Не забывай

Майское солнце возилось невысоко над горизонтом. Комната утопала в утренних тенях, таких уютных, почти интимных. — Сегодня важный день, — Пугод стоял у зеркала, облокотившись рукой на комод, и в отражении рассматривал вошедшего в спальню. — Ты помнишь? — Точно, один из важнейших, — у Модди приподнятое настроение. Он с упоением смотрит на шляпника, в своей привычной манере обнимает его со спины, подойдя, безобидно целует за ухом. Тот не уходит от ласк, напротив, повернувшись, прижимается. За время совместной жизни с Модди Чатом он не мог не проникнуться прелестью трения кожи о кожу, нахождению тёплых рук на плечах. Однако сердце его билось неровно, будто он провинившийся ребёнок, ожидающий скорого раскрытия и наказания. Оранжевая метка вокруг числа в календаре так и восклицает: «Не пропусти»! Пакет наблюдал какое-то время за приближением этой даты, думал, думал, но никак не мог понять, с чем же связано памятное событие. Нужная мысль точно игралась с ним в догонялки, то уносясь вперёд, то опасно приближаясь, никак не давалась в руки. — Что насчёт небольшого похода на берег? Или мы могли бы остаться дома, пить чай и читать по ролям. Или прогуляться по окрестностям, — Чат говорит скоро, живо. — Наша годовщина ведь! И добавляет с трепетом: — Восьмая. Пугод переводит взгляд на обручальное кольцо средней толщины на безымянном пальце. Украшение с гравировкой, не блещущее роскошью, не может не вызывать тёплую улыбку. Долгие годы товарищества, а затем и трепетной любви объединены в нём, в неделимую бесконечную массу сплавлены все эмоции и мысли. — Ага. Невозможно за миг осмыслить, скольким они друг для друга были: надёжными хранителями тайн, верными друзьями, мужьями, двумя составными, почти идеально стыкующимися своими гранями. Шляпник думал, что знает всё наизусть, оттого теряется. Как он мог забыть, не приготовить достойный подарок? — Ага? Есть ещё предложения? — Хочу всего и сразу, в особенности — тебя, — усмехнулся Пугод, но игривая улыбка не скрыла сожаления, плещущегося в его янтарных глазах. — Скажи честно, ты забыл? — Модди понимающе вздыхает, оглаживая остренькие плечи. — Прости, — тот активно размышляет, перебирает идеи, что же, что же преподнести своему мужу, чтобы загладить вину. — Ничего, теперь вспомнил ведь. — Я мог бы подарить тебе внимание, — вслух решает Пугод, и это звучит не как уверенное предложение, скорее, как озарение. — Прекрасно, — ответил Модди, хитро улыбнувшись. — А вот у меня для тебя есть кое-что ещё. Сейчас. Он неспешно выходит, тянет время. Шляпник смотрит ему вслед, заинтригованно сцепляет руки. Предположить, что же ему приготовили, трудно. Супруг редко заботился о практической ценности подарка, главное, чтобы он принёс радость, так что им мог оказаться хоть козий рог. Чат же возвращается через считанные минуты, держа тёмную книжку. — Вот. Думаю, это важно для нас обоих, — сказал Модди, передавая предмет. Пугод ахнул, проведя ладонью по вытисненному на кожаной обложке рисунку, кривоватому, но такому душевному. Соединённые листья и правильной формы ромбы образовали рамку в нескольких сантиметрах от краёв. Не ровно по центру красовалась выбитая фраза: «Sancta Sanctorum*». — Какая прелесть, но, право, ты бы ещё мементо мори* выбил, — это не было упрёком, голос Пакета оставался таким же звонким и добродушным. — Можешь доделать, — буркнул Модди, но заулыбался. — Я подумаю, — Пугод усмехнулся. — Ты правда сам сделал? — У-у, сомневаешься во в мне? — наигранно возмущённо протянул Модди. А затем нетерпеливо продолжил: — Ну же, не томи, открывай! Пугод с ещё большим интересом отстёгивает кнопку, служащую этаким замком, и откидывает обложку. Он ахает, видя вклеенные фотографии, по две на каждой страничке. На самой первой, потёртой и немного выцветшей, — они двое, ещё молоденькие, на фоне какой-то стройки. У него, Пакета, лицо перекошено от внезапности съёмки. Он руку с молотком заносит над доской, в другой гвоздь держит. Понятно, стройка. Слева, чуть поодаль, спиной к камере стоит Модди, наверняка в этот момент отлынивавший от работы. Изображение смазанное, точно Жираф фотографировал. — Модди, — восхищённо тянет шляпник, просматривая цветные фото. — Я не успел подписать даты, может, ты помнишь их лучше меня? — он не может не ухмыльнуться шире своим особым манером. — Не уверен, — Пугод задумчиво разглаживает пальцами шершавые странички. — Знаешь, что-то меня память подводит. — Ну, старик, — вздыхает Модди и разражается смехом. — Ничего. Я слышал, Альцест практикует врачевание. — Спрошу у него, — соглашается шляпник и снова обращается к альбому. — А это… это очень мило, Модди. Спасибо. Тот, продолжая хихикать, коротко целует мужа в скулу. — Теперь ты можешь озаботиться моим подарком. — Ага, тебе надо переодеться? — Чат отрицательно мотнул головой, и Пугод тут же оживился. — Пойдём! Он схватил с комода свою шляпу и побежал следом за супругом, энергично шагающим к выходу на улицу. Солнце жарило не слабо. Ватные облака неслись куда-то вдаль. Пакет прищурился, смотря на небесный колобок, и поглубже вдохнул душноватый воздух. Мужчины шли рядом друг с другом, одновременно поднимая ноги и вновь наступая на выделанную камнем тропинку. Вышли с территории своего дома, двинулись по дороге. — Куда пойдём? — спросил Модди и ненавязчиво взял мужа за руку, не переплетая пальцев. Жарко. — Можно в оранжереи заглянуть, потом на берег и зайти перекусить в кафе, — предложил Пугод. — Отлично, — тот с лёгкой нежностью на него поглядел. — Я заметил, тебе понравились растения. — Хм, возможно. Пакет не был любителем, но живые цветы, папоротники, умиротворяли и восхищали ничуть не меньше картин или стилей архитектуры. Возможно, он и сам хотел когда-нибудь заняться выращиванием не сильно прихотливых цветочков, но пока не был готов к возне в земле. Он увидел знакомый поворот между сплошной стеной живой изгороди, покрытой молодыми листочками. — Как думаешь, уже цветёт что-нибудь? — Модди с лёгкостью представляет нежные бутончики, одни раскрытые, другие ещё будто дремлющие. — Сейчас и проверим, — они свернули к садам, общими усилиями организованным не так давно. На пространстве, обнесённом своеобразным забором из кустарников, располагались три строения. Дальше, на бывшем пустыре, высадили яблоневые и вишнёвые сады, сливовые деревья. Два стеклянных «домика», стоявшие прямо перед вошедшими в этот рай, — холодная оранжерея, где росли бегонии и прочие растения, любящие прохладу, и тёплая, где поселились орхидеи и другие экзоты, стояли в тиши и умиротворении, а в третьей, самой широкой, полутёплой, кажется, кто-то работал. — Жираф, не висни на мне, — тут же послышались и раздражённое ворчание, и ответная ей речь. — Я устал! — этот жалобный тон нельзя было спутать ни с чьим другим. Супруги переглянулись, усмехаясь, и двинулись внутрь. Теплица встретила ещё большей духотой и запахами почвы. Вдоль стен простирались гряды с рассаженным зелёным безобразием (не разберёшь, что там, честное слово), загибающимся вокруг вбитых колышков и ещё не готовым к цветению. Посередине стоял длинный стол, у которого возились Жираф и Альцест, наряженные в забавные фартуки поверх одежды и перчатки. — Зачем нам эта несчастная трава? — снова застонал Синьор, утирая вспотевший лоб рукой, а потом заметил вошедших. — Ой, Модди, Пугод! — Добрый день, — буркнул Альцест, не прекращая опрыскивать из пульверизатора растения, находящиеся на столе. — Чем вы тут занимаетесь? — Виверна заставила нас работать и ушла, представьте! — горе-садоводы в унисон принялись жаловаться. — Как нам вообще можно было такое доверить? — Модди-и, забери меня отсюда, — Жираф боком навалился на Альцеста, и тот начал брызгать ему водой в лицо, отчего он обиженно заверещал, но всё-таки отошёл. Чат прыснул от смеха. Пугод заинтересованно подошёл к столу. Из прозрачных стаканчиков, наполненных землёй, торчали хорошенькие стебельки и зелёные листки. На ёмкостях подпись — гелиотроп. — О, они красивы, когда цветут, — шляпник повертел в руках один стакан, рассматривая. — Разбираешься? — Жираф, у которого намокли и ворот летней рубахи, и волосы, хохотнул и притих. — Читал немного о гелиотропах. Они фиолетовые бывают, белые, розовые — разные. Интересно, какие эти? — Ви говорила, да я не запомнил, — протянул Альцест, тяжело вздохнув. — Слушай, ты вроде у нас медиком стал? — осторожно спросил Пугод. — Ну есть такое, — Альцест отставил пульверизатор. — В лаборатории — в которой дар изучали, помнишь? — кабинет организовал. Литературу почитываю, практикуюсь. — Понятно. Меня вот тоже память подводит, может, посоветуешь что-нибудь? Жираф, загоревшись идеей, едва ль не перекрикивает его: — Что? А я помогать хочу, я что… буду инструменты дезинфицировать. — Ой, давай потом об этом, м-м, — Альцест отмахнулся, затем опять обратился к Пугоду. — Посмотрю. Я не профессионал, сам понимаешь, но стараюсь. — Ага, я забегу на днях, — Пугод понимающе кивнул. Разговор перетекает в другое русло, снова наполняется смехом. После супруги таки продолжают прогулку, а господа садоводы решают закончить и отправиться бездельничать. Спустя неделю они таки решаются пойти, Пугод — на осмотр, Модди — из интереса. Стоя перед Альцестом, шляпник про себя смеётся, представляя, как будет искать в книжках рецепты травяных чаёв и микстур для улучшения памяти и успокоения нервов. Однако новоиспечённый доктор отнёсся к делу серьёзно, осматривал пациента внимательно, чтобы не упустить ни детали. Закончив, он долго ходил по комнате, ставшей некоторым кабинетом, не говоря ни слова. Затем вышел в коридор, где терпеливо ждал Чат. — Ну что? — Модди отвлекается от настенного панно, которое рассматривал. — Это не похоже ни на что, с чем мы когда-либо сталкивались, — тот старается начать деликатно. — Я не нашёл следов серьёзных травм. Да и если амнезия, Пугод забыл бы разом, а не терял всё кусками, — Альцест переходит на громкий шёпот. Чат чувствует, что теряется в его словах. Внутренние часики тикают, шестерёнки свободно вертятся, но не приводят его ни к чему. — И что делать? — Я не знаю. — Альцест замолкает. Модди возвращается к панно. Он чувствует, как горячими потоками к лицу приливает кровь, страх вскипает где-то внутри. Узоры вырезанного на дереве неизвестного цветка вызывают рябь в глазах. Чат сжимает губы. «Не говори, что тебе жаль, не говори, » — мысленно молит. — Кажется, мы не сможем найти лекарство. Не с нашим уровнем медицины, нет, — доктор бессильно вздыхает, не желая продолжать. И так ясно, к чему всё идёт. Он слышит через стену негромкие шаги и заканчивает это тайное откровение так: — Думаю, ты должен сам объяснить ему. Щёлкнула дверная ручка. Пугод выходит к ним. Он всё так же спокоен и непоколебим. Доктор сглатывает и улыбается ему. — Могу посоветовать делать заметки и списки с делами, чтобы ничего не пропустить. Прописываю радоваться жизни, чаще выходить из дома. Крепись, дружище, — хлопает по плечу. Уголки губ шляпника приподнимаются, и он тепло благодарит друга. А у Модди сердце не на месте. Что-то болезненное пульсирует внутри, ударяя под дых, выгоняя из лёгких весь воздух. Вокруг него, кажется, зависает задушенная атмосфера отчаяния и сожаления. Он думает, что надо немедленно поставить супруга в известность, но проходит час, два, уже настаёт вечер. В ночи Чат сидит на кафельном полу в ванной, зажимает руками рот, заглушая всхлипы и вздохи. Чёрт, а он даже не думал о том, что будет через двадцать, тридцать, сорок лет. Знал только, что хочет встретить боли в суставах и морщины с Пугодом, неспешно гулять с ним, наслаждаясь погодой, покончив с делами зрелости. И в последний путь отправиться с ним, только с ним. Осознание давит на виски и скулы. Какая разница, что он там думал или не думал? Судьба ровно и степенно укоротила их общее время. Какая бы мечта ни овладела разумом, какой бы волной любовь не накрыла их в сотый и тысячный раз, между счастливым прошлым и грядущим восстала преграда, чернеющая горем и смертью. Почему так? Чем они оба заслужили это испытание, которое не смогут вынести, даже если станут друг для друга фундаментами и нерушимыми защитными стенами? Будто Пугод взял на себя ответ за все грехи человеческие, не иначе. Напасть, пришедшая из ниоткуда, безболезненно разит уже, может, не месяц и не два. Никто не знает, даже Пугод, как долго он подвержен заболеванию, а меркнущие воспоминания уже не вернуть. Против собственной воли он угаснет слишком рано вслед за ними. Останется только тенью прошедшего и грустно-счастливым лицом с фотокарточки. Сбой. Ошибка. Нарушение. Аномалия. Чат придумывает десятки названий и имён этому недугу, но узнать точно, что происходит, невозможно. Где-то в гениальном мозге Пугода что-то сломалось, деформировалось без возможности восстановления и продолжает расходиться в стороны трещинами. В любом случае Модди должен оставаться сильным, но сквозная рана вновь и вновь обливается йодом. Он ничего не может исправить. Он не знает, как скоро придёт конец, не хочет знать, но у них ещё есть время. Слишком мало. Чат имеет право надеяться, что это всего лишь параноидальный вымысел, излишнее волнение, врачебная ошибка, в конце концов. Он ловит себя на том, что разглядывает Пугода чаще, иногда проверяет его списки дел, записанные в блокноте, и их выполнение. Шляпник обязательно соберётся с мыслями, вернёт свою прежнюю ответственность, это же не так сложно, как, например, держать крупнейшее казино, с чем тот когда-то справлялся лучше, чем отлично. Однако ничего не меняется, если только не усугубляется. Пугод забыл поздравить с Днём рождения Алфёдова, потом Жирафа (казалось бы, они провели вместе весь день, валяя дурака, но Пакет с трудом понял, в чём же причина такого праздника), терял безделушки, не вспоминал про мелкие дела. Друзья расстраивались, замечая эти оплошности, а затем приходили в отчаяние, узнавая об их причинах. А Пугод всё так же проживал день за днём, забывая. Модди упорно старался не показывать негативные чувства, но жизнь в плену у навязчивых мыслей сильно на нём сказывалась. Супруг не мог не заметить залегающие тени под любимыми карими глазами, тревожность и тоску, омрачающую его лицо, оттого волновался, но супруг молчал, как партизан. Шляпник подставляет руки под тёплую воду и умывается. Что-то не так. Это ощущение тоньше нити, но так же неприятно, как волос, случайно попавший в рот. От него тяжело избавиться, оно нервирует и отвлекает. Пугод глядит на своё отражение в зеркале, по которому стекает не большое количество капель. Немного заспанное лицо (ничего, сейчас проснётся), небольшой выступ гортани, дёрнувшийся при сглатывании, ключицы, видные из-за ворота растянутой спальной футбоки. Он почёсывает локти мокрыми руками. Шляпник понял и чуть не задохнулся от неожиданности наблюдения. Взгляд опускается на ладонь. Кольца не было на его законном месте. Он осмотрелся, думая, зачем ему понадобилось его снимать, и где оно теперь. На эмалированной раковине не было ничего, кроме мыльницы и стакана с зубными щётками и его бритвенным станком. Пакет, быстро обтерев руки полотенцем, пошёл в комнату. Пробежал по лестнице, преодолел коридор. В спальне поглядел на комоде, на тумбочке, встряхнул одеяло и подушки. Ничто не брякнуло, упав. Поползал по полу, заглянул под кровать. Шляпник открыл шкаф, похлопал по карманам костюма, который надевал вчера. Нигде нет. Он испугался не на шутку, пооткрывал ящики, даже на подоконнике проверил. Может, забыл в зале или на кухне? Тревожить этим вопросом Модди не хотелось. Ужасно обидно это, неправильно, потерять обручальное кольцо — такой важный знак. Тем не менее, суетливость выдаст его с потрохами, поэтому мужчине стоило успокоиться, позавтракать и продолжать поиск позже. Он спустился назад, на первый этаж, вошёл в светлую кухню. Чат стоял у гарнитура, нарезал овощи, насвистывая что-то себе под нос. На столе уже стояли чашки с чаем, из которых поднимались тонкие клубки пара, и тарелки с завтраком. Пугод сел на своё привычное место, напротив него вскоре устроился супруг, поставивший миску с салатом. — Приятного аппетита, — Модди подул на чай, затем медленно отпил. Его вторая рука лежала на столе. — Приятного, — глухо отозвался Пакет. Он недоумённо косится на его руку. И у него безымянный палец пуст. В горле ворочается нервный комок, и шляпник накрывает ладонью тёплую кисть мужа. «Надо просто спросить, ничего страшного». — Что случилось? — Чат обеспокоенно сжимает его руку. — Где кольца? — спрашивает тот срывающимся голосом. Чат нервно выдыхает: — Я вчера отдал их на реставрацию. — Модди, я идиот, — выходит как-то громко и слишком отчаянно. Он вздрагивает всем телом, закрывает лицо руками, опираясь локтями в стол. Совсем близко, за открытым настежь окном, гаркнула птица, и Пугод снова дёрнулся. — Что со мной? — он требовательно смотрит на супруга. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Страх и негодование сплетаются воедино. — Не молчи, — ему не доложили, утаили. Вдруг болезнь опасна, а он и не в курсе! Модди в защитном жесте обхватывает себя руками. Пакет внутренней силой придерживает доверие у основания, не позволяя конструкции, возведённой трудом, временем и потом, покачиваться. Глупее всего сейчас было бы поссориться. Он смягчается, видя на лице мужа смятение. Спрашивает уже тише: — Что сказал Альцест? Чат должен выдать всё начистоту — он это ясно понимает. Нет сил, смысла продолжать нести это в одиночку. — Он не знает, никто не знает! Может быть, генетическая предрасположенность, повреждение мозга, мутация клеток, что угодно, но от этого нет лекарства, — его голос дрожит и садится. — Ты постепенно забудешь всё. Пугод ошарашен и сначала не понимает, что всё это значит. Как — забудет? Будто что-то обрушивается на него сзади, отрывает спину и бесследно растворяется за миг до удара об пол. В его зияющей дыре шевелились лёгкие, ещё качающие кислород, и позвоночником чувствуется похолодевший воздух. Шляпник на секунду закрывает глаза. Сквозь веки пробивается оранжеватый свет. Нет, нет, это ещё не конец, быть не может! Он же здесь, живёт, дышит, чувствует, боится, любит. — Эй, не надо меня закапывать раньше времени! Модди замирает, не зная, что говорить или что делать. Он только что признался, что их общая вечность прервётся. Дал слабину. Но он обнаруживает на лице мужа такую искреннюю улыбку, а в янтаре его глаз — грусть и огонёк веры. Хмурится, часто моргает, стараясь удержать влагу там, где ей место. Кусает губы. — Всё не так плохо, уверен. Мы справимся, — Пугод встаёт и подходит к нему вплотную, сталкиваясь с Чатом лоб в лоб. Не удобно, но так хорошо ощущается эта близость. Они рядом. Они должны поддерживать друг друга, держаться за партнёра, как утопающие за спасательный круг, как смертники за глоток воздуха, чтобы надежда проросла сквозь камень, зацвела всеми цветами жизни. — Как же я люблю тебя, — шепчет шляпник, бережно оглаживая его щёки. Он бессильно утыкается в изгиб между надплечьем и шеей Модди. «К чёрту всё остальное, но я не хочу, не хочу, не хочу, — ужас расширяется и сужается, бьётся вместе с пульсом. — Я не хочу забывать тебя». И они застывают в такой позе, оба беззвучно плачут. Кажется, этот случай стал переломным, после него всё заметнее покатилось в выгребную яму. Шляпник проникся мыслью, что погибает. Это был не страх, скорее вымученная радость, что нет мучительных симптомов (тогда было бы в сто крат труднее, бесспорно), что его часы ещё тикают. Пожалуй, загробная неизвестность волновала меньше, чем будущее Модди. На кого, скажите на милость, его оставить? Чат вряд ли бы снова завёл пчёл, не собирал бы столь любимый мёд, не искал бы новых занятий, тем более знакомств. Скорее превратился бы и внешне, и внутренне в старика, оставившего своё бурное и неугомонное где-то в молодости. Они проводят действительно много времени вместе, хотя куда уж больше. Стало больше касаний, коротких и длинных, хотя дотоле Пугод не нуждался в постоянном контакте. Он чувствовал, что муж тлеет вместе с ним, и поклялся с жадностью искать в мире прекрасное, показывать это и Модди, пока ещё может, несмотря на тёмные тучи, нависающие над ними. Ненадолго небо вспыхивает за лесной гущей, от него вниз расходятся белёсые разряды, и всё опять затихает. Откуда-то издали слышится раскат грома. Воздух горячий, не успевший ещё остыть после знойного дня. Красно-розово-оранжевый свет пробивается сквозь облака, и пейзаж кажется необычайным. — Посмотри. Так красиво. — Да, да, — он метит взглядом кончик носа, вздёрнутый кверху, скулы и линию подбородка, спускается к открытой светлой шее. — Модди, прекрати пялиться, я не об этом, — тянет с ноткой упрёка, косит взгляд вбок. Почему он не хочет запомнить этот миг, свет, вид? — Мне кроме тебя ничего не надо, — Чат и не думает обидеться. «Пялиться» — привычное теперь дело, ведь так горько хочется запомнить черты: вьющиеся от влажности волосы, торчащие снизу из-под шляпы, напряжённые плечи — всё, всё, вплоть до складочек на одежде, блестящих пуговиц на рукавах рубашки. Сердце забилось слишком громко у самой поверхности грудной клетки. Пугод устремляет взгляд вдаль и делает несколько шагов. Выдыхает, точно собираясь с духом перед длинным путешествием. Вокруг темнеет, преклоняясь перед бурей. Он видит, как раскачиваются кроны далёких деревьев. Землю разит ещё одна молния. Спустя секунды доносится грозный раскат. — Пакет? — Модди догоняет, берёт его за руку. Надо уходить, пока гроза не подошла слишком близко. Названный медлит секунду, затем оборачивается. Нечто несравнимое со сметением застывает на его лице, но он тут же расслабляется, встречаясь глазами с мужем. — Пойдём домой, — голос Модди пропадает в свистящем порыве ветра. Морось накрапывает с неба. Пугод никогда не задумывался о ней как о чём-то большем, чем как о продолжении обычного пути воды в природе. Она не способна навредить, кажется, ничто ему теперь не угроза, и шляпник доверительно подставляет лицо под прохладные капли. Вновь разносится раскат грома. Чат тянет за собой, срываясь на бег. Они возвращаются через поле. Лёгкие горят от свежести и ветра. Шляпник уверен, что это тоже прекрасно. Ближе к серой осени Пугод полюбил просто сидеть у окна и слушать Модди, глотая обжигающий какао. Постепенно подступала вялость, чаще хотелось пускать всё на самотёк. Чат не может не вспоминать, каким же начитанным и умным был этот человек, как интересно было общаться с ним на самые разные темы. Теперь он говорит один, чтобы не было слишком тихо, чтобы шляпник не чувствовал себя брошенным и несчастным. А тот слушает, слушает, сам каждым месяцем говорит реже, больше мямлит или изъясняется короткими фразами: «люблю», «Модди, помоги», «хочу гулять». Перед длинными предложениями долго думает, складывая слова в мыслях, будто паззлы. — Вдруг тепло не наступит для меня? — по стеклу забарабанил дождь. Теперь Пакет его скорее не любил. — Что тогда? Чат мягко целует его, притягивая ближе. Обычно это отвлекало от навязчивых мыслей, будто отодвигало будущее подальше. Но к теплу, к лету, к такому будущему они оба желали тянуться. Губы встречаются в нежном жесте, на этот раз Пугод отстраняется. Он теряет память, коммуникативные навыки, всё чаще забывает имена и регулярно пересматривает одни и те же фотографии, спрашивает, кто на них и что тогда происходило. Он не знает, что болен, Модди не хочет повторять, разбивать ему сердце. Однако он всё так же хорошо чувствует, понимает речь, видит состояние любимого и страдает сам. Чат не решается ему ответить. Правда остра и жестока, она врезается в сердце тысячами игл. Шляпник не знал и её. Догадывался, может, помнил на уровне души? Прошло неслышно, будто убегая без оглядки, ещё одно время года. Модди совсем потерял покой. Теперь Пугод ужасно часто забывал его имя. И своё тоже. Однажды внезапно проснулся в ночи. Это не было пробуждением от кошмара или чем-то подобным, просто будто выспался. Он ворочался, утопая в одеяле и тьме комнаты, различая взглядом очертания мебели и окно. Где-то на улице плясали на ветру хлопья снега. Место рядом холодно и пусто. Пакет не уверен, что так и должно быть. Он прикрывает глаза, надеясь заснуть, если повезёт, до первых лучей позднего рассвета, однако вскоре где-то за спиной слышатся гулкие шаги. Он оборачивается, видит в метре от кровати высокий силуэт, почти беззвучно поставивший на тумбу, судя по звуку, кружку. Тот замирает, потом протягивает руку, включая ночник. Комната наполняется оранжевым светом. — Чего не спишь, солнышко? — тот огромными глазами рассматривает его. Нежные округлые черты Модди Чата в тёплом свете тронули в самое сердце. Он чувствовал горячий ураган, унесший страх ночи и навеявший любовь, заполняющую внутренности. — Хочешь пить? — Пакет застенчиво помотал головой и продолжил рассматривать этого удивительного человека. — А, я Модди, — тот будто опомнился. — А ты Пугод, кстати. Действительно, всё сошлось. — Пустишь в постель? — а этого Пугод ожидать не мог. Сердце забилось с новой силой. Шляпник не хотел возражать, только смущённо промычал, неловко шевеля ногами. — Мы замужем, если тебе важно, — о, конечно, ему важно. — Л-ложись, — бормочет и намного энергичнее, чем обычно, сдвигается ближе к противоположному краю, и Модди пристраивается рядом. Пугод накрывает их обоих одеялом (тоже заботится), застенчиво кладёт руки ему на грудь. Так становится намного теплее и лучше. Чат прижимает его ближе к себе, счастливый уже оттого, что муж принимает его с любовью всякий раз, когда забывает. Это и страшно, и больно, но так отчаянно приятно. Прошла эта ночь, а за ней кончились последующие. Солнце поднимается и садится. Время ускользает сквозь пальцы золотыми лучами и светокаменной пылью. Каждый новый день был чистым листом, на который вновь и вновь наносились те же тексты, как по шаблону. Апатия медленно поглощала Пугода, вместе с тем отчаяние захлёстывало Модди. В целом Чат был неплохой сиделкой, не без трудностей, но с задачами справлялся, стараясь обеспечить стремительно угасающему мужу то ли комфортную жизнь, то ли бренное существование. Он трепетно заботился о нём, когда Пугод почти перестал ходить. Разговаривал с ним, часто повторяя, как сильно любит, между тем разрушал сам себя изнутри, понимая, что самая важная частичка его души будет погребена вместе с шляпником. Было бы проще перебраться на первый этаж дома. И кухня ближе, и не надо, рискуя, спускаться по лестнице, с супругом на руках. Однако Чат уверен, что Пакету навредит сон на диване, а не на их просторной мягкой кровати, потому всё оставалось как прежде. Каждые пару часов Модди переворачивал мужа, не допуская образования пролежней и других болячек, подрывался среди ночи от шорохов. Менял простыни, в какой-то момент начал кормить с ложки, словом, возился с ним как с маленьким ребёнком, которому стукнуло тридцать два и которого болезненно сильно любил. К счастью и сожалению, это не могло продолжаться вечность. На заботу уходило много сил. Чат сознавался, что ужасно устаёт и к тому моменту, когда Пугод засыпает, он просто валится без сил. Несмотря на это, он принимал помощь со стороны друзей с неохотой, считая своей обязанностью справляться со всем в одиночку. К тому же, супругу было некомфортно в обществе незнакомых людей. Однако неравнодушные заглядывали нередко, приносили продукты, убирали в не маленьком доме, помогали с приготовлением пищи. В один из подобных дней, в конце апреля, к многострадальной семье по своему обыкновению заглянул Алфёдов. Он был частым гостем, хотя на самом деле больше выполнял работу домохозяйки. После обеда Модди, как и всегда, присматривал за дремлющим Пугодом. Снеговик стирал пыль с полок в коридоре, поглядывая в дверной проём спальни. Сегодня он намеревался подтолкнуть Чата к окончанию разыгравшейся драмы. Алфёдов тихо входит в комнату, сердце его ёкает от сцены, которую он видит. Модди обращает на него внимание, и тот кивает головой, зазывая на разговор. Они стоят в тишине несколько секунд, пока Чат не прерывает её: — Спасибо, — благодарность и за помощь в быту, и за внимание, и за общение, ведь он ужасно скучал по обычным разговорам. — Ты что-то хотел? — Да. Это связано с Пугодом, — Модди меняется в лице. — Нет, не надо, — он пятится назад, но Алфёдов ловит его за предплечье. — Послушай, мы сделали всё, ты сделал всё, что мог, — стоит перед ним, убеждая покончить с этим ужасом наяву. — Значит, я сделал недостаточно, — Чат сдавленно выдыхает. Глаза застилает мутная пелена. Почему ему приходится выбирать, если оба варианта ведут к его несчастью? Обязан ли он губить свою судьбу для успокоения другой, разбитой? — Нет лекарства от этой болезни, — снеговик решает, что должен сменить мягкость и понимание на твёрдость, ведь они на самом деле бессильны. — Ты же не хочешь, чтобы он страдал, правда? Была ли любовь Модди настолько губительна? Ему страшно представить смерть любимого от обезвоживания, инфекции или того, что он всё-таки потеряет способность дышать, но гораздо страшнее осознавать его мучения и их единственную причину. — Решайся. Я зайду завтра или послезавтра снова, — заканчивает Алфёдов, уходя, бросает тихое «прости». Модди думает об этом день и другой и всегда упирается в одни и те же выводы. Снеговик действительно приходит, но они не разговаривают. Начало мая в этот год не такое приветливое и тёплое, как прежде. Холодно. Модди со знанием дела одел мужа в тёплые штаны и ветровку, ибо его тело уже, пожалуй, не могло согреться самостоятельно. Закат окрашивает небо в невероятные цвета. Пугод не отводит взгляд от этих красок, пока супруг стелет на недлинную скамейку в их саду покрывало, садится и устраивает его на своих бёдрах. — Знаешь, а сегодня важный день, — начинает он, выдержав короткую паузу. — Не поверишь, девять лет назад мы стали мужьями, венчались в таких же закатных лучах, — Пакет тихо дышит, облокачивается на плечо Модди. Тот не видит его влажные медово-карамельные глаза, кроткую улыбку, появившуюся впервые за долгое время. Чат шепчет ему на ухо так долго-долго, рассказывая всё и про знакомство, и про дружбу, и про любовь, не касаясь, конечно, темы болезни, сбегая от неё хоть на миг. В конце длинной речи заботливо спрашивает: «Замёрз, м-м»? Всё так же не видит любимое бледное лицо, расчерченное полосками слёз. А тот всё выслушал, как дитятко волшебную сказку, прекрасную и недостяжимую. Модди снова думает. «Мы не встретим больше ни года вместе,» — так и не произносит в слух, душит эту горечь между их телами. До чего же хорошо в этом тихом саду!.. Проходят дни. Тот, майский, будто надломил что-то в и так шатком состоянии Пугода. Он всё чаще теряет сознание на долгие часы. Сном это не назвать, он едва дышит, отключаясь от реальности. Кормить и поить его в так не представлялось возможным. Чат не был готов прибегнуть к использованию трубки, это уже слишком. Жжёт внутренности от неправильности. Держать наполовину ангела на земле совершенно бесчеловечно, и Модди приходится решиться на последний хороший поступок, который он может сделать для Пугода. Дата и время назначены, ожидание тянется густым мёдом, часы слипаются между собой. И за пять минут «до» он боится, дрожит, как трусливый заяц, мнётся. «Пожалуйста, отпусти его, » — сам себя умоляет. Не может, но должен. В спальне прохладно. Окно открыто, и тюль слабо колышется. Так хорошо, так тихо, и не верится, что вскоре эта идиллия рухнет, как стена старинной крепости. Модди подходит к кровати. Пугод не приходил в сознание последние часов десять, балансируя на пограничье между жизнью и небытием. Сегодня день, когда битва, выйти из которой победителями никак нельзя, окончится. Чат аккуратно сжимает бледную ладонь, рассечённую синеватыми венами, нависая над любимым. Где-то над ним, под потолком, кажется, вьётся смерть. — Могу я..? Не теряй, — Чат тихо смеётся и снимает с тонкого пальца обручальное кольцо, убирает в нагрудный карман. — Хочу, чтобы со мной осталась частичка тебя. Ах, как бы он хотел оставить всего супруга себе. Вот бы вернуть то время, когда они не знали этой беды. Шляпник, в симпатичном головном уборе, улыбался, шутил, они оба были на пятьдесят тонов светлее и радостнее. Однако даже если отмотать сотни и тысячи часов, стрелка вновь пойдёт вперёд, и их захлестнут эти тёмные волны. Теперь остаётся только коснуться в последний раз, сказав «прощай». — Ты знал, что всё кончится так, но не унывал. Спасибо за каждую минуту, проведённую со мной, за каждое воспоминание, — прозрачная слеза остаётся на тёплой щеке Пугода, когда Модди наклоняется, чтобы мягко поцеловать его в уголок губ. — Ты содержишь в себе всё лучшее, что было в моей жизни. Он заправляет каштановую прядь отросших волос за ухо мужа, всматриваясь в его умиротворённое светлое лицо, готовый простоять так вечность, лишь бы отсрочить неминуемое, но тянуть нет смысла. Прервать тонкую нить жизни спящего человека кажется проще, но сердце при любом раскладе не выдерживает, едва не разрываясь на кусочки. — Бесконечно люблю тебя, — шепчет он, наконец, направляется к двери, не оборачиваясь, ибо знает: медлительность равноценна якорю, тянущему его всё глубже и глубже на дно. Колени дрожат. Чат опирается на дверную ручку, вваливаясь в коридор. Жираф, в своей привычной мантии, отлипает от стенки, подлетая к нему, и тот понимает, что этот некогда несерьёзный распущенный человек — тот, кто действительно сможет, собрав всю в кулак, закончить эту войну. В его сумке, переброшенной через плечо, должно быть, лежит шприц и склянка с мутной зеленоватой субстанцией, способной при попадании в кровь убить кого угодно. В этой жиже — спасение и гибель. Жираф проходит в комнату, шепча тихо: «Мне так жаль», и дверь с тихим хлопком закрывается. Модди, опираясь плечом на стенку, доходит до зала. Внутри стремительно взрываются звёзды, системы планет и их спутники, галактики. Не остаётся ничего живого, одни осколки, глыбы, скопления пыли и булыжников. В противовес трауру за окном щебечут наполненные радостью жизни птицы. Цветение, море света, шелест, звуки, каждый запах и цвет объединяются в земной Рай, такой прекрасный. Модди так одинок в этом божественном месте. Он жаждет разрушения, мести. С кофейного столика летит на пол сбитая стопка книг, но шум от её падения затихает, не способный заглушить ни боли, ни горечи. Внутри Чата с предсмертным хрипом погибает всеобъемлющая любовь, способная растрогать до умилённых невинных слёз. Из упавших романов высыпаются несколько бледных засушенных лепестков, среди которых Модди узнаёт цикламен, утративший свой яркий красный и розовый цвет. Чат бессильно завывает, не может дышать, смотря на рассыпавшийся гербарий. Подсохшая в уголках глаз влага никак не льётся, будто он ещё не до конца осознал, что этот роман подошёл к логическому завершению. Герой разбит, финал остался открыт. Чат не уверен, что ему делать теперь, когда всё закончилось, готов только клясться и божиться, оседая на колени, что никогда не посмеет забыть. В символику бренной жизни вплетаются веточки лаванды, лёгким ароматом и подсохшими стеблями предназначенные залатать нервы, прутики которых совсем рассохлись и почти развалили корзину рассудка. Жираф возвращается в комнату, опускается на пол рядом. Что там, чёрт возьми, творилось, в этой смертной палате? Почему так скоро, так непоправимо? Модди желает спросить, но его трясут, сжимая плечи, вглядываясь в глаза, полные ужаса. — На наших руках нет его крови, веришь? — Синьор дышит сбито, как загнанное животное. Голос его срывается. Безутешный в своём горе, Чат не верит. Его не рискуют оставить в одиночестве. Он покорно бредёт по улице, не видя перед собой дороги. Где-то рядом маячат Жираф, принёсшийся по зову сердца Альцест. Модди не желает больше увязать в ожидании, но что ещё делать, если всё нутро содрогается, пока его товарищи, поминутно утирающие проступающие слёзы, подготавливают необходимое для похорон. Полированная поверхность могильного камня покрыта бликами в свете ясного месяца. Чат знает, уже поздний час и пора возвращаться, но снова обводит взглядом памятник. Он думает, что обязан посадить в этом пустом, негостеприимном месте вишнёвый сад. Пусть всё цветёт, пахнет и краснеет спелыми ягодами, а не только чернеет перекопанной почвой. Черты мужчины на фотографии различить затруднительно, но он знает наизусть каждый сантиметр лица, тела, покоящегося в толще земли. Он выжег в душе каждую выгравированную на холодном граните надпись: даты рождения и смерти, имя, которое он до боли любит. «Память сильнее смерти, » — девиз, бьющийся потоком жизни в каждом, кто познал горе утраты. Модди просыпается в холодном поту, сбитый с толку этим течением чувств. Который час? Кругом травы и прохладная роса, вымочившая всю одежду, волосы и бороду. Он снова заснул во дворе под открытым небом. Здорово было смотреть на звёзды, думая о чём-то возвышенном, но совсем неприятно просыпаться на холодной твёрдой земле в предрассветный час, когда солнце над горизонтом только поднимается, небо светлеет, и облака окрашиваются в розовый. Сначала Чат теряется, силясь отсеять сон от яви. Должно быть, просто кошмар, ничего серьёзного, но так тоскливо и пусто в учащённо бьющемся сердце. — Милый, где же ты? — негромко зовёт, осматриваясь. Наверное, Пугод ещё нежится в тёплой постели под большим одеялом или уже скачет по неотложным делам, оставив на столе завтрак и записку, а может, украдкой посматривает за его сном на природе, взволнованный или умиротворённый. — Что бы это значило, — Модди подтягивает колени к груди, стирая ладонью капли росы с лица. По телу мурашки бегут. Он оборачивается, смотря на родной дом, утопающий в рассветной тишине. Окна на обоих этажах крупные, зашторенные, и лишь одно нараспашку открыто, впускает солнце и прохладу. Пугод любил свет, свежее дыхание ветра, развевающее тюль. Среди статичных планов и целей именно это наполняло сердце энергией с самого утра. И сейчас белая ткань с кружевами вьётся в лёгких порывах. На этом подоконнике никогда не ставили ни цветов, ни суккулентов, предотвращая падение растений на пол или в окно, зато на нём прекрасно сиделось. — Я скучаю, — со своего места Модди видит край застеленной кровати, пустующей уже столько времени. Настенное зеркало над комодом, закрытое покрывалом, напоминает обо всём и сразу. Вздох. Он ложится назад, на траву, направляя взор в светлеющий купол. В уголках глаз проступает влага. Не на звёзды он тут смотрел прошедшим вечером. Кошмар вполне реален, а сон — тёмное забытьё, делящее его на части. — Мечтаю, что ты вновь будешь рядом, — меж пальцев сжимаются травинки. Кажется, не ухватись Модди за что-нибудь, непременно утонет в росе и чистых слезах. Как, ну как вернуть огромную силу, позволяющую хоть небо на плечах держать? Небо, на котором упокоится боль и любовь, болезненная любовь. — Я смог бы целовать тебя, и ты снова с кольцом на пальце, снова мой. Как лёгкие лепестки цветов на водной глади, расплываются кучерявые облака, один в один похожие на счастливые воспоминания давно прошедших дней, и медленно раскрываются розовые бутоны на кустарниках камелии.