Воробей на проводе

А вы в детстве пытались передвинуть предмет с помощью мысли? Вот сидишь, сидишь, смотришь на ручку где-нибудь в школе на уроке. И тихо-тихо вокруг становится, голос учителя приглушается, все звуки камнями к полу прибивает, воздух загустевает, подрагивает, как желе. А ручка — обычная, гелевая. Положение — горизонтальное. Оболочка — белый пластик. Цвет — фиолетовый. У меня таких было четыре ручки в наборе — чёрная, синяя, красная и фиолетовая зачем-то. Я сразу понял — именно она-то и сдвинется, абсолютно точно, рано или поздно. Она должна. Просто обязана оправдать своё существование. Ну же, милая! Оригинальная ты моя. Несравненная. Давай. Я толкаю тебя глазной энергией. Между мной и тобой невидимый бильярдный кий. Всего маленький, беззвучный — тук — и сдвиг на сантиметрик. Больше ничего не надо. Я же не прошу тебя взлетать в воздух и делать сальто, в конце-то концов! Я всё понимаю. Уважаю законы бытия. И, наконец, ручка шевелится, откатывается чуть-чуть… О! А… Нет, это всего лишь сосед качнул парту… Облом. Всё — связь разрушена, мир обрушивается, возвращается обратно в жидкое состояние. Ну ладно, попробуем позже. Будет упорно казаться, ключевое слово — «казаться», что ещё секунда и цель сдвинется, но снова ничего не произойдёт. Ничего сверхъестественного. Свет не моргнёт, время не приостановится, чужая мысль не поймается в сосредоточение лба и бровей. Фантазии о всемогуществе мягко исчезнут вместе с детством, оставив приятную светлую грусть в утешение. Как бы не так. По крайней мере, у меня. Я не собирался сдаваться. Искал методы и способы. Тренировался. Тянулся. Продолжал верить во что-то большее, чем подаёт окружающая скудненькая реальность. Потому что кто, если не я, способен пробить брешь, в самом-то деле? Не зря же я остался в этом мире. Не зря. Итак, выставьте указательный и средний пальцы, раздвиньте, сделайте «V», направьте на своего кота, собачку, хомячка — не принципиально. Можете сразу и на человека попробовать, чего скромничать. Касаться не обязательно, просто укажите пальцами в сторону живого существа. Что-то чувствуете? Звенят колокольчики вдали? Теплеют подушечки и ногти? Сдавливает виски? Чувствуете хоть что-нибудь, кроме нелепости действия? Нет? А я чувствую. Я становлюсь, подключаюсь, вижу. Оказываюсь как бы в сознании того, на кого указываю. О, всё ясненько — шиза, скажете вы. На что я понимающе кивну, глубоко вздохну. Конечно-конечно. У меня тоже поначалу возникали подозрения в собственной адекватности. Дожил Максик, дал ёбу, свихнулся, вы только посмотрите — глаза выпучил, очень серьёзно вперился на маленькое коричневатое пернатое, прыгающее от столика к столику, ловко подхватывающее брошенную картофелину фри. Грязный воробушек, мелкий, отличимый от остальных птиц-попрошаек на этой веранде разве что торчащей антеннкой-пёрышком. Точно наша жертва. Готовим пальцы-рогатку, оттягиваем невидимую резинку — целься, пли! — полетел крючок, зацепился, ввинтился внутрь крошечного тельца. Не волнуйтесь, я напомню, всё происходящее — нематериальное, метафизическое, при съёмках моего фильма ни одно животное не пострадало. Ладно, одно животное неизбежно страдало — это я сам. Обычно в такие моменты в голове с той стороны лба что-то прихлопывало, а по сторонам колючками мелкими разбегалось, гудело и жужжало, как мошкара. Я жёстко моргнул. Не очень-то приятно коннектиться к маленьким, не подходящим ни по размеру, ни по восприятию созданиям, честное слово. И зачем, скажите-ка, я продолжал это делать? Какой-то мазохизм. Всё равно толку нет, сложно осознать в полной мере, что происходит. Из плюсов — возможно насладиться визуальными аспектами, увеличить угол обзора, увидеть мир в совершенно другом ракурсе. Чего стоит фасеточное зрение мухи, в которую мне как-то удалось вселиться на пару секунд, прежде чем затошнило так, что я потом долго блевал. Как же мне было плохо… И да, опыт поразительнейший, но точно последний. Спасибо. Достаточно мне насекомых, не завлекают энтомологические изыски. Слишком неподходяще, гиперчувствительно и энергозатратно. С птицами намного проще, здесь хотя бы не разрывает необъяснимыми человеческим языком сигналами, но тоже залезать к ним в крошечные головушки приятного мало. А вы что думали? Не так всё просто, как хотелось бы. Представьте, это вроде как баскетбольный мяч пихать в рюмочку. Можно найти баланс, поставить мяч сверху на стеклянные грани, даже поднять, покрутиться со всей конструкцией на месте, но на этом возможности заканчиваются. Поначалу я пытался сдуть мяч, утрамбовать его, тыкал вилкой, молотил, прессовал, страдал от вполне обычной головной боли. Просто не понимал правил, тупица. А правила таковы — я лишь зритель и всё-таки человек. С зверушками человек может подглядеть, попробовать, пройтись по касательной их мироощущения, например, взлететь в воздух, ощутить каково это — летать. Аттракцион тот ещё, для тех, кто не боится высоты и перегрузок. Но, на мой взгляд, слишком уж романтизированное действие — полёты. Не понимаю разницы, в какой плоскости перемещаться. Также человек может пробежаться по парку, будучи, например, золотым ретривером — поймать воздушную беззаботность, открыть целую вселенную запахов и прочее собачье-прелестное. Но не забываем про поводки, ошейники и приказы. Собакам, может, и нормально, но людям не всем подходит ощущать полное подчинение. Созависимость — дело тонкое. Что же там ещё? Посидеть на дереве вороном — о, неплохо. Можно попытаться понять, о чём он так многозначительно перегаркивается по утрам с собратьями. Иногда прикольно, очень похоже на наши человеческие разговорчики. И в сознании у воронов находиться, кстати, попроще, интуитивно понятнее, особо ничего не меняется, собственные чувства не искажаются до момента, пока ворон не вытащит липкую полуобглоданную куриную ножку из мусорки. Ммм… Вкуснотища! По факту — погрешности и скука. Да, именно так — скука до одури. Это в первый раз — оно невероятное, фантастическое: «Да что б меня! Я сейчас узнаю такое, что не знает никто во всём мире! Прочувствую на своей шкуре невероятные вещи!» Но на тридцатый раз: «Класс, нюхать чужие ссаки у куста, жрать гадости, срать с проводов электропередач». Охуительно, увлекательно, ничего не скажешь. И стоит это того, чтобы потом башка трещала хуже, чем от похмелья? — Абвл-тл, Боня? Идслстд, брствс! — и я, находясь в звенящей головушке йорка, скачу на всех парах к хозяйке. Она меня на ручки подхватывает, перенося через дорогу. Приятнейше гладит, поправляет собранный на макушке «фонтанчик». И я точно знаю, что готов убивать каждого, кто к ней, сука, сунется. Интересно? По-моему, не очень. Баг моей супер, мать его, способности в том, что билет у меня есть только в ближайший одушевлённый кинотеатр. В тот, на который я могу пальцами указать. И куда указывать? Здесь, рядом, в моём городском ареале никаких интересных животных, никаких увлекательных событий не наблюдается. Было дело, я полетел голубем по Москве. И что? Москва, как Москва. Как стрим с квадрокоптера смотреть целый час, находясь в тёмной пустой комнате. Да и то, квадрокоптер хоть не трясётся, и картинка не раздувается, словно под увеличительным стеклом. И нет голода проклятущего, вытесняющего, выгрызающего изнутри, как маленький «чужой». И чего я, спустя всего неделю, решил к этому бестолковому воробью-обжоре подключиться? Посмотреть со стороны на себя его тёмными бездушными глазками? На себя какого-то сильно лохматого, помятого, задумавшегося, залипшего в одну точку. Или, может, посмотреть на мою девушку Соню, сидящую напротив и понуро листающую видосики в телефоне? Мы уже всё доели, но никуда не ушли, так и остались зачем-то сидеть в молчании. Оба в воробьином серо-лиловом фильтре такие унылые, драматичные. Отсутствие каких-либо чувств у пустоголового воробья-проектора словно подчеркнуло — пропасть, конец. Мы делали вялые попытки поговорить о чём-то, пока ели — не вышло. Слова не сложились, нить потерялась. Я сидел, смотрел на Соню, на её миленькое личико, украшенное блёсточками и стрелочками, на её ровный срез обесцвеченного каре, и думал: «Моя ты милая картонная коробка. Милая, милая. Со-не-чка. Как жаль. Как же жаль, что твои стенки сознания вырублены топором». И правда, когда я погрузился в неё не привычно, физически, а ментально, я был не то что удивлён, я был душевно отшлифован, опечален. Сначала не понял, и потом тоже ничего не понял. Что за гора дров? Где я, блин, очутился? Соня стала моим первым человеческим успешным подопытным. Я и раньше пытался к ней, да и к другим тоже присоединиться, но ничего не выходило. И вдруг — свершилось! Лежали мы у меня в комнате, смотрели одно грустное аниме. Под шумок я направил на Соню свои жаждущие пальчики, научившиеся к тому моменту неплохо устанавливать связь с братьями нашими меньшими, и внезапно — понеслась. Зазвенели серебряные колокола, отправило в неведомые дали. Оказалось, с людьми иначе. С каждым человеком иначе, о чём я узнал попозже. Не столько сложно технически внедряться, сколько странно удерживать контакт, потому что оно больше не зрительно, а ощутительно. Значения зачастую распиханы в символы или вывернуты наизнанку, или дополнены калейдоскопическими излишками, и прочее. Не просто смотришь чужими глазами, а будто заходишь в чужую комнату, в дом из стекла, в пустоту, в темноту, в джунгли — неважно. Иногда можно оглядеться, а иногда затягивает так нещадно и выплёвывает по кусочкам, фрагментам, чувствам, разбрасывает, впитывает, отчего сам становишься частью окружающего и не в состоянии ничего сделать. Оказываешься просто бездумной наблюдательной книжкой на книжной полке, брошенной на пол мягкой игрушкой, сигаретой, обёрткой, глазом, стеной, воздухом. Или, как в случае с Соней, поленом среди наваленных дров и веток. Она не плохая девчонка. Мы с ней год вместе, в спокойствии и ласках просуществовали, ссорились пару раз всего, и то для разгона крови. Соня была мила, и я мил. Она была не требовательна, и я не требователен. Она — любительница поиграть в комп и забыть про всё на свете, и я такой же. Пожрать, поваляться, потрахаться, посмотреть фильмы или сериалы — да-да-да. «Идеальная девушка», — как сказал Стасик, соседушка мой. Факт! Соня — чудо. Да. Но она абсолютно деревянная. В смысле, без настоящих эмоций. Не колышется у неё ничего. Всё нарублено, где-то накидано, где-то в мысленные вязанки собрано. На экране — печальный момент, у кого угодно встрепенётся. Соня смотрит, а в её сарае тишина, дерево лежит мирное, сухое, крепкое. На экране главный герой умирает ни за что ни про что, а Соне похуям. И в этот раз, и в следующий, когда я проверял и подключался к ней — одна и та же картина. Соня кивает, делает вид, хмурится, надувает красиво очерченные губы, а на деле не чувствует ничего. Когда я, загрустивший и разочарованный, не писал ей неделю, а после предложил встретиться, она среагировала безразличным: «Ага. Давай». Вот так просто. И как я вообще мог воспринимать её холодность за скромность, за изысканную флегматичность и загадочность? Почему я не видел? Или не хотел видеть? Помню, мы однажды проходили мимо уличной кошки с тремя маленькими котятами, я подорвался погладить, сбегать купить корма, а Соня и не шевельнулась. Объясняла позже, что не любит животных. Не любит животных! Ну я и идиот. Я, Сониными глазами, даже не идиот, а какой-то манекен, что ли. Черты лица, точно полосы на древесной коре, что-то естественное, островатое, но природно-красивое, тёмные пятнышки-веснушки разбавляют фактуру — Соне приятно смотреть, ей нравится худосочный рельеф, нравится водить ладошкой по моему жёсткому животу, нравится, когда я зажимаю её, миниатюрную и хрупкую, сверху в сексе. Больше ничего. Мы расстались перед воробьями и сделали это странно. Просто сказали друг другу «пока», хотя обычно после кафешек шли ко мне. Не поцеловались, не обнялись на прощание. И хорошо, всё равно не моё это — всякие телячьи нежности и эффектные расставания. Стасик, как узнал, скривился, сложил руки крестом на груди. — Не с жиру ли ты бесишься, Максимильян? Я пожал плечами. Стасику легче было бы понять мои мистические сумасшедшие закидоны, чем закидоны романтические. У него с девушками совсем не складывалось и не раскладывалось. Несмотря на свои двадцать пять, а это постарше меня на целых два года, он упорно воспринимал девушек за единорогов или неоновых «поней». И восхищался, и побаивался. Не смотрел в их сторону, на всякий случай. Некоторое время я думал, что он асексуал, а потом, когда мы уже съехались, случайно услышал недвусмысленные хентайные звуки, донёсшиеся сквозь льющуюся в душе воду. То-то Стасик в наушниках мыться уходил. То-то он, увидев в первый раз мою Соню, пришедшую к нам в гости, замер, раскраснелся и притворился мёртвым, а ведь обычно болтлив и лучезарен до безобразия. На предложение пригласить Сониных подружек и устроить вечер настолок: «Стас, ты же у нас профессионал, никто лучше тебя не объяснит, не покажет», друг мой длинноволосый среагировал практически агрессивно, запротестовал, зашипел, удалился и далее старался не выходить из комнаты, дабы не совершать ошибку. В общем, Станислав решил собрать коллекцию стереотипов о закомплексованных гиках и, как говорится, стать магом в тридцать лет. — Это ты там с Соней переписываешься? — спросил он, глядя на то, как я, не отлипающий от телефона с самого утра, отправляю очередное сообщение и слегка идиотически улыбаюсь. — Вы помирились? Угу, конечно, помирились. Только мы и не ссорились. Я и забывать о Сонином существовании начал. Прошло уже две недели с «воробьиного» момента, пора бы. Если бы не бдительный Стас, вечно напоминающий и любопытствующий, я бы продвинулся в забывании намного дальше. Почему-то дружище надеялся, что я одумаюсь, и всё вернётся на круги своя. Он тот ещё консерватор. То долго привыкал к Соне, теперь долго отвыкает. Помню, сколько Стас возникал, ворчал, когда Соня, беззаботная студенточка, постоянно загуливала от нечего делать к нам на работу, плюхалась на розовый диван в чилл-зоне и играла в приставку. Очень хорошо играла, надо сказать. И что вы думаете? Спустя время вижу — мой гордый Стасик одобрительно качает головой и медленно, по-злодейски, хлопает в ладоши, когда Соня побеждает его, мастера настолок, гения-стратега, в некой непростой игре. Тогда такая заруба у них случилась, пожар-пожарище. Несколько часов они большой компанией сидели, вскакивали, орали, мрачно затихали, чуть не попереубивали друг друга. Я не участвовал в карточной бойне, работал, точнее, делал вид, что работаю, потому что настолки — не моё. Сделаю-ка пометочку, похвалюсь — у нас со Стасом лучшая работа на свете. Началось всё с крошечного гиковского магазинчика, куда я пришёл устраиваться консультантом после универа, чисто на время, а закончилось тем, что пустились корни. Наш тихонький «Ватермелон» развился, передислоцировался на территорию нового модного арт-пространства и превратился в целый игровой комиксовый рай. Хочешь — прикупи разную фандомную всячину, хочешь — поиграй, поотдыхай, поваляйся, объешься, обпейся в фуд-холле. Вечно разные ивенты, сходки, аниме или фильмы на проекторе крутятся. Людям по кайфу, нам не напряжно. Не работа, а мечта. Мы как раз со Стасом шли на смену. Утро понедельника, а по нам и не видно, оба в хорошем настроении. Я — потому что переписывался с новой пассией. А Стасик… ну он сам по себе весёлый. Был у него этап, грустил всё, ходил мрачный, но вроде к лету оттаял, стал пуще прежнего общителен и лёгок. — В каком плане, с другой девушкой? Уже? — усмехнулся он. — Когда успел? Откуда? — Из «Кофе-феко», тот что у первого входа. Ариша там бариста. Такая, с татухами на руках. Я к ней несколько дней назад заходил за кофейком и как-то разговорились, — ответил я. — Да ну? Синеволосая? Ого-го! Почему не рассказал? — Да не о чем говорить… Стас хотел ещё маленько поудивляться моей прыти, но ему помешал вылетевший из-за угла знакомый парняга. К нам частенько на променаде перед центральным зданием «Булки» кто-то присоединялся потрещать, постоять, подымить перед открытием. Я не курил, а вот Стасик грешил безмерным потреблением никотина, впрочем, как и безмерной болтовнёй с другими. Это смотрелось немного странно — худенький, низенький, кошмарно закомплексованный Стас, дерзко зажимающий сигарету между зубов и одновременно улыбающийся, жмущий лапу каждому второму встречному, умудряющийся найти тему для разговора с кем угодно. Кроме представительниц женского пола, разумеется. Я же, в большинстве случаев, молчал, ждал, скучал, напоминал: «Кхм, кхм, Стас, погнали, пора». Я терпеть не мог эти бессмысленные ритуалы словообмена. Да, пока я стоял без дела, мог бы вполне направить волшебную «рогатку», покопошиться в разуме, но чьём? Этого редкобородого Алёшки в уродливых кислотных кроссах? Стасика, которого я и так выучил за два года совместной жизни и работы и знал его, как облупленного? Кого-то из перешёптывающейся парочки, сидящей на дизайнерских качелях в десяти шагах от нас? Или кого-то из той вереницы работников, заходящих в «Булку» и разбредающихся по своим местам? Шоурумы, магазины, корнеры… Людишки — косичками, муравьишками… Утреннее понедельничное. Поверхностно людское. Какая же скучища, боже ты мой! Уверен, даже умей я читать конкретные мысли, а не просто вариться в полотне Босха, то ничего занимательного всё равно не услышал бы. Это как переключать каналы телевизора. Шум. Спам. Ахинея. Поток обыденности. Действия-действия-действия. Наблюдение за «симами». Не за что зацепиться. Иногда личное, запретное, что-то чувственное тонким ручейком, проскакивало, но оно мне надо, скажите, а? Интимные подробности жизни других меня никогда не будоражили. Узнав, что парнишка-полторашка Махмуд, повар с шаурмичной, спит с замужней пятидесятилетней амфорной Натальей Евгеньевной, какой-то там директрисой из цеха «С», я не испытал ровным счётом ничего. Да какая мне, в задницу, разница? Какой интерес в этих сериальных сентиментальщинах? Человек поссорился со своей матерью — разбиваются окна, разбиваются зеркала. Человек переживает о поступлении в вуз — одни буквы, цифры, бумажки, обрыв и по краешку, по тонкой дорожке меж камней на велосипеде. Человек ни о чём, кроме больного зуба думать не может — он целиком кость и вулкан, тонкие хрустящие десна и сверло. Грустно. Максо-магия — недомагия. Не для того я настолько усиленно развивал экстра-ультра-наносенсорику. Развить — развил, а как применить — не вкурил. Не для того же, чтобы понимать, почему Стасик угагатывается над шуткой козлика-Алёшки. Он и впрямь ржал и притоптывал, а я кривился и думал: «Неужели настолько смешно?» Ариша сказала, что я кажусь слишком серьёзным или грустненьким. Грустненьким, блин! Она пошутила, что со мной страшно заговаривать в первый раз. Страшно, блин! В самом деле? Ну ничего, я ей докажу, что не унылое чмо. Докажу–докажу. Завтра, когда она придёт на работку. Я уже запланировал сеанс впечатления и внедрения в скрытые за синими волосами чертоги. Так как наше незатейливое общение в мессенджере неизбежно двигалось к большему, мне сначала хотелось законтачить с Аришей ментально, затем уж, если понравится, физически, чтобы не возникло запоздавших разочарований, как с Соней. Эта мысль немного подняла мой успевший подсдуться настрой, и тут же всё упало и сморщилось обратно. Ко входу на всех отвратительнейших газах подлетела белая «тойота». Старая гоночная праворульная япошка. Блестящая рыбина, вызывающе вильнувшая хвостом с антикрылом и остановившаяся прямо перед нами. Басы злобного фонка за окном затихли. Порыкивающий двигатель заглох. Я недовольно поджал губы, поглядел на Стаса: «Ах, ты трепло дружелюбное, если бы не ты, мы давно бы зашли внутрь и миновали встречу с самым бесящим человеком, работающим в «Булке». И так его стало много в последнее время». Любитель заднеприводных авто выпорхнул с водительского. Казалось, хлопнет с размаху дверью здоровой ручищей, но нет, прикрыл осторожненько. Он свою тяночку берег, любил, чуть ли не целовал в капотик на прощание, оглядывал со всех сторон, но тут не стал, явно торопился, опаздывающе пружинил. — Вы чё тут выстроились? Время видели? — резко выдал гонщик и улыбнулся с зубами. Один резец у него стоял кривовато. Пока он тянул ладонь здороваться с болтунами и заодно с каким-то мимо проходящим парнем, всем по лапам — хлоп-хлоп-хлоп — я смотрел на этот выпирающий зуб. — Нам-то норм, а ты чё, Диман? Вы ж разве не должны быть на объекте раньше? — справедливо заметил Алёша. — Мы должны, но мы проспали, пиздос, — Диман подскочил ко Стасу, нагло выдернул у него сигу и сделал несколько быстрых затяжек. — Десять будильников выключил во сне, прикиньте? Я ебу. Может, какой браслет есть будильный, чтоб током херачил? Не знаете? Или какой-нибудь робот, чтобы по башке бил? Тут Диман посмотрел почему-то на меня. Да, я бы тебя бил по башке каждое утро, без проблем. Адрес не подскажешь? Сделаю всё, что угодно, лишь бы ты, дубина, не подлетал ко мне, не клал свою тяжеленную руку на плечо и не наклонял, не тормошил, не тряс. А он это делал. Отдал бычок Стасу и далее ко мне, вцепившись в загривок, принялся за излюбленное нарушение личных границ. — Чё, зай, хочешь меня будить? — словно прочитав мысли, спросил он. — Вижу, что хочешь! Я попытался вынырнуть и откинуть его от себя, но в порыве движения задохнулся от смеси дыма и ярко-бананового синтетического запашка то ли от жвачки, то ли от геля для волос. Коротеньких светлых волос, которые всегда были прилизаны пёрышками на бочок. — Зайди к пацанам в робототехнику. Они тебе найдут робота на любой каприз, — предложил Стас, совершенно не обращая внимания на нашу возню. — У них там коботы недавно появились, — оповестил Алёша. — Прикиньте, такая лапища, хватает за ногу и как Халк Локи хуярить начинает об пол. — Не, спасибо, не любитель я этого вашего БДСМ-а. Люблю нежненько, — тягуче сказал Диман, и, увидев кого-то за дверями, вспомнил, что спешит. Слава тебе боже, отлип, наконец, от меня и исчез внутри. Силы у нас были не равны. Он — охранник, а охранников в «булочную» набирали крепких и мускулистых зверюг. Это вам не ждуны из «Пятёрочки». Здесь относились к безопасности ответственно. Вид и стиль охранников — их чёрные футболочки, заправленные в брюки, облегающие, для демонстрации мышц, кожаные ремни с блестящими пряжками, суровое поведение, матёрые рожи — всё хорошо продумывалось, выглядело так, будто где-то поблизости айдолы находятся. Диман среди всех стражей выделялся молодостью и неугомонностью. Раздутым качком его не назовёшь, но парень он был жёсткий, жилистый, опасно подвижный. Спокойно стоять не умел, вечно к нам, к «Ватермелону» подваливал и шастал за стеклянной стеной, как рыбка, туда-сюда, глаза мозолил. Пожрать мне в зале не давал без нервотрёпки, крутился рядом. То пройдёт и незаметно кинет в меня какой-нибудь фантик или шарик из салфетки, то сделает тихое едкое замечание: «Зай. Зайчишка. Рыжик. Чего загрустил? Ты жуй нормально, рыжуля! Осторожнее, не подавись! Не большеват этот хот-дог для тебя, рыж?» Хотя я вообще не рыжий, а каштановый! И вообще нахуй никакая не зая! Хорошо, что Диману за разговорчики начальство могло по шапке надавать, так что многого он не позволял, а я, в принципе, терпел. Раньше, конечно, полегче было, а теперь посложнее, когда Диман перевёлся на дневное, два через два, с полным совпадением с нашим со Стасом графиком. И всё же, я вполне способен был вытерпеть его выкрутасы. Делал вид, что не вижу, не слышу. Лучшая тактика, знаю по школе, когда какой-то выёбистый придур задирает — притворяться, что он пустое место. С началом рабочей возни я быстро выкинул хама из головы. Делал дела, пару раз ответил Арише, ни о чём не беспокоился. По понедельникам в «Булке» царила особая атмосфера умиротворения и сонливости после бурных, многолюдных, обычно трешовых выходных. Мы со Стасиком принялись обсуждать очень важный вопрос, к которому за последние дни у нас неизбежно выводился любой разговор. — И как бы ты отличил свои мысли от чужих? Ну, Максус, смотри, ты разве можешь идентифицировать голос в своей голове, как нечто конкретное? Он принадлежит тебе? Ты уверен? — А кому ещё? Он — идеальное, не искажённое черепными вибрациями звучание моего голоса, поэтому, естественно, я бы различил, узнал и понял. — Допустим, хотя очень сомневаюсь, потому что маленький говорящий Максимусик внутри тебя вовсе не человечек, а… блять, как бы сказать попроще… ну… жижа, пластичная универсальная субстанция, подстраивающая под сознание. Но, ладно, допустим, ты сможешь узнать эту херобору, но как бы ты проанализировал то, что транслирует чужой голос? Информационный канал-то занят. Твой внутренний голос куда внедрить? Чужая жижа уже течёт по трубкам, понимаешь? — Понимаю, но не обязательно анализировать словесно, можно же чувственно, образно это делать. То есть, как бы в трубках рецепторы, датчики. — А с чего ты взял, что датчики среагируют так, как надо? — А с чего ты взял, что хочешь поднять руку, а не опустить? Ну-ка, подними руку, а теперь опусти. Видишь? Ты же не обозначаешь внутри сознания: «Я поднимаю руку, я опускаю». — У меня настройка на одного пользователя. Если по моим каналам будут проходить чужеродные сигналы, то я очень сомневаюсь, что это будет дифференцироваться. Стану ли я поднимать руку, потому что другой человек захотел поднять руку? — Не станешь, потому что… блин, ну а вдруг там есть какие-то другие, неизвестные науке каналы? И они это всё способны разграничить. — Ой, ребяточки-и-и, — раздалось у входа. — Что-то у вас тут кислорода не хватает… О чём вы вообще спорите? Нихуя не понятно. Диман вальяжно зашёл в магазин, держа большие пальцы в карманах брюк, обвёл заинтересованным взглядом стеллажи с комиксами, будто первый раз их видит. И что ему, нахрен, понадобилось? — Мы не спорим, а размышляем. Вот ты, Дим, скажи, как независимое лицо. Как считаешь, телепатия возможна? Ну, Стасик… нашёл у кого спрашивать! Я скривился, но смолчал, отвернулся к коробке с новоприбывшими виниловыми пластинками. — Типа читать мысли? — задумчиво уточнил Диман. — Ну, не знаю. Максибон вон говорит, что не обязательно читать, а можно просто чувствовать или видеть, что происходит в голове другого. А я говорю, что нельзя, потому что мозг не сможет разобраться, где своё, где чужое, и произойдёт error. — Да? Хм… Рыжик у нас, оказывается, фантазёр? Фанта-зёр… ты меня называла… Последнее Диман пропел где-то совсем рядом, за спиной, но я не повернулся. — Но вообще, наверное, соглашусь с фантазиями. Почему нет? Скучно же, когда всё просто и очевидно. Типа какие-нибудь всплывающие окна, а? Как те такое, Стасян? Фоновый режим? Или как на стримах, смотреть, как другой играет. Типа того? Типа. Примерно так оно и было. То есть, ты по сути видишь эмоции и чувства другого и перенимаешь их, но не испытываешь полноценно. Странно, что Диман привёл такой пример, ведь сам говорил относительно недавно, что стримы — чушня полнейшая. Я еле сдержался, чтобы не среагировать позорным согласным кивком. — Да вы оба фантазёры, — отмахнулся Стас. — Глаза — это не экран кинотеатра. Сознание — не комната, как в мультике «Головоломка». — А жаль, — искренне вздохнул я. — Там, кстати, не одна комната была, — вспомнил Диман. — Помните, лабиринты? А гора из воспоминаний? А Бинго-Бонго? Блять, я всегда реву на этом моменте, отвечаю… Ты обязательно свози её на Луну, ладно? Ебаться-сраться, каждый раз, как ножом по сердцу… Пришлось обернуться. С прищуром, со скепсисом и шоком. Вот чего уж не ожидал, так не ожидал. Он что, не рофлит? А… Нет. Всё же рофлит. На Димином лице царила самая расхлябанная издевательская улыбочка, а глаза — сверкающие, голубейше-голубые — глядели на меня. Да он же ждал, что я удивлюсь, хотел удивить! И бровки так ещё поднял хитро: «Поверил? Серьёзно?» — А тебе не надо в фуд-холл? Работать, например? Следить, чтобы школьники жрачку не проносили? — буркнул я. — Это же очень важная миссия. — Там два с половиной человека, — вмешался Стас. — И что? — Да, точняк, зай, ты прав, — встрепенулся Диман. — Половинка человека — звучит пиздецки подозрительно. Пойду разберусь! Он развернулся на каблуках добротных чёрных ботиночек и пошёл маршем прочь. Когда отдалился на достаточное расстояние, я поймал осуждающий взгляд Стаса. — Что он тебе плохого сделал? — Ты о чём? — Почему ты к нему постоянно цепляешься, грубишь, прогоняешь? — Я цепляюсь? С ума сошёл? — опешил я. — Это он меня нарочно выбешивает. Мешается, ведёт себя, как инфантильный придурок. — Ну-ну, — по-старчески цыкнул Стас и пошёл в игровую зону делать дела. Досадно, но к разговору о телепатии мы не вернулись. А хотелось поговорить ещё, хотелось обсудить вариации, возможности, прийти к какому-то консенсусу. Стас в подобных демагогиях был крайне полезным собеседником, он, несмотря на изначальные сомнения, всегда умудрялся находить относительно научное объяснение даже всяким диким нереальным штукам. Он как-то умно объяснял способности супергероев. Я надеялся, что и с моей проблемой он тоже что-нибудь придумает в итоге. Скажет: «Ну да. Допустим, здесь вероятность существует, потому-то потому… Чисто теоретически. Не исключено. Вот так. Вот сяк…» Вся моя новая, переделанная под сверхъестественный формат сущность, требовала хоть малейшего подтверждения со стороны. И оправдания, и объяснения тоже. Про себя я искал слова и фразы, чтобы вернуться к тому, на чём закончили, но ничего не находил. А что можно было сказать, когда сам не до конца разобрался с техническими особенностями «присоединения»? Тут-то и озарило. Срочно. Надо. Сейчас. Погрузиться. И с пылу-жару, доказательно, умно рассказать Стасику, как оно, каким боком оно, подробно. Всё же чувства или визуал? Или так и этак? Я подошёл поближе к стеклянной стене, встал рядом с древним игровым автоматом, как Хитман, по-шпионски, просканировал «булочный» холл. Мда… Перекати-поле под лоу-фай. Мелкие прогульщики на лестнице. Игорь Семёныч, развалившийся под картиной кровавого покемона, завтракающий сандвичем с кофе. Ребята-повара, каждый в своём прямоугольнике, одни головы видать. Девушка-администратор, Лиза или как её, не помню, шастающая по стрит-арт-аллее вместе с несколькими людьми, показывающая, презентующая что-то. Её захватить? Нет, блин, не выйдет. Она далековато. У меня, к сожалению, имелся радиус воздействия, на подключение требовалось время. Не просто — тык — мысленным штекером. Нужно было прицелиться, настроиться. Единственный, кто в данный момент подходил под цель, и кого я не пробовал, не планировал пробовать — это фигура в чёрном, застрявшая прямо посередине столбом и многозначительно рассматривающая второй, не до конца оформленный этаж. Диман задумчиво прикладывал указательный палец к губам и слегка покачивал головой. «Интересно, о чём этот недоумок так усиленно размышляет? Что у него в голове творится?» — подумал я и мигом выставил пальцы, направил, как пистолет. Бам! Ну и идиот я, конечно. Нахрена? Нахрена я так спешил? Выбрал Димана. Считал, что увижу какую-нибудь ерунду, позлорадствую, поэкспериментирую, в общем, буду контролировать ситуацию, особо не напрягусь, потому что Дима — прост, как тапочек, но… Меня резко выкинуло. Снесло. Не знаю, каким чудом справилась моя физическая оболочка и не грохнулась. Перед глазами всё резко наклонилось, взболтнулось, точно в шейкере. Волна, буквально морская волна, плавно обогнула тело, подтолкнула под жопку к берегу, к песку — тёплому, оранжевому, полупрозрачному, похожему на крошку янтаря. Я зашевелился, собрался по частям, выбрался из воды на карачках, растерянный, мокрый, тяжеленный. Вдох-выдох. Песок. Соль, жгущая глаза. Куда меня, блять, занесло? Еле хватило сил встать с колен — шатало ужасно, придавливало гравитацией. Руки совсем потерялись, стали бескостными, болтались верёвочками. Оп, рука-подруга, давай, ну, давай, двигайся! По завету Стасика. Как понять, что ты именно свою руку хочешь задействовать? Хочу правую, давай. Хотя, подождите, это же не настоящее моё тело! Это не реальное место! Почему я так хорошо, или почти хорошо, чувствую себя собой? Что происходит? Я вяло задёргался на месте, будто призрак, пытающийся выбраться из своего же фантомного тела. Израсходовав последний остаток сил, голова устало повесилась, потянулась вниз свинцовым шаром. Что-то неожиданно придержало её лёгким аккуратным касанием. Приподняло за подбородок. Дима. Обыкновенный, ничем не отличающийся от реального Димы Дима материализовался прямо передо мной, посмотрел в глаза внимательно, серьёзно. Без привычной его улыбки. Без слов и желания их произнести. За ним стеной стояла облачная тишина и пустота, за мной тихо шуршали набегающие волны. И Дима сам, волною мягкой, спокойной, уверенной, протянул указательный палец к моему лбу, подцепил прилипшую прядку, убрал за ухо. Нихуя себе… Это всё. До момента, как он взглянул на мои губы и потянулся к ним своими. Я весь превратился в — НИХУЯ СЕБЕ!!! И сжалось. Забилось молотком. Уничтожило. Вышвырнуло из уютного тепла обратно в охлаждённый кондиционером «Ватермелон». Я не успел ощутить поцелуй, его и не случилось, но… собственное сбившееся дыхание… но… ощущение чужой руки на лице… но… но… Дима? Да как? Всё произошло так быстро… Я приложил к губам пальцы, те, которые обычно для подключения, а теперь для возвращения. Удостовериться, что нахожусь в нынешней реальности и могу контролировать настоящие конечности. Я здесь, а не в сомнительном романтическом фильме, где люди под закатным солнцем целуются. Я нормален. Всё хорошо. Спокойно, Макс. — Ты чего замер? Куда уставился? — отвлёк меня Стасик. Не успел я прийти в себя, как он начал допытываться, что за новоиспечённая пугающая привычка — залипать в никуда, у меня появилась, и что за странная дёрганность, напряжённость. Он приписал изменения расставанию с Соней, хоть напрямую и не сказал, посочувствовал, жалостно повздыхал, не поверил в моё дряблое: «Да всё нормально». И правильно, что не поверил. Всё было катастрофически ненормально. Не так, как раньше. Погружаясь в людей, я ни разу не ощущал свою персону отдельным объектом, представлялся лишь наблюдателем, зрителем на стриме. А тут такой нонсенс… Чувствовать своими руками песчинки, воду, стягивающую соль на лице. Чувствовать и видеть его. Блять, да это же Диман! Откуда в нём море? И почему он вздумал лезть целоваться? Как он опознал меня? Или это был не я? И он что, гей? Отличный вопрос. Диман на гея не походил ни разу. Уж в ком-ком, а в нём мой гей-радар не улавливал ни единого особенного импульса. И да, я мог определять. Рыбак-рыбака, как говорится… Но я не то, чтобы гей. Мне всегда больше импонировали девушки. Бывало цепляли некоторые парни. Всего двое, трое, ну ладно, четверо… Но по дурости. Неконтролируемо, инстинктивно. В школе я случайно пососался с одним приятелем, прямо в раздевалке после уроков. Мы возились, боролись в шутку, а потом случился смазанный мокрый удар ртами, быстрый, как выпитый залпом шот. Адреналинчик бил по вискам, страх, что кто-то увидит, кипятил тело. Не разобрав — нравится или нет, я попробовал ещё и ещё. С этим чуваком, в универе — с другими. Уже и не помню, как их звали. Того, с кем был первый, алкогольный и довольно неэстетичный секс, вроде Никита. Не уверен. Я его не выбирал, не дружил с ним. Ни с кем из тех, на кого откликалось физически, не дружил, не подпускал ближе члена, не собирался строить отношения, потому что понимал — невозможно. С девушками оно выстраивалось по-другому. Легче, приятнее. С парнями только на бездумной страсти, коротко и примитивно. Как жирный сочный стейк слопать, но его же каждый день не поешь. Если честно, я и забыл, что у меня стрелочка поворачивается. Столько лет ни одного парня не хотелось, показалось, что-то юношеское, гормональное, перегорело. Но оно и не загорелось обратно. Ни в коем случае. Диман меня не привлекал. Да, он был симпатичным — весь остаток рабочей смены я пялился на него издали, тайком, оценивал в новом свете. Не врать же совести — да, Дима внешне удался. Морда симпатичная. Тело супер. И что? Он придурок! Доставучий, гиперактивный, глуповатый. Гопник, короче, пусть и стильненько, не по своей воле, наряженный. Взять вот его излюбленные фразочки, вклинивающиеся обычно в наши со Стасиком разговоры: «А? Чаво-каво, блять? Можете нормальным языком говорить? Что за фрейм? Что за скипать? Что за интер Венеция?» Тогда на последнее я вежливо пояснил: «ИнтервЕнция — это как ты агрессивно вторгаешься в моё личное пространство». Диман усмехнулся и ухватил меня за загривок, заурчал с издёвочкой: «Рыжуль, я пока не вторгаюсь, поверь. Ты бы почувствовал». Вспомнив внезапно это его замечание, я вспыхнул спичкой. Обдало огнём щёки и лоб, вспотели ладони, защекотались невидимым янтарным песочком. Вот же дерьмище… Почему я не заметил этого раньше? Диман же ко мне клеился! Или издевался? Или флиртовал? Или выбешивал нарочно? Или насмехался? Я совсем запутался. Единственное, что могло бы распутать, разложить неожиданно свалившуюся груду эмоций — повторный, более осознанный заплыв в море. Плавать я умел хорошо. Бояться — не боялся. Всё-таки, у кого суперспособность, а? Надо держать это заглавием. Главное — подготовиться морально, внедриться и уже осмотреться спокойно, убедиться, что нет никакого моря в Димановском разуме. Там должен быть гараж, пропахший бензином, пивом, сигаретами. Или белая «тойота», извергающая из глушака раздражающе громкие пердящие звуки. Или потная тренажёрка, штанги и гантели, липкие качки или дерзкие кэжуальные пацанчики, спортивные треники, кепочки, руки в карманах и прочее… Что-то такое, а никак не золотистый бархатный пляж, ласковое солнце, кучерявые волны и… я.