— Я тебя люблю. — Но ты же меня практически не знаешь? — А какое это имеет отношение к Любви? Эрих Мария Ремарк, «Триумфальная арка»
***
Начало лета 1830 года выдалось в Петербурге по обыкновению дождливым. Тяжелые капли вырывались из плена курчавых, сгущенно-серых туч и отрывисто били по мостовым, принуждая дам задерживаться в лавках к весьма чувствительному неудовольствию компаньонок, а господ — ускорять шаг и сворачивать в близлежащий трактир. Хмурое небо безрадостно клубилось над столицей и не желало выказать гостеприимства ни прибывшим, ни отъезжавшим. И надо же было тому случиться, что именно в такой день, в такую сущую непогоду, в Петербург прибыл господин, долгое время живущий за границей, что наконец-то выкроил время посетить имение в столь полюбившемся ему городе. Одет господин был неброско, по-дорожному; темный сюртук его едва ли мог вызвать одобрение столичных франтов, но дорогие ткани и крой европейского мастера без труда выдавали заезжего, да еще и при деньгах, так что даже и непонятно было. Массивные золотые перстни, украшавшие фаланги его пальцев, сверкали на солнце россыпью драгоценных камней. Сам господин был удивительно собою хорош, и если бы не печать усталости, омрачавшая его лицо подобно тяжелым петербургским тучам, заслонявшим небо, сошел бы истинным принцем. Был он высок и осанист, но изящен. На лицо был красив: высокие скулы над белоснежными, без румянца, щеками, усеянными россыпью родинок. Взгляд имел сосредоточенный, холодный, заставляя пересекающихся с ним взглядами людей поскорее опускать глаза. Однако обладал глазами удивительно яркими, небесно-голубыми, похожими на два топаза, что искрятся в лучах зимнего солнца. Темные волосы, едва касающиеся плеч, отливали иссиня-черным. Звали господина Арсением Поповым, ибо так он просил называть себя при встрече. Титула был графского, а потому почет и уважение, что высказывали ему дворяне, был ему не нов. Билет же в синий, а не желтый вагон Арсений взял единственно по прихоти своей и более ничего, однако, едва лишь войдя внутрь, заметил господина весьма неприятной наружности, что развалился прямиком на месте, обозначенном в билете самого графа. Вагон был почти пуст, но для выходки своей господин этот выбрал не что иное, как место Попова. Молодой человек в недоумении остановился и несколько раз придирчиво рассмотрел жестяной билет, на котором отчетливо прочитывалась восьмерка. Господин подошел к своему месте, негромко кашлянув, прикрывая рот перчаткой. Когда внимание мужчины переключилось на него, граф поинтересовался: — Не могу ли я узнать номер вашего места? — Шестое, — тучный мужчина перевёл на графа мутноватый взгляд маленьких бегающих глазок. — Так и прошу вас сесть на свое, шестое, место, — Попов недовольно поджал губы, показано поставив свои вещи на полку. Сел и немедленно распахнул «Ведомости», купленные во время ожидания на Царскосельском воксале. Мужчина, тяжело вздохнув, все же пересел на свое место, поправляя усы. Дали наконец сигнал, и перрон, дрогнув за окном, покатился степенно назад. Уплывали провожавшие, носильщики и швейцары, пузатые чемоданы прибывших, зонтики и кринолины, черные цилиндры, тявкающие болонки, дождевая роса и перезвон голосов. Не успев прибыть в Петербург, Попов его уже покидал, о том сожалея, ведь мысли его в сию минуту заняты были пассажирами второго класса, которых из-за газеты своей он не мог увидать. Меж тем Арсений продолжал прятать лицо за «Ведомостями» и вовсе не желал его открыть, чтобы хоть мельком выглянуть за окно и встретиться глазами с вновь обретенной родиной. Густой, угольно черный дым окутывал вагоны под размеренный перестук колес и сажным туманом рассеивал яркость давно позеленевших крон. Дождь перестал, и небо даже чуть прояснилось, так что краешек солнца сумел пробиться из-за туч и покрыть светом дрожавшие под ветром капли на траве. Наскучившись газетой, в которой он ни слова не разобрал, точно уж и русский язык был ему теперь варварским, мужчина отложил «Ведомости» и вытащил из чемодана своего «Stoff und Kraft» Бюхнера, опять же за окно и не взглянув. Но и немецкие слова, что давеча русские, показались графу чудным наречьем, и рассеянность свою почти что принял он за последствия нервного расстройства, которым временами страдал, как вдруг услыхал над собой: — Покорнейше прошу меня простить… Попов вскинул голову от книги и, к изумленью своему, увидал давешнего обрюзглого господина, что занял его место. — Что вам угодно? — спросил граф и поразился вдруг собственному голосу, так удивительно чуждо звучавшему теперь по-русски. — Прощения прошу покорнейше, — пролепетал повторно господин. — Поливанов моя фамилия-с, чиновник-с буду. К семье своей, навестить-с… — Я рад знакомству и рад за вашу семью, — проговорил граф. — Я давеча ошибку обнаружил-с… Пренеприятную. По одной лишь невнимательности… — Вы о чем? — Я ведь из местных, господ знать изволим. Я вас еще на станции заприметил-с, граф. И ведь сразу взгляд ваш мне душу растревожил. Простите, ведь шестерку с восьмеркой перепутал… — Пустяки, — Попов оторвал взгляд ледяных глаз от газеты, надеясь, что теперь-то уж обрюзглый господин оставит его в покое, и в самом деле тот, еще раз извинившись, вернулся на свое место. До того неловкой оказалась эта сцена, что лучше уж приключился бы тот конфуз, которого Попов так боялся в начале пути. Мучимый думами, граф наконец-то обернулся к окну, за которым уж совсем распогодилось и солнце вовсю искрилось переливами на листве и в глади широких луж. В Павловске он сошел наряду с некоторыми прочими пассажирами, напоследок вновь столкнувшись взглядами с чиновником Поливановым, отчего невольно ускорил шаг. Погожий день обрадовал послеобеденным теплом и запахом сырой земли, струившимся в воздухе, подобно развеселому пенью птиц. Погруженный в мысли о собственной судьбе, Попов шел как по привычке; ноги сами несли его прочь с воксала, по знакомому издавна пути. Что ж тут могло измениться за столько лет? Все те же кусты, да разбитая дорога, да решетка императорского парка. На что тут смотреть? В руках у графа было по чемодану, и поначалу он и не заметил, как чемоданы эти от него мягко упорхнули. — День добрый, Ваше сиятельство! — возвестил бодрый голос, и тут только Попов очнулся от своей думы и увидал благодушного мужика лет под сорок с густыми черными усами, что держал его чемоданы. — Здравствуйте, вы кто будете? — спросил граф. Мужик, не скрываясь, хмыкнул в усы, отвечая: — Федор я, работаю в поместье вашем. Другой вы теперича, барин, — крепостной установил чемоданы позади коляски, на вид новой и весьма дорогой, проворно вспрыгнул на козлы и тут же схватил за поводья, отчего двойка дернула вперед и Арсений, забиравшийся внутрь, слегка пошатнувшись, все же уселся на мягкое сиденье. — Это как же, другой? — поинтересовался граф, скорее принимая благопристойный вид. — Не могу объяснить, господин, но изменилось что-то так точно. В последний раз я видел вас, будучи ребенком и тогда вы произвели на меня другое впечатление, — отозвался мужик, и тут же подстегнул лошадей. — Но! Пошли! Попов мрачно усмехнулся. Люди, работавшие в его поместье были осведомлены о необычайно продолжительной жизни хозяина. Впрочем, они не задавали вопросов, да и не могли: клятва связывала их по рукам и ногам. Кони неторопливо побрели по наезженной дороге мимо решетки сада. От Павловска до Царского села было езды минут двадцать, так что граф укрылся от солнца под расправленной кожаной крышей коляски и под мерное покачивание решил подготовить себя к прибытию в родные места. Но прежде спросил: — Как поместье? — Процветает, — ответил Федор. Голос его рассеивался в грохоте колес. — В краях наших недавно богатые господа заселились, князь со спутницей своей. — Ясно, — отрешенно сказал Арсений. Солнечный свет, с утра бывший совсем закрытый грозными тучами, теперь разливался свободно по широким зазеленевшим полям цветущей уже пшеницы, простиравшимся по обе стороны от чуть размытой дождем дороги. Откинувшись на сидении коляски, Попов созерцал раскинутые пред ним картины как впервые, с удивлением и очарованием, словно и никогда не рос, и не резвился средь этих полей, и не здесь провел счастливые беззаботные дни много лет назад. Под Царским селом владел Попов землями двух деревень: Вершей, где стоял сам господский дом, и Рябиновки, купленной графом у ныне покойного соседа его. Кроме имения под Петербургом были у Попова земли под Москвой, в Петербурге, в Крыму, на Урале, да еще в южных губерниях, а душ вместе около десяти двадцати тысяч. — Федор, не могли бы вы обогнуть царски дворец и подъехать к дому с южной стороны? — попросил граф, чувствуя, как от жары голову его начинает кружить. — Что ж так? — отозвался кучер. — Я не хотел бы тревожить крестьян, — в голосе Попова проскользнула издевка, и он поспешно добавил: — Да и дорога по деревне нехороша. — Экой вы, — даже обиделся Федор. — Как скажете. Да ведь ждут вас там, барин, — все еще хмуро ответил кучер. — Ведь с утра самого, как поехал, бабы чистоту повсюду наводят. Девки ленты в косы наплели. Всю ночь ведь мы молились, токмо чтоб доехали благополучно. Дела ведь все сегодня побросали… — Хорошо-хорошо, — не в силах противиться после долгой дороги, махнул рукой бог, с шумом втягивая носом воздух. Кучер молча стегнул лошадей, и оттого стало графу еще тоскливей. Откинувшись снова под крышу, он тотчас испытал страшную тоску, накатившую на него, точно порыв ветра, что куда ни кинь взгляд трепал пшеничные колосья. Тридцать пять лет прошло с тех пор, как Арсений в последний раз испытал это гнетущее чувство неловкости перед крестьянами. И больно, и гадко было видеть ему и нищету их, и невежество, и преклонение перед Государем и им самим. Проживший жизнь в Египте, и Англии, он ждал перемен от столь полюбившейся ему России, ждал с нетерпением, порой наведываясь в трухлявые избы крестьян, забирая их души. Он хотел верить в прозорливость и смекалку народа, в русский дух, он любил народ, а в Царском селе знавал до отъезда почти каждого и в каждом доме хоть раз да бывал, а между тем грубость повсеместная, и пьянство, и такая тоска, что хоть волком вой… Последнее бы с себя снять да им отдать, вот тогда не будет сердце страдальцем… И оттого еще Арсению было горше, и показываться в деревне он не хотел. И в самом деле, едва въехали, как тут же из всех изб повалил народ. В лучших своих сарафанах бабы, мужики в цветастых кафтанах, не иначе как повытасканных из закромов. Дети бежали за коляской, босые и смешливые, кричали ему: «Барин! Барин вернулся!», шум и гвалт стояли невероятные. Крестьяне выбегали чуть не под колеса, падали ниц, крестились, и до того Попову было дурно от такого зрелища, что чуть уж не выкинул он из коляски оба чемодана, чтобы разобрали крестьяне себе и вещи его, и деньги, но затем решил, что так для них еще унизительней. — Здравствуйте, здравствуйте, добрый день, — сдавленно проговаривал он направо и налево. — Очень рад вас видеть. Здравствуйте. — А чувствовал себя притом самозванцем, и душу у него на части разрывало. — Здравствуйте. Продолжалась сия мука бесконечно. И как прошло, граф уж не понял. Миновали главную деревенскую улицу, свернули к господскому дому, а крестьяне все кричали что-то вослед и ребятишки бежали за коляской, точно псы. — Ну вот видите, барин, — радостно сказал Василий, стегнув лошадей, чтобы скорей поднимались на пригорок. — А вы и ехать не хотели. Арсений же сидел, не шевелясь, чувствуя удушающую ауру смерти, витающую над крестьянскими избами. Дом Попова стоял чуть в стороне от деревни, несколько на возвышении, точно созерцал безмолвно, но строго всю крестьянскую жизнедеятельность. От хибар отделял его и тенистый сад, живописный, с темными кронами вековых дубов и вечной прохладой, что крылась в притаившихся и поджидавших путника тенях. Меж тем был сад совсем не мрачен, росли там и плодовые деревья, и цветы, и несколько садовников следили за проложенными аллеями и уютными тропами. Если б не Федор, проехали бы через сад незамеченными, с другой стороны от деревни, да и дело с концом. А теперь пришлось трястись в объезд, вдоль высокой, позолоченной решетки, что фигурностью и вычурностью своей напоминала Екатерининскую из Царского села и оттого ужасно нравилась Арсению в эту минуту. Привыкший к южной изысканной помпезности, окружавшего его, он старался привносить египетский колорит во все свои имения, обустраивая их порой странно, но оттого не менее красиво. Сам же господский дом, наконец показавшийся, когда коляска обогнула сад, не претендовал на чрезмерное франтовство, ибо снаружи не высказывал того пушного внутреннего убранство комнат и галерей. Дом был трехэтажным, выстроенным в классицизме и с бельведером. Широкая, украшенная позолотой парадная лестница вела под четыре белоснежные колонны, что упирались в карниз и массивный фронтон, тоже, впрочем, облагороженный причудливой стеклянной мозаикой, под стать египетским картинам, чье украшение обошлось Арсению в целое состояние. Чуть ли не единственный дом в окрестностях Петербурга, украшенным столь экзотичным, необычным для русских людей способом. Две открытые галереи соединяли дом с флигелями, в одном из которых жила прислуга, и едва увидав галереи эти, да бессчетные их аркады, Арсений всеми мыслями на мгновенье перенесся в прошлое. Широкая лужайка перед домом была сплошь усеяна цветами, а два раскидистых дуба-солитера, росшие симметрично против центральных аркад, все так же шумели несчетными листьями на ветру, как и в тот памятный день, когда граф покидал ставшие родными края. Коляска остановилась точь-в-точь против лестницы на подъездной дорожке, так мягко, словно Федор нарочно поднатужился, и Арсений поспешил сойти, чтобы конюх мог достать его чемоданы и передать их кому-то из дворовых, уж подоспевшему проворно и незаметно с другой стороны. Арсений поморщился, проходя вслед за швейцаром, открывшим двери в дом, где немедленно окружен был самыми трогательными чувствами и впечатлениями от единых только пронесшихся перед взором картин, да звуков, да запахов, словно чудесным образом воскресших из той поры, когда он и в самом деле был несколько моложе. Парное тепло, духота и дурманный измор стояли в доме, но Попову милее не было этого пекла, вечно удушливого летом, когда распахивались двери в круглой зале, ведшие в сад, и оттуда, точно гонимый кем, летел шаловливый ветер, поигрывал свежестью нарциссов и тюльпанов, тягучей сластью клевера, тонкой яблочной кислинкой и пряным запахом едва скошенной травы и налетал на домашнюю прелость, ореховый да молочный дух, и все это, разметавшись по нижнему и второму этажам, и было запахом дома. Птицы щебетали под стук старинных часов, что стояли в сенях, и откуда-то уж летел колокольчик женского смеха кухарки да в такт ему звон упавшей на кухне чашки. У пруда ржали кони, а туфли шуршали по скрипучему паркету. — Home, sweet home, — со вздохом вымолвил Арсений, пройдя в сени, из которых тут же вела наверх парадная лестница розового мрамора. — Барин, изволите ужин накрывать? — поток мыслей графа был прерван кучером, что следовал за хозяином по пятам. — Нет, не стоит, распорядись принести мне фруктов в покои, мне нужно отдохнуть после дороги, — Попов легко подхватил стоящие чемоданы, поднимаясь в свои комнаты. Едва закрыв за собой дверь, он думал почитать страницу-другую, но глаза, усвояемость не желавшие открываться, подвели своего хозяина, а потому брюнету не оставалось ничего, кроме как зевая, проследовать к кровати. Но он был слишком изможден, а потому, едва лишь рухнув на постель с нестерпимо трепещущим сердцем, тотчас заснул. Проснулся граф, когда палящее июньское солнце уж выдохлось и клонилось к западу, разукрашивая путь свой в высоком лиловом небе алыми и рыжими полосами. Застоявшаяся дневная духота разморила Попова, и он распахнул окно, открывавшее вид на сад, безмолвный и таинственный в предвечерней тишине. Ветер тут же принес в комнату тонкий аромат сирени, и Арсений, по натуре своей бывший ценителем спокойствия и находивший умиротворение в природе, хотел было задержаться у окна, чтобы запечатлеть взором душевно видимую красоту. Оба его чемодана стояли здесь же, возле бюро, но уж сделав к ним шаг, граф вспомнил об амулете, оставленном среди вещей. Попов стремглав бросился к своим чемоданам, распахнул оба, и полетели во все стороны вещи, ровными стопками уложенные для отбытия из Лондона. Руки у графа, ледяные и непослушные, невротически дрожали. Наконец, прижав драгоценную вещицу к груди, он спокойно выдохнув. Взмахнул рукой, после чего разбросанные вещи уложились стопками и хлопнул пару раз в ладоши. Воздух за его спиной задрожал и из темного марева выступила человекоподобная тень, клонившая голову в приветствии. Молча передав помощнику амулет, который тот бережно сдал в ладонях, он растворился также быстро, как и появился. А граф тем временем сменил рубашку, поверх нее накинул бархатный черный жилет с белой вышивкой, кое-как расчесал спутавшиеся во сне темные волосы и решительно остался не удовлетворен своим видом, а особенно физиономией, уставшей и заспанной. Он вышел из комнаты, на ходу застегивая запонки, подаренные одной пожилой баронессой в Голландии, за небольшую отсрочку ее смерти, и направился по мягкому ковру к парадной лестнице, стремясь унять дрожь сердца и сам над собою в душе зло смеясь от этих запонок, как будто маленькие в них камушки могли кого-то в этом доме совершенно бесполезно поразить. Услышав быструю речь на первом этаже, он перегнулся через перила, прислушиваясь. На пороге барского дома стоял мальчика-посыльный, волнительно теребя край потрепанной рубаки. Кепка с козырьком, постоянно сползавшая на глаза, не давала полностью разглядеть его лицо. Изящно спустившись вниз, постукивая тростью с алмазным набалдашником, захваченной наспех, он облокотился о перила лестницы, остановившись на последней ступени. — Барин мой услыхал о вашем приезде и приглашает вас сегодня к нему в поместье отужинать, — быстро протараторил мальчик, протягивая слуге запечатанный сургучом конверт. — Навещу я твоего барина, ступай, — мягко улыбнулся краешком губ граф, принимая из рук дворецкого письмо и разламывая печать. Быстро пробежавшись глазами по тексту и дождавшись, когда мальчишка убежит, приказал. — Велите закладывать карету. Критично оглядев себя в стоящее неподалеку зеркало, Арсений поправил полы жилетки и челку, вышел на крыльцом. Зажав под мышкой трость, граф с наслаждением втянул в себя воздух. Быстро запряженная карета, подъехала прямо к парадным дверям, приостановившись. Не без изящества забравшись внутрь, Попов первым делом задвинул занавески. Щелкнув пальцами, после чего на мягком сиденье рядом с ним появилась книга в старинном переплете, раскрыл ее на нужной странице, погрузившись в текст. Вернувшись в реальность лишь тогда, когда карета резко затормозила, а кучер зычно крикнул: «Приехали, барин!», Арсений оторвался от чтения. Вылезая из кареты, граф с любопытством крутил головой в разные стороны, подмечая детали. Вдалеке сада, на границе которого остановилась повозка, виднелся утопающий в зелени небольшой светлый особняк. Без вычурных украшений фасада, изюминкой которого являлись лишь оплетенные густой паутиной вьюнка колонны, дом приветственно распахнул двери, приглашая своего гостя внутрь. Стоило только Попову переступить порог, как он услышал довольно приятный глубокий мужской голос: — Добро пожаловать, мы были наслышаны о вас, — проговорил стоявший посередине парадной господин. Перед Арсением предстал искушенный франт в щегольском сюртуке, что отлаживал тканью его тонкий стан и узкие плечи. Превосходивший ростом считавшегося высоким графа чуть ли не на голову, он мягко улыбался. Был он изящен и гибок, утонченностью и грацией не уступал светским кокеткам, меж тем, казалось, знал каждому своему жесту и слову цену и понапрасну ими не разменивался. Цепкие глаза быстро оббежали фигуру прибывшего, довольно хмыкнув. Медленно стянул белоснежные перчатки, откинул их в сторону, легким взмахом поправил надушенные воротнички рубашки и невесомо коснулся каштановых волос, бывших, как и всегда, безукоризненно уложенными. Черты лица его были крупными, но до того выразительными, что мог он одним лишь незначительным кивком рассказать все мысли, не прибегая вовсе к помощи слов, кои были у него будто искры, высеченные из двух камней. Глубокий цвет его зеленых глаз, так и приковывал к себе, заставляя утопать в зелени. — Ирина, гость приехал! — зычно крикнул он в сторону, отчего тут же по паркету раздался шум каблуков. В гостиную влетела запыхавшаяся женщина, кокетливо поправляя выбившуюся из прически прядь. Облаченная в кремовое простое платье, что выгодно подчеркивало ее фигуру, она слегка склонила голову, отчего шпильки в волосах и массивное ожерелье на шее запереливались тысячью солнечных зайчиков. — Баронесса Кузнецова, — она присела в легком реверансе. — Забыл представиться, князь Антон Шастун, — мужчина протянул руку, увешанную серебряными перстнями. — Какая необычная фамилия. Что ж, тогда и мне стоит представиться. Граф Арсений Попов, — брюнет ответил на рукопожатие. Быстрая искра магии, проскользнувшая по их оголенной коже, заставила Шастуна в изумлении распахнуть глаза, а Попов лишь плутовски ухмыльнулся, еще шире расплываясь в улыбке. Вокруг силуэта князя, если приглядеться, можно было заметить едва заметное мерцание, исходившее, казалось, прямо из его кожи. Граф притянул Шастуна ближе, приветственно поцеловав в щеку. Тот, слегка отстранившись, вопросительно уставился на гостя. — Три раза, не православный, что ли? — съязвил Арсений. — А это ваша жена? Должен признаться, вы писаная красавица, — щеки девушки приятно заалели, и та раскрыла веер, что до этого держала в руках и прикрыла лицо. — Скорее спутница жизни, — князь прикрыл глаза, впрочем, не отпуская руку Попова. Впрочем, он тут же опомнился и сказал. — Пройдемте-ка в гостиную, ужин стынет. Следуя за князем и его возлюбленной, Арсений позволил себе осмотреться по сторонам. Острый взгляд то там, то тут вылавливал охранные руны на стенах дома. Пытаясь воспроизвести нечто подобное в памяти, Осирис сдался, решив, что эти незнакомые ему знаки — славянские. Усевшись за небольшой резной столик из темного дерева посередине комнаты, князь пару раз звонко хлопнул в ладони. Массивные двери распахнулись, и оттуда быстрым шагом вышли слуги, удерживая в руках еще дымящиеся блюда. С удовольствием втянув сладостный аромат пряностей, Попов прищурился, оглядывая еще раз пару перед ним. Темные глаза баронессы неотрывно следили за его движениями, веер в ладони едва заметно подрагивал от волнения. Граф чуть приподнял уголки губ в ответ, словно бы ощупывая силуэт девушки. «Смертная», — пронеслось в его голове, из-за чего он разочарованно поморщился, поправляя запонки на манжетах рубашки. И как только угораздило бессмертного связать свою жизнь с человеком? Ведь жизнь людей столь коротка и недолговечна по сравнению с отведенным высшим существам срокам, что сама идея привязаться к смертному существу казалась графу до безумия неправильной. Впрочем, не ему судить и осуждать. А тем временем Арсений наложил себе пару закусок на блюдо, принявшись неторопливо жевать. — Вам не скучно жить в отдалении от Петербурга? — промокнув уголки губ салфеткой, поинтересовался граф. — Ничуть. Нам надоели светские вечера, — Шастун накрыл рукой ладонь своей избранницы, продолжив. — А здесь тихо и спокойно. Да и к тому же иногда нас зовут на императорские приемы, так что мы не отстаем от жизни. А сами вы откуда прибыли? Поместье пустовало пару лет, и я уже подумывал, а не выкупить ли мне землю. Попов на это лишь ухмыльнулся, пощурив глаза. Бездумно покручивая вилку в руке, он все же ответил после недолгого молчания: — Я много времени провел в Северной Африке и на ближнем Востоке, а последние годы жил в Лондоне. Меня, знаете ли, всегда интересовали древние артефакты и сокровища, — он выразительно уставился на чуть качнувшего головой князя. — Я всегда охотился за древними тайнами и чудесами. Впрочем, некоторые из них удостоились стать частью моей коллекции. Если вы будете в моем доме, то я всенепременно вам ее покажу. — Мы обязательно посетим ваше поместье, — Антон чуть качнул головой, отправляя первый кусочек жаркого себе в рот. Неспешно закончив ужин, господа принялись ждать обещанный чай, пока прислуга расторопно уносил прежние блюда. Чтобы немного скрасить время ожидания, князь попросил Попова составить ему компанию в курительной комнате. Граф заинтересованно поднялся с места, по пути поцеловав подставленную руку баронессы, поспешил за хозяином дома. Пропустив своего гостя чуть вперед, Шастун распахнул двери небольшой комнатки в дальней части особняка. Облицованные тяжелыми плитами из темного дерева стены были прикрыты вышитыми гобеленами, поражавшими тонкостью работы и буйством красочных деталей на них. Князь, присев на стоявшее практически в самом углу кресло-качалку, жестом указал на стоящий неподалеку кожаный диванчик, куда не преминул усесться Арсений. — Видел множество рун в вашем доме. Никогда раньше не встречал таких. Не соизволите поделиться знаниями, сударь? — Попов лукаво прищурился, внимательно наблюдая, как князь раскуривает трубку. Клубы пахучего дыма устремились к потолку, на несколько мгновений скрыв лицо хозяина дома в дымке. — У меня есть занятная книжка на тему охранных знаков. Могу одолжить вам ее для ознакомления, — на выдохе произнес Шастун, тут же снова затягиваясь. — Кто вы? Не припомню, чтобы видел вас раньше. — Осирис, бог подземного царства, Дуата, и хранитель душ, — мужчина в приветствии наклонил голову, отчего несколько прядей из челки упали ему на глаза. — Что представителя южного пантеона занесло в наши холодные края? — слегка ухмыльнулся Шастун, отчего вокруг его глаз прорезалась сеть тонких морщинок. — В 1697 году мне довелось побывать в Риге, — Попов слегка прикрыл веки, вспоминая. Тогда то я и наткнулся на вашего царя, именовавшего себя императором. Знаешь, он многое рассказал мне о вашей стране, пригласив побывать в заложенной им столице. Я не забыл про это предложение и спустя пару лет все же наведался в Санкт-Петербург. Так что, можно сказать, я живой свидетель рождения на свет новой русской столицы. — И все же, почему остался? — Вы, русские, странные. Я говорю на вашем языке, я познал вашу культуру, но некоторые действия и вещи непонятны мне до сих пор. Я все же хочу разгадать… — Осирис, нахмурившись, пощелкал пальцами, пытаясь подобрать верное в переводе выражение, — Тайны русской натуры. Как говорится, чужая душа — потемки, а мне, как богу смерти, это интересно вдвойне. — Впрочем, — взгляд графа упал на циферблат каминных часов, — Мне уже пора. Через пару дней я велю закладывать выезд. Местные леса кишат дичью. И мне было бы интересно послушать о вашем пантеоне. Если не против, пришлите почтальона, — с этими словами Арсений поднялся на ноги, поправляя замявшиеся полы сюртука. Прощание вышло довольно сумбурным. Арсений, как сейчас, помнит полный какой-то детской обиды лицо баронессы, терпкий запах табака, появившийся в комнате с появлением хозяина, крепкое рукопожатие на прощание и собственное сердце, быстро бьющееся о грудную клетку. Позже, тем же днем, видя за рабочий столом и разбираясь в документах поместья, граф не сразу обратил внимания на подозрительно настойчивый стук в окно. Голубь, сидевший на подоконнике, словно заведенный продолжал стучать по стеклу. Лишь когда Попов, не выдержав, распахнул настежь окно, рядом осталось лежал маленькая свернутая в трубочку записка. — Голубь, как оригинально, — прошептал себе под нос Осирис, хмыкая своим мыслям. Не пославший посыльного, князь решил отправить весточку уже подзабытым способом. Где он только голубятню нашел? На желтоватой бумаге неровными завитушками виднелось всего несколько темнеющих слов: «Я согласен. До встречи. А.Шастун» — Забавно, бог солнца, — чуть дернул краешком губ граф, бережно откладывая в сторону ответ