Раз — на щеке кровь. Два — обтесалось на бедре. Три, четыре — влажно на животе, на стволе… Хэл не беспокоится, он понимает, на нём всё заживает, по словам людей, «как на собаке».              От последних брошенных слов Хантер вдруг замирает. Больше не двигается в мальчике. Просто держит свой член в его маленькой заднице, и вгрызается острыми клыками в спину Хэла, его позвонки, ключицы и грациозную шею...              — Тогда по-другому, малыш, — говорит, прерываясь, и тянет беспризорника за рубаху вверх — распрямиться. — Земля сойдёт за кровать?              — О, да... — возбуждённо и мечтательно умоляет мальчик. — Я хотел, чтобы ты меня там сразу и взял, — двигающиеся губы Хэла вымазывают слюной те участки кожи на охотнике, до которых дотягиваются. — Чтобы ты показал без слов: никто меня не тронет, кроме тебя.              Стягивая с взъерошенной головы мальчика рубашку и тут же нащупывая большими пальцами его соски, Хантер смеётся. Этот звук мягкий, едва слышный, но приятный. Как пушистые стебельки некоторых пахучих растений.              — Неужели я был в твоих планах и как-то нарушил их? — уточняет мужчина. Совсем бесстыдно, забыв про разницу в возрасте и статусе, он сминает ягодицы паренька, с удивлением нащупывая обильную смазку между ними, на пресперму совсем не похожую.              — Всегда был. Впервые, когда я тебя увидел, а ты накричал на меня. Когда мы оказались в твоём доме… На охоте. На улице и внутри стен. Сейчас-с, — удовлетворённо шипит мальчик, катаясь на прекрасно входящем и выходящем органе, постанывая и сжимая проход, из-за чего оттуда выделяется этот неизвестный… Секрет. — Я хотел, чтобы ты разложил меня, чтобы держал мои ноги над головой, словно собираешься разорвать на части.              Одна рука мальчика поднимается вверх и щупает дивные светлые волосы. Вторая теребит соски на груди и, как видит мужчина, делает это с жестокостью. Впиваясь в бусины ногтями до изменения на них цвета.              — Всё, происходящее между нами должно быть большой тайной, Хэл, — подхватывая мальчика под бëдра и приподнимая его над землёй, говорит Хантер.              Размашистые движения. Невозможность двинуться мальчишке. Стягивающийся внутри комок нервов, грозивший в скором времени взорвать ему яйца прямо здесь.              — Мы занимаемся с тобой сексом, только когда никто не видит, — диктует условия охотник. — И обсуждаем его и всё, что нам не нравится, только друг с другом, понял?              — Да, папочка, — вытарабанивает до того, как член ворвётся внутрь. — Понял, — и сразу после, как тот входит. — Как ты… Скажешь… Так и… Будет, — прерывается Хэл на всё новые заходы, с которыми ему и самого себя контролировать трудно.              Он кричит на весь лес, как раненое животное, сообщая всем, кому можно, что с ним происходит.              Его задница сжимается настолько, что силой начинает выдавливать из пульсирующего члена долгожданные капли семенной жидкости, белой, густой, горячей. Есть в этом что-то предначертанное именно ему, мальчишке-беспризорнику, а не скромной усталой женщине, засыпающей с Хантером каждую ночь в его постели.              Это Хэл должен быть на её месте.              Это он должен принимать в себя всё семя, когда охотнику нужно выпустить пар.              Это ему предназначено получать самые искренние поцелуи, объятия и секс от этого мужчины.              Это его долг — стать счастьем и проклятьем Хантера, на всю жизнь и до скончания веков.              Когда поток вязкой жидкости наполняет мальчика, и он кричит, Хэл знает, что больше обратной дороги ни для кого из них нет.              Они будут встречаться тут, на этом самом месте много-много раз. У мальчика всегда будут болеть все места от их любви, это станет его дьявольским источником счастья, а у лежащего неизменно рядом Хантера всё больше и больше будет мучиться и разрываться на части душа… Но он никуда не уйдёт.              Потому что только соблазнивший раз и соблазняющий всё остальное время кудрявый мальчонка с глазами-изумрудами не даёт ему потерять себя.              Он — единственное, что приносит удовольствие в жизни.              Его источник и конец Бытия.              Хэл кончает следом за приёмным отцом и смотрит в светлые глаза так долго, что никто из них не моргает, и это превращается в гипноз.              Это им и было.              Только Хантер не догадывался о сём так же, как и о том, что и когда произошло с телом любовника, буквально подстроившегося под него по велению самой матушки-природы.