Воробей на проводе

Я слишком хорошо спал. Долго, темно и плюшево, с идеальной настройкой постели под влажноватое тяжёлое тело. Так бывает после хорошего секса, но в этот раз — без секса. Если не считать того, что мы с Димой неплохо поебались, волоча и укладывая в горизонтальное положение пьяного, вздумавшего ни с того ни с сего взбунтоваться Стасика. Я и не знал, что он под мухой склонен включать режим берсерка. Да и проблевался вроде, проспался немного, должен был прийти в себя, а не разбушёвываться. То не хотел выходить из машины, приказывал отвезти обратно, то бесился, что я с ним сюсюкаюсь, Дима — подшучивает, мы вместе — придерживаем, направляем. «Чё вы прицепились?! Я сам ровно идти способен! И спать вообще не хочу! Какой, в задницу, спать в столь прекрасную ночь, вы только посмотрите, посмотрите, а…» И тут следом уныние, алкогольная меланхоличность нападала: «Мы ж, Максуня, с тобой никогда никуда не ходим, ничего не видим. Сидим все выхи, как сычи. И лето проходит. И жизнь. А я за это лето ни разу… Одна Булка-Булка-Булка… А я, может, эчпочмак хочу! Эчпочмак, понимаете?» Наконец пьяного любителя татарской кухни удалось погрузить на кровать, где он, царственно противясь лишению штанов, покрутился и затих. Мы с Димой прикрыли дверь, вышли в коридор с усталыми смешками и беззвучно-удивлённым: «Ну, даёт Стасик, да?» Но это быстро закончилось, осталась тишина и беззвучно-неловкое: «Ну, я пошёл, да?» Дима замер с серьёзнейшей мордой на пороге. И мне бы схватить его за руку, как тогда, потянуть к себе в комнату, не для сеанса экстрасенсорики, а для выяснения чувств научным путём — немножко химии, электрических зарядов и притяжения тел, механических колебаний, но я тоже замялся, блин. Встали, два олуха, глядим друг на друга, оба жалеем, что Стасик вырубился и больше не служит громоотводом. А уже и грома нет, и дождик не накрапывает. Так тихо-тихо всё вокруг, и страшновато двигаться словами и чувствами по хрупкому эмоциональному стеклу. У Димы первого набралась смелость нарушить затянувшуюся паузу. Он забурчал что-то, стал искать ложку для обуви, в упор её не находя. Руки его, голые и раскрасневшиеся от Стасиковых беспощадных сопротивлений, двигались то туда то сюда, поймать их я бы не смог, сильно притомился и еле соображал. Чуть не упустил время спросить: — Останешься? Без подтекста и смысла. Просто останься, как остаются в моменте. Дима призадумался на миг, кивнул, молча последовал в мою комнату. Встал посередине, ничем не помогая. Мог бы улыбнуться, гад, попытаться разрядить обстановку, сделать хоть что-нибудь, чтобы я не позорился заиканием: — Эм… а тебе надо в душ? А полотенце? Или ты голодный после работы? А-а-а, а у нас и нет жрачки, наверное… Мы с утра доели вчерашнюю доставку… Не надо? Не голоден? Ну ладно. Но… но это… Короче, новая зубная щётка в верхнем шкафчике у нас есть, если что… Типа да… Хорошо, тогда я после тебя. Окей-окей… С дистанцией в шаг. Не смотря в глаза. Стыдясь непонятно чего. Теряясь, раздеваться или дожидаться его в одежде. Или глупо будет? Или норм прямо в трусах остаться — они, как шорты, я же у себя дома. Что за паника? Я пошастал, глотнул полувыдохшейся газировки, присел, заставляя себя успокоиться. Передёрнул прижимающимися к ушам плечами, не понимая отчего так сильно потряхивает. Потёр ватное лицо. Перенервничал, переутомился, переусердствовал с «погружениями», видимо. Ничего страшного, надо лишь полежать под покрывалом пару минуток и… Я проснулся от перегрева, задохнувшийся и придавленный к стенке. Отрубился, молодец, Макс! Очень гостеприимно. И что вижу? С трудом вижу, потому что свет выключен, темнота вокруг синяя, а рядышком, на спине, закинув руку наверх флажком, в позе пляжного отдыхающего лежит Дима. Полуобнажённый, расслабленный, разгорячённый. В полумраке мерещится, что от него розоватый жужжащий ореол расходится. Печка, а не человек. И как он только лёг своей громадной тушей и не разбудил — непонятно. Я попытался вылезти из образовавшегося кокона и стать трёхмерным, неизбежно потоптался по чужим телесным участкам, глотком урвал запах кожи, чисто Диминой, топлёной, чуть пряной. На что же похоже, на что? Я всё никак не мог понять… Что же напоминает? Может, тот индийский чай со специями, масала, вроде бы, я как-то пил его в Кофе-феко. Шумно вдыхая, определяясь, я прошёлся носом и губами по изгибам, наверх, к шее и обратно. Хотя мы и без того лежали впритык, и ещё пару секунд назад мне было тесно, непривычно и неудобно, близость показалась недостаточной. Я надвинулся бочком, закинул на Диму ногу, втемяшился в него — пахом в жёсткое бедро, губами в натянутый бицепс, провёл растянутыми поцелуями по краю подмышечной впадины к груди. А там и руки уже сами поползли вниз по его торсу, по сидящим в обтяжку боксерам, уверенно, но без спешки, аккуратно — на подкорке хорошо отложилось, что Дима не большой любитель грубостей. В ответ шевельнулось, пробудилось, поддалось в ладонь. Горячий выдох обдал макушку, рука-флажок перенаправилась, приобняла мою голову, подтянула к себе поближе, вроде как для поцелуя, но без поцелуя. Очень близко. Перед глазами от возбуждения и темноты всё мутно переливалось. Неровные тени шевелились, дышали влечением, двигались навстречу, прижимали. Мы поёрзали, потёрлись друг о друга, застыли на боку, щека к щеке, словно после долгой разлуки. Одна рука Димы удерживала мой затылок, другая — вычерчивала круги на спине, и двигалась всё ниже-ниже, жмякала ягодицу, с впечатляющей смесью ловкости и невинности стягивала трусы. Я осознал общую наготу только когда мой член скрестился с членом напротив, обжигающим, как долбаный световой меч. Какая у Димы пугающая температура, ну, серьёзно! Внизу особенно. Если бы я мог думать нормально в тот момент, провел бы анализ, вспомнил, что прежние мои пассии были ужасно мерзлявые. А с парнями я и не ложился в постель, чтобы оценить их полноценно, обычно перепихон происходил непонятным образом, второпях, не до конца снимая одежду. Один раз случилось в душе, как раз в ходе эксперимента в роли принимающего, но там хрен разберёшь, все мысли уходили на то, чтобы расслабиться и почувствовать ту хвалёную заднюю магию. Спойлер: не вышло. С Димой же у меня мозг с самого начала работал с перебоями, расслаблялся сам по себе, и начиналась всякая примитивная, животная хрень. Взять «подключение» — полный беспредел. Что говорить о сонном, разваренном состоянии — я окончательно обмяк в объятьях, размазался маслицем, прицепился к шее, закрыл глаза. Перестал отслеживать, что снизу происходит. Что-то трётся, влажно скользит, копится лавой. Надо ли помогать рукой? Ой, да какая разница, если уже и так охуенно. И без проникновения, полноценной дрочки, пошлости, и без смазки липко, теку в три ручья. Без излишних соединительных ментальных процессов, регулировок, контроллеров и прочей дряни. Мы просто гладимся, трёмся, липнем телами, а после, не разъединившись, засыпаем. Это ведь не странно. Спать голым, с парнем в обнимку, не потрахавшись нормально. И спать довольно-таки удобно, не затекая, устроившись на бицухе вместо подушки. Утром я оценивал подсохшие следы спермы на своём животе. И когда именно я кончил? Можно ли считать такое сексом? Или скорее петтингом? С Димой всё не как у людей, что в бессознательном, что в сознательном. Кстати, где он? Я прислушался к доносящемуся с кухни шуму, тихонько вышел из комнаты, выглянул на секунду из-за угла — лохматый Стасик сидит за столом, придерживая тяжёлый лоб, морщась, пялится в стакан с белёсой лекарственной водичкой. Дима стоит у столешницы, чем-то шуршит. Оба тихонькие, переговариваются как-то уютно, на полушёпотах. — И что написал? — это от бархатного Диминого. — Не знаю, — от хриплого Стасикового. — Чушь какую-то, но, на удивление, без ошибок. Получилось наподобие рекламной рассылки. Типа, у нас появилась новая игра, приглашаем в «Ватермелон», приходите, мы вас ждём в такие-то дни. Я даже не помню, как это печатал… — Ага-ага, а она что? — Ответила: «Хорошо, приду». Провал… Максик будет в шоке, если она, в самом деле, придёт. — Ничё он не будет, не придумывай… где у вас масло? А, вижу… — Нет, надо написать, что это ошибка, а то получится не хорошо. И мне с ней разговаривать придётся. Допустим, а о чём? Нет, Диман, это не хорошо… не хорошо. — Заебал отмазываться. Сама судьба тебе подачки делает, а ты всё причины ищешь. Тем более, никто не заставляет тебя ей в любви признаваться. Поболтать можете, чё такого? — А Макс будет стоять и смотреть. Гениальный план, блять, надёжный, как швейцарские часы. — Ну да, ну да, сваливай свои затупы на Макса, я понял … А где у вас открывашка? — Вон там … Не, Диман, не здесь, под раковиной. Не над, а под… — Стасик со страдальческим выражением отёкшего лица поднялся, пошёл показывать, а я, воспользовавшись ситуацией, пробежал в ванную. Не хотел, чтобы меня приняли за шпиона. Хотя из меня шпион, как из Димана — профессор Ксавье. Не увидеть очевидного, не понять, не догадаться… Это же надо так в глаза долбиться! При том, что моему дружочку-пирожочку, то есть эчпочмаку, не больно-то и удавалось скрывать заинтересованность. Он ведь постоянно спрашивал о Соне, когда мы с ней встречались, и после тоже. Стасик давно ей был очарован, а я в упор не замечал. Ещё и рассказывал кое-что по-дружески, но не по-джентельменски, а Стасик по-дружески делал вид, что всё в порядке. Интересно, он бы и на нашей с Соней свадьбе не признался? А то, кто знает, как далеко могли бы зайти эти апатичные деревянные отношеньки. Хорошо, что с ними покончено. Стасику открыта дорога, пусть дерзает, так ему и скажу… А нет, говори не говори, какой толк? Ничего он не сделает или сделает всё наперекосяк. Зассыт, затупит, заржавеет, а нельзя — поленьям нужен острый топор, верный смелый удар. Нет, Стасик на такое не способен, он излишне мягкий. Вышел из душа я унылый, встретился с одними похмельными глазами, с другими хитрыми, внимательными. Вдохнул восхитительный аромат завтрака — у нас со Стасом отродясь такого здесь не водилось. Целых две сковородки было задействовано для ожидающего меня пира, но никакого беспорядка. Всё чистенько, ровненько уложено, поставлено — огроменные, пожаренные, сочащиеся сыром бутерброды, пухлые оладушки, сгущёнка. Оладушки, серьёзно? Дима ещё и готовить умеет? Да вы издеваетесь… Ой, не зря я в душе, помимо долгих и бессмысленных размышлений, предавался кое-каким исключительным гигиеническим процедурам, предшествующим однополой любви. Сразу же после этого волшебного завтрака Дима будет отрабатывать свою идеальность по полной. К слову о нём. Стоило мне сделать шаг на кухню, как он прыжком пантеры выскочил навстречу, схватил за талию и притянул. За талию! Ну это уже ни в какие ворота! Я ему что, девчонка? Ещё и целоваться полез… Что за нахер розовые сопли? С ума сошёл? При живом-то Стасике… Удивительно, что живом. Припухшее после пьянки лицо находило силы умиляться, глядя на нашу с Димой возню. — Так что, пацаны, вы теперь вместе? — спросил он ехидненько. — Хуести, — огрызнулся я, отлипая и усаживаясь жрать. Дима только усмехнулся и не прекращал довольно улыбаться, поощряя продолжившиеся дальше идиотские рассуждения Стаса, типа да как вы теперь в Булке будете, да как то, а как это. И прочее, как оно всё в таких радужных случаях бывает. — Мне всегда было интересно, а геи друг другу тоже встречаться предлагают? Актив пассиву или как? — Ну я, короч, хотел предложить, — обыденным тоном сказал Дима. — Сегодня. Я резко повернулся на него немым выражением: «Ёбнулся?» — А чё? — ответил он и закинул половину бутерброда в рот одним махом. — Только фначала мы фъефдим кое-куда. Хочу тебе кое-фто показать… — Что? — одновременно спросили мы со Стасиком. — А… ну, эт самое, ты постоянно болтал о… — тут Дима приостановился, загадочно дожёвывая, поглядел на меня, прищурился. — Не-е. Ты же у нас телепат. Возьми и догадайся. Давай, рыж, догадайся куда я тебя повезу. — Чего? Это не так работает, — скривился я. — А как работает? — влез Стас. — По-другому… Хер знает. Нормально, в общем, работает. Местами. — Ой, хватит, Максильеро. Расскажи уже по-человечески, хватит строить из себя человека-загадку мирового масштаба. — Да, зай, расскажи. Пока мы о вызове психушки не начали задумываться. Не скажу, что мне особо хотелось объясняться в такой нелепой обстановке, за завтраком, под манипуляциями, после всяких глупостей, но отнекиваться и уворачиваться я больше не мог. Был пойман, зажат в угол настырниками и как-то потихоньку, скрипя, раскачиваясь, мне пришлось обрисовать схему максомагической чертовщины. Получилось нечто вроде инструкции чтения мыслей для чайников. Никто меня, как ни странно, не перебивал, не подшучивал, не лыбился, отчего я стал краснеть больше положенного. И не потому, что всё сказанное звучало, как бред сумасшедшего, а наоборот, потому что звучало вполне нормально. Пацаны слушали и воспринимали мои слова вполне серьёзно, и на моментах про «присоединение» к йоркширскому терьеру и к воробью ни одной шутеечки не пустили. Поверили, в самом деле? Пытались понять? Или наоборот, забеспокоились о моём вконец упущенном душевном здоровье? Не знаю, я смущённо опускал взгляд и нервно постукивал вилкой. — А ты можешь… — после небольшой паузы начал Стасик. — Ты прямо сейчас заглянуть… заглянуть, подключиться, да? В мой разум. — Блин, Стас… — заныл я, думая, что он решил поиздеваться. — Прекращай ломаться! Давай. Оформим научный эксперимент. Чего тебе стоит? Не бойся, голова у меня почти не болит. Я смогу сосредоточиться, подкину тебе мыслишек. Расскажешь, как оно видится, ощущается. Чтобы наглядно. Хорошо? Что тебе для этого надо? Прикоснуться? — Не. Он пальцы делает, — Дима наклонился ко мне, взял за руку, вытащил вяло сопротивляющиеся пальцы из кулака. — Вот так. Тычет. — Не тычу, а направляю поток… Наверное, — я вздохнул. — Ладно. Задолбали. Хотите доказательств? Без проблем. Коннектится из вредности легко. И ещё легче, когда объект сидит близко, не шевелится, смотрит не отрываясь, и правда, весь сосредоточен. Лучше бы угорал. Но что поделать, погнали, ёпта. Всё равно — это Стасик. Считай, родной, какие тут могут возникнуть сложности? Тык. В пазы. Два в одно. Множественное ничего в цельное. Соединение. Колючки по щекам и давление на уши, как под водой. Погрузиться и вынырнуть, понять, что уши заложило не из-за давления, а оглушающей музыки и басов. Вр-вр-р-р… Танцевальный трек, но как под такое танцевать ума не приложу. Вчера в шатре включали похожее. Точно. Шатёр. Очень похоже. Блестящий бензиновый потолок, трепещущие змейки-ленты, прорастающие со сложных конструкций. Хромированные ленты, тянущиеся к бесчисленным людям, липнущие к их неестественно двигающимся конечностям, будто во флэшбэке, блики-блики, и частота кадров меньше обычной, реалистичной. У всех, но не у меня. Собственный, реальный, я поднял руку, проверяя — моя или нет, и тут же зажмурился от попавшего в глаз светового зайчика. Ауч! Неприятненько. Словно по башке получил. Голова зазвенела. Картинка перед глазами затроила. Стасик, сволочуга, всё-таки соврал. Голова у него до сих пор раскалывалась. И его немного мутило, судя по пошатывающемуся, накреняющемуся окружающему месиву из разных цветов и живых, смазанных сущностей. — Приём-приём? — зазвучало поверх музыки. — Джеймс Кемерон, вы уже на дне Марианской впадины? Не знаю, как Стас это сделал, возможно, сказал в реальности или подумал, но отвечать и отвлекаться я не стал, усиленно привыкал к новой, не очень комфортной обстановке. Стасик-Стасик, что же ты будешь делать… Одни гулянки у него в голове. Не нагулялся вчера. Дай ему только волю. И что тут высматривать интересненького? Что выуживать в этой толпе? Самого Стаса-то и не видно. Где он? Или его обзорная площадка, окно в реальность? Надо же посмотреть с его точки зрения на то, как мы, три дебила, сидим на кухне с серьёзными мордами. Ну, я сижу серьёзный один, доверительно прикрыв глазки и тупо выставив пальцы, а пацаны рофлят или, как вариант, вызывают санитаров. Я отпихнул кого-то полуневидимого, протиснулся вперёд, шаг за шагом, медленно и вязко, гребя руками по густому звенящему воздуху, отставляя норовящие ударить по лицу чьи-то лапы, добрёл до стены. Упёрся, выдохнул. Мда… Тяжко. И прошла, кажется, вечность. Всё как в киселе. Кажется, что-то специально меня не пускало дальше, притормаживало, лезло, липло, мешало, но я сдаваться не планировал. Раз уж взялся, то должен был найти глаза, через которые можно смотреть, или уголок, в котором можно подумать, сделать вывод. Но какой уж тут вывод, очевиднее не выведешь. Друже мой — латентный любитель вечериночек, а никакой не хикка-гик… О, постойте-ка. А это что? Знакомые наклейки на стене. У нас недалеко от «Ватермелона», на выходе из «Булки» таких поналеплено. А сверху на втором недостроенном этаже висят неприлично огромные психоделичные картины современных художников. Самая близкая к нам — синее пятно и золотистая полоса. Хрень полная. Кто в здравом уме поймёт, что изображено? То ли дело наша сочная «ватермелоновская» анимешная девочка на плакате. Не будем говорить, что в Стасиковом сознании эта тян стала клоном Сони. Суть тут в другом, в самом проходе, внезапно выстроившимся передо мной. Стас, когда выходил курить, всегда жался к этой стене и выстукивал по ней костяшками свой излюбленный ритм. «Та-тара-татарарата-та». Я на автомате повторил действие. И — аллохомора — ладонь моя поймала дверную ручку. Маленькую и кругленькую штучку. Удержав её почти двумя пальцами, я щёлкнул замком, открыл, вышел. Или лучше сказать — зашёл на другой уровень. Понял. Почувствовал. Исчезли звуки, люди, «Булка» — всё осталось там, наверху, на поверхности. Здесь царила полнейшая тишина. Разгоревшиеся на танцполе щёки обдало дружелюбным теплым ветром. Я на улице? На природе? Любопытно. Земля под ногами, но на небе ни солнца, ни луны, ни темно, ни светло. Чуть оранжево. И пусто-пусто до самого горизонта. Ничего нет. Идеальная равнина без малейшей шероховатости, камня, кустика. — Ау? — неуверенно начал я. И не крикнул ведь, а звук моего голоса распух, усилился и с гулом полетел над полем. — Ай, не шуми. И без тебя тошно, — зазвучало сзади. Где-то пониже, на земле на корточках сидел человечек с игрушечной ярко-жёлтой лопаткой в руке. Сначала он яростно взрыхливал землю, затем хватал красную тяпочку и ещё более злобно вскапывал небольшую ямку. Стасик. Похожий на себя отдалённо. С длиннющими, сбившимися в сосульки волосами, одетый в белую пижаму, бывшую когда-то тысячу ямок назад белой. Бледный и маленький. Намного меньше обычного. Совсем как ребёнок, жалкий и обиженный, шмыгающий носом и неуклюже утирающийся грязным рукавом. Он поднял голову, поглядел на меня с кислой миной. — Чё уставился? Уйди, не мешай. Вот тебе и гостеприимный приём. Сознательно, может, Стас и пытался сосредоточиться, но его бессознательное явно с ним не соглашалось. — Не мешать копаться в грязи? — осторожно уточнил я. — Зачем ты это делаешь? — Хочу и копаюсь. Тебя ебать не должно. — Хм… Твоя правда. — Кривда, блять. Иди нахуй. Я занят, — продолжилось злобное пыхтение. — Понимаю, — я нисколько не обиделся. — Делать ямки в грязи — очень важное дело. — Ты тупой? Не в грязи, а в земле! Не видишь, что ли? Хорошая почва. Влага. Свет. Температура. Идеально. А хули толку… Да пошло оно всё! — он швырнул в меня лопаткой. Промахнулся. Настоящий Стасик в меня никогда бы ничего не кинул, а если бы и кинул, то попал. — Ты кто такой? — прищурился я. — Тёмная сторона Стаса? — Твоей мамки, блять… А, прости. Забыл, что она умерла… — дарк-Стас хищно улыбнулся, — … или не забыл. Как тут забудешь, когда ты своим видом постоянно напоминаешь, какой ты мученик, загадочный, депрессивный, глубочайшей души человек, познавший истинные страдания, единственный во всём мире. Дед-инсайд сраный! Я устало вздохнул. Вчера претензии выслушивал в реальной жизни, сегодня в нереальной. Начинало уже как-то надоедать. — Чел, ты думаешь, меня таким можно задеть? — Нет, что ты. Тебя ничем не задеть. Ты у нас непробиваемый. Холодный и крепкий, как сталь, — дарк-Стас поднялся, тщетно отряхнул руки и двинулся ко мне. — Кстати, пойдём. Пригодишься. Нужно кое-что срубить. Воспротивиться не вышло, я и не хотел, не понимал ни хрена, что происходит. Задубел, закоченел, охладел и… уменьшился. Всё произошло очень быстро — фьють — я уже без рук и ног, плоский, жёсткий, железный, и покрытые коркой земли пальцы злого Стасика крепко держат мою рукоять. — Глянь. Опять засыхает! — он цыкнул и показал на возникшее из ниоткуда корявенькое деревце. — В который раз одно и то же! Сука, как же заебало! Что ни делаю, опять срань эта не растёт. Всё! Нахуй! Срублю сейчас, какая разница, оно и так и так сдохнет. Всё равно нет смысла… А лучше… Лучше спилю! Меня с силой дёрнуло за лапу… за ногу? За хвост? Из глотки вырвался крик, жужжание? Тело моё округлилось, а голова задрожала, завибрировала. Из топора я превратился в… бензопилу? Что за фигня? Ну, Стасик, с его богатой фантазией и любовью к аниме, чтоб его… — Как тебе? Так поудобнее будет, да, Максим? Ты у нас не любишь церемониться. Сразу херачишь. И когда я херачил? Когда рубил или пилил сплеча? Тем более и пилить ничего не надо мной или чем-либо, дерево-то живое, вон листочки трепещут, боятся! Стасик, ау! Дерево… Тут что-то сложилось, вспомнилось. Щёлкнуло, сквозь жужжание. Сверкнуло, сквозь дым. Всё стало ясно. Я вырубал уже деревья раньше. Сносил целыми пачками, оставляя одни обрубки, а Соня, Соня — милая Соня их складывала, выравнивала, систематизировала, искала пользу со свойственным ей прагматизмом. Да, она была из дерева, с корой и корнями, живой, иногда цветущей, а иногда спящей и сухой по зиме, простой и сложной одновременно. Она могла быть заинтересованной, экспрессивной, но не тогда, когда со мной. Ей нужно было другое. Благодатная почва? Я уронил пальцы. Открыл глаза, глянул на настоящего, не металлического, а мягкого, словно земля, Стаса. Он недоумённо смотрел то на меня, то на часы — прошло не более нескольких минут. А я смотрел и видел его в новом свете. Или всегда видел, но не акцентировал внимание. Друг. Мой добрый друг. Одинокий, опустошённый, теряющий надежду, но не признающийся, вероятно, считающий, что мои трагедии перебивают его, и в то же время неосознанно копящий обидки. Так ли мне всё нужно было понимать? Или как-то иначе? Выяснять, узнавать лучшего друга в дополнительных «присоединениях». Или лучше — в разговорах по душам, что так тяжело мне всегда давались. Я не знал. Не имел малейшего понятия, что делать дальше. Хотелось встать, подойти и обнять худые плечи, посочувствовать, а лучше встряхнуть — ты чего, в самом-то деле! — убедить, извиниться, помочь, что-то сделать правильное, но вместо этого я усмехнулся и сказал: — Ну спасибо, теперь у меня тоже болит башка!

***

В квартире я вёл себя более или менее непринуждённо, вовлекался в долгую болтовню, хмыкал, спорил с околонаучными догадками, приводил тупые сравнения, провоцирующие череду не менее тупых шуток, сдавался и ржал вместе со всеми. Мне было искренне хорошо, весело, легко втроём — в словах, а не мыслях, но стоило выйти и сесть в машину, как всё удержанное обрушилось на меня градом камней. В один момент я настолько расфокусировался, что и не заметил, как белая «япошка», которую я раньше терпеть не мог и садиться в неё не желал, тронулась с места. За стеклом заполосил, размазался город. И где тот многолетний страх скорости, спросите вы? А я сам не знаю. Он вроде и был, но где-то уже далеко на фоне, приправленный Димиными попытками меня отвлечь. Забавно, как он всё приглядывался ко мне, прищуривался, говорил вроде: «Надеюсь, выпрыгивать на ходу не собираешься? Не, в принципе можешь попробовать, замок-то не работает, запереть тебя не могу…» И прочее-прочее. Болтал вначале без умолку разные глупости, а затем смолк. Я же залип в окно. Что-то гулом думалось, перебивалось от мысли к мысли. Об увиденном с утра. О деревьях. Тех, что прорастают в разумах людей, так похожие на этих, стоящих вдоль трассы стеной. Деревья-деревья, спиленные брёвна, срубленные ветки. Холодный металл, жёсткий удар. Неудавшиеся отношения. Первые, вторые, третьи. И с дружбой ещё хуже. Я никогда не умел дружить. Лучше бы я не телепатии учился, а взаимодействию с людьми, честное слово, было бы больше пользы. Не пришлось бы думать, как понять Стасика, лучшего друга, на минуточку. Как ему помочь. А помочь-то надо, да как подобраться? Не скажешь же: «Вы с Соней идеально друг другу подходите, но типа на подсознательном уровне, понимаешь?» И не в Соне ведь вообще дело! Собака глубже зарыта. Её я тоже толком не знаю, Соню в смысле, насколько мы выяснили. О ней у меня информация искажённая, поверхностная, не намного больше, чем о той же Арише. Вот что я выяснил о этой синеволоске? Что она творит какую-то херню, запуталась, закрутилась вихрем в мракобесных идеях. Инфоцыгане, шаманы… Ну бред же, а она сама и не понимает. Тут стоит отметить, насколько я ещё далеко находился от мысли использовать максомагию для помощи другим. Мне предстояло невозможно много работы, чтобы всё осознать и выстроить новый план действий, но именно тогда, сидя в тачке Димы, направляясь непонятно куда и зачем, заложилось зёрнышко, собираясь несмотря ни на что прорасти в холодном Максовом железе. Что-то ожило внутри меня, зазвучало отголоском сквозь мысленный белый шум. Горячо коснулось левой руки. Я взглянул вниз. Оказывается, мои пальцы пустились в нервный пляс по бедру. Указательный и средний куда-то усердно бежали, оставаясь на месте, будто требовали внедриться в меня же самого и бесились, что ничего не выходит. Недолго. Дима накрыл их своей ладонью, можно уже сказать, по традиции, моментально убрал лишнее из головы, спустил меня на землю. — И как у тебя только получается? — тихо усмехнулся я. — Чё? — он правда не понял. Для него это движение — взять меня за ручку, погладить, успокоить — было совершенно естественным. Он никогда не продумывал ходы, смыслы, не усложнял. Этому мне стоило у него поучиться. В целом, много чему поучиться. Кто бы мог подумать. Чуть погодя, после внимательного изучения Димы — настоящего, наружного, а точнее его профиля, идеального до бесячки, особенно в свете пыльного дорожного солнца, эти его очаровательные золотистые щетинки по розоватым щекам, блестящий кривой зуб, улыбающиеся ехидно, поглядывающие мельком глаза. Слушая детсадовские шутеечки: «Чё такое? Чего пялишься? Втюрился, рыж?» Я кивал чётко и быстро, бесстрашно, сжимал его лапу, тянулся к водительскому для вредных поцелуев, но не мог дотянуться из-за ремня безопасности. Нет, отстегнуться давний страх мне всё-таки не позволял, и Дима тоже не потворствовал. Улыбался, довольный котяра, и убеждал, что мы уже подъезжаем. Потерпи-потерпи. Я бухтел и терпел. — Ты так и не угадал, куда мы едем. — Я тебе не угадайка. Не экстрасенс. — А жаль. Могли бы поднять деньжат. Ты знаешь, сколько их услуги стоят? У меня, кстати, мама обожает такие хрени… О! Сделаешь ей ща тоже какое-нибудь предсказание? Только не как со Стасяном, а нормальное что-то скажешь? Типа тудым-сюдым, всё будет хорошо… — Да я же говорил, что это не так работает… — начал было я и тут же осёкся, вкурил. — В смысле, сейчас? В смысле, маме? Ну, вы понимаете, какой шок, ужас, непонимание, сопротивление, все стадии несогласия пережил я в эти минуты. Выкидывал всякое громкое: «Отпусти! Не надо меня везти к своей маме… В смысле, познакомить? В каком плане? Да ты ебанулся в край! Я же парень, алё! Она знает? Чего… Не-е-е, это уже ни в какие рамки… Откуда? Ка-а-ак? Просто потусить на даче? Ничего страшного не будет? Да не боюсь я! Хватит меня успокаивать! Я спокоен! Разверни тачку! Разверни…» Олух я тот ещё. Скандалист и трус. Спустя пару часов неизбежности я стоял посреди приятно полутёмной, прохладной комнатки, смотрел в щель шторы, зелёную, лиственную полосу. Вспоминал, как увидел это место впервые. Тот момент, когда мы с Димой сидели на моём диванчике лицом к лицу. Всё вокруг превращалось в родное, уютное. Именно в эту комнату. Дима мечтал затащить меня сюда. В свой маленький мир. Где домик и огород, где мама, живая, улыбчивая и такая же румяная, милая и простая, светлая, отличимая от сына разве что ростом, выбегает во двор, навстречу. Обнимает Димку, затем меня, незнакомца, по сути, тепло и радостно, принимает, а я стою стальной и холодный, на лужайке из клеверов, ещё ничего не понимающий, отвыкший от подобных объятий, давно забывший, что такое материнская любовь, эта особенная суетливая забота, быстрые движения пухлых рук, бесконечные вопросы и внимательный, по-настоящему небезразличный взгляд. И колет, колет сильно в груди, и морщусь, жую изнутри губы. Делаю вежливый вид, притворяюсь, что не больно. Не больно прикасаться к чужому земному счастью, хотя лучше бы я прикоснулся к тысяче чужих сознаний. Дима упорно мешал мне закрыться, усложниться. Он подталкивал, прикасался постоянно, направлял. Давай-давай, не ссы. Понравился момент, когда он упорно вылавливал мою беспокойную руку, вытаскивал на обеденный стол, прямо перед своей мамой, ничего не стесняясь. Нарочно подбешивал, чтобы я оживлялся и переставал бояться. Странная тактика, но действовала она на меня безотказно. Мама Димы улыбалась, говорила: «Лапуля, прекрати смущать человека!» Милые прозвища — так у них принято. Быть простыми и лёгкими — так у них принято. Вспомнить только, что я в начале считал Диму гопником. Да какой из него гопник, прости боже! Как я мог так ошибаться? Эх, Макс, что с телепатией, что без — ты совершенно не разбираешься в людях. Надо это дело обязательно будет исправлять. Потом, а сейчас… «Мам, ладно, мы пойдём поваляемся немножко. Жарко сегодня, капец…» Стоило выйти из кухни, дойти до коридора, к спине прижалось, навалилось тяжело. Дима положил подбородок на плечо, прихватил мои болтающиеся руки, пошёл вперёд, подталкивая меня в нужную сторону. Нелепо. Вместе. Возбуждающе. — Ну чё? Говорил же, матушка у меня норм. Вроде не так всё страшно получилось, — проурчало в ухо. Мне уже не было страшно. Стоя в больших покачивающихся объятьях, как в одеяле, оглядывая помещение, вспоминая, узнавая пространство. Я застыл так на мгновение в какой-то невообразимой воздушности задыхающегося счастья, как бывает, наверное, только по возвращении домой. И я вернулся обратно к Диме, подключился мурашками к реальности — спасибо мягким поцелуям по шее и чувствительному загривку. Блять, как же меня с такого уносило… Широкие ладони скользнули по моему напряжённому животу, соединились в паху, давно тянущему и желающему прикосновений. Я тут же выгнул спину, задницей в стояк, с нетерпением потёрся. «Да-да. Давай. Можем. Сейчас. Давай тут, прямо на столе», — без слов, таща Диму за собой и пытаясь одновременно сдёрнуть шорты. Он усмехнулся. — Ты заебал торопиться. Дай покайфовать нормально… Перевернул резко — я не успел сообразить — удержал за затылок и неведомым ловким манёвром припарковал меня на кровать. Дрифтер хренов. Начал выруливать мной, как ему заблагорассудится. Уверенно, сильно, но не грубо — он так умеет. Одной кнопкой отключает ментальную электронику, оставляет одно механическое воздействие. Смазанные шестерёнки и рычаги. Ход по приборам. Не открывая глаз. То напирая, то отпуская на вдох. Мне оно именно так и надо. Телом к телу. Давать в себя внедриться, сначала медленно пальцами, а затем, привыкнув, расслабившись, двигаться навстречу, кипеть и шипеть, просить ускориться, войти членом. Ожидать, покрываясь крупной дрожью, вбирать в себя с непривычки тяжко, выдыхать рвано в поцелуй. Оно проходило через нас по кругу, циркулировало, покалывало по вискам. Не применяя никаких суперспособностей, я находился в его разуме, а он во мне. Романтично, пиздец, но что поделать. Любовь, все дела. Судя по всему, давно, а с ней, оказывается — всё магия. Общая. Выбраться из этого потока невозможно, куда сложнее, чем забраться. Хочется продолжать, пока окончательно не останется сил даже на поцелуи. Да-да, ладно с вашими приторными потрахушками, скажете вы, что там с подсолнухами на картине? Мы уже выяснили, что Дима не обладал никакой телепатией, но откуда он узнал про подсолнухи? Да ниоткуда. Он и не знал. Просто точно такая же картина висела в этой его комнате. Видимо, она была популярна в двутысячных, или же только у семей конфигурации «мама и сын». Я заметил её позже, на боковой стенке шкафа. Если лежишь на кровати, то смотришь прямо на неё, а они, безглазые, пушистые, на тебя. Дима всего лишь фантазировал быть здесь со мной. И тогда, про море, он воображал его, глядя на то абстрактное полотно, висящее у нас рядом с «Ватермелоном». Быть со мной где угодно наедине. А лучше дремать кошачьим сном, обнимая, прижимая, обхватывая целиком, и когда уйдёт солнце, полусонными, разнеженными выйти и на свежем воздухе надкусывать свежеиспечённую булочку с корицей и запивать холодным кефиром.