Не плачь, супруг мой, жалости достойный!

Не плачь, супруг мой, жалости достойный! И в последний раз я насмехаюсь, что казнить нужно не только этих бедолаг, а весь твой двор! Но разгневан ты несправедливо… Ты знаешь — непричастна я, К преступлениям, порочащим короны наши, саваны, И даже милое дитя, чья жизнь поломана Напрасно, то давно уж поняла. Ни лью я слез, ни молю вас ни о чем, Но прислушаться посмею попросить: Какая королева разделит ложе с лордом-дураком, Любимым братом и певцом? У меня лишь есть дитя, Что так на вас похоже. Слова мои жить будут, да придаваться опасению. Народная молва, вопреки уж вам, мой бывший покровитель, былой спасатель, и король. Смерть, сраженная мольбой, откладывает сон, и приходит ваш посыльный. Слепец, смятением своим, смущает фрейлин. Его слова, и смех мой сразу слышен. Как и говорила, Отродью успевает перейти: «— Ни уж то пощадили? О Иисус, молитву он услышал! — и всё смех мой, может нетерпимость, но все слуги слышат мой последний насмехающийся возглас, — О, пусть не боится, моя шея так тонка, будто для этого и создана! Палач пусть не спешит, смерть услышала, и час мой ныне не определён!» Через пару дней, на Тауэрском эшафоте, королева что прекрасней сна, так невозмутима и сильна, что воспевают по сей день: «— Мои добрые христиане! Государь наш справедлив! Обид я не таю, всё прощено! Молитесь за меня, о горожане, пусть слова живут в веках!» На колени опустилась, и с улыбкой на устах — покинула тирана, королева Анна. Ах, так прекрасна, что будут видеть вас во снах!