***
В Червинке Катерине жилось, чего уж греха таить, сыто и привольно. Ну, если не считать ядовитых издевок Петра Ивановича, но, право слово, их можно и нужно было пропускать мимо ушей. Именно так ее учила милая крестная, говоря, что мужу ее «вечно все не так, потому как не с той ноги встал, видимо». Конечно же, Катерине было известно, что она всего-навсего дочь крепостной крестьянки, которая принесла в подоле, а повенчаться с возлюбленным не успела, потому как он погиб в пьяной драке в деревенском трактире. Да и родители его изначально были против, потому как у девицы ни приданого какого-никакого, пусть и самого завалящего, не имелось, да и репутация была подмочена. Якобы служила она в панском доме и пару раз случилось ей зайти в панские покои, перину взбить да белье перестелить. Войти-то, как дворня шепталась, она вошла, а выйти вот не торопилась. Правда, нет ли, бог весть. Павлина, хозяйская кухарка, говорила (а она все своими глазами видела), что покойная Соломия, мать Кати, вовсе и не помышляла становиться панской фавориткой. Да и сам пан в общем-то был к ней равнодушен. Правда, в ту пору он как раз дал отставку своей канареечке Агаше, которая его «серые будни» скрашивала несколько лет подряд. А Яков, управляющий, решил хозяину услужить, вот и послал ему, стало быть, Соломию, наказав той пана слушаться да угождать ему. Но в тот же самый день случилось панскому сынку тяжко захворать, и перепуганная Анна Львовна рыдала у его постели, причитая, что жить не станет, ежели что худое с Гришенькой случится. Петру Ивановичу доложили, и он, конечно же, примчался в детскую, где ночь напролет успокаивал жену, лично, из своих рук поил сына травяным отваром, приготовленным Павлиной, потому что никто, кроме отца, не мог заставить Григория Петровича принять лекарство, и попутно грозился открутить голову врачу, если он не поторопится. Соломия прождала пана чуть не до полуночи, а потом справедливо решила, что не нужна ему. Но кто-то видел, как она из спальни выходила, вот и поползли сплетни. Павлина, как могла, старалась осадить злословящих кумушек, но раз уж слухи пошли, конца им не будет. В общем, дурная слава шла про бедную Соломию Вербицкую, и не по ее вине. Узнав про то, Анна Львовна взяла бедняжку под свое покровительство и не прогнала ее, даже когда стало ясно, что Соломия тяжела. А после пообещала той заботиться о ребенке, как о родном. Когда несчастная скончалась от родовой горячки, Анна Львовна забрала девочку себе. Она растила свою милую Китти как дочь: наряжала в дорогие платья, нанимала лучших учителей, покупала дорогие игрушки. — Не наигрались, видно, Анна Львовна, — мрачно шутил Петр Иванович. — Надобно было еще своих завесть, одного сына вам мало, я вижу. — Кабы муж мой не был столь занят своими, не знаю уж, какими там делами, может, так оно и сталось бы, — парировала Анна Львона. — Нет, — злился Петр Иванович, — оно сталось бы, кабы кое-кто не пренебрегал своими обязанностями, ссылаясь на вечные мигрени да колики у Гришеньки. — Как вам не совестно говорить подобное! — вспыхивала она, и дальше уже скандал разражался, точно гроза, вмиг налетевшая на безоблачное небо. Когда Китти исполнилось восемнадцать, в Червинку вернулся Григорий Петрович. Он только что отслужил в армии, побывал, как говорят, в сражениях, и его приезд стал для хозяйки настоящим праздником. Увидев его впервые, Катерина поймала себя на мысли, что грех им не залюбоваться, столь красив он был в новеньком мундире да с крестом святого Георигия на груди. Сам же Григорий Петрович дня два бросал на нее оценивающие взгляды, а после перешел к решительным действиям. Он мог, скажем, придти к ней в комнату, спросить, как ни в чем ни бывало, как ей понравился сегодняшний обед, а потом, посчитав, что любезностей достаточно, лез обниматься. Она отталкивала его, хотя, чего уж там, стоит признаться, ее так и обдавало жаром, стоило ему прикоснуться к ней. А уж когда он игриво чмокнул ее в щеку, она покраснела, как вареный рак, хихикнула и уже готова была сама поцеловать его, но эту картину застала Павлина и велела ей незамедлительно идти на кухню. — Ты что, Катька, — выговаривала она ей час спустя, — по стопам матери-покойницы своей идешь? Хочешь, чтоб назавтра вся Червинка судачила, как ты панычу кровать греешь?! — Да побойся бога, Павлуся! — отбивалась Катерина. — И думать про него забудь, про ирода! — шумела Павлина. — Вот ужо расскажу я Ганне Львовне про сыночка, открою ей ясны очи-то! — Не надо, — взмолилась Катерина, — у крестной же слабое сердце. — А вы ее совсем не жалеете, — припечатала Павла, — ни ты, ни Гришка, ни папаша его, потаскун бессовестный. Вскоре Григорий Петрович увлекся Натальей Александровной Дорошенко. Она ответила ему взимностью, и это, стоит сказать, весьма огорчило Катерину. Впрочем, другого и не стоило ждать, они же люди одного круга, не станет же он, в самом деле, жениться на крепостной. Да, для Григория это было немыслимо, а вот сосед его и друг детства, Алексей Федорович Косач, вовсе даже не прочь оказался. Катерина познакомилась с ним на проселочной дороге. Она ездила в Нежин, чтобы отправить письмо, которое Анна Львовна под руководством своих подруг написала одной актрисе. Катерина подозревала, что письмо содержало некий ультиматум, поскольку актриса та являлась сердечной подругой Петра Ивановича, и про то в уезде не ведал разве только слепой и глухой. Жаль, что ее не посвящали в эти дела, с тоской думала Катерина, она могла бы помочь крестной. Можно было бы, например, закидать актрису мочеными яблоками, ославив ее тем самым на всю округу. Вот только как это устроить?.. Задумавшись, Катерина не заметила, как колесо ее повозки попало в выбоину, и она, взвизгнув от неожиданности, свалилась на землю. Тут же перед ней, точно принц из сказки, возник красавец-гусар, помог ей подняться, участливо спросил, не ушиблась ли прекрасная пани, а после сам же вытащил коляску из ямы. Катерина была покорена. Алексей Федорович стал регулярно приезжать в Червинку, навещал ее, привозил букеты полевых цветов. — Может, то твое счастье, — загадочно улыбалась Павлина. — Ах, да полно! — вспыхивала пионом Катерина. Когда Алексей Федорович попросил ее руки, она тут же сказала «да». Он был столь пылок и столь прекрасен, что не любить его было попросту невозможно. Григорий же Петрович, узнав об этом, принялся кричать, что Косач тот еще повеса (по себе, видно, судил), поиграет с Китти да и выбросит, и вообще, его же вместе с молодой женой на порог не пустит ни одно уважающее себя семейство. Анна Львовна, как обычно, согласилась с Гришенькой, а Петр Иванович пожал плечами и заметил, что их это вообще-то не должно касаться: — Катька рвется за него замуж, он желает на ней жениться, так совет им да любовь. А с нашей шеи — долой лишний рот! Кругом же выгода. — Вы думаете только о деньгах! — поморщилась Анна Львовна. Вслед за этим за голову схватилось все нежинское высшее общество. К матери Алексея без конца наведывались соседки и сочувствовали ей, говоря, что дети нынче стали неуправляемые, совсем от рук отбились. Почтенная Софья Станиславовна закусила удила и решительно заявила сыну, что нет ему материнского благословения на сие безумство. — Ты молод. Перебесишься, и все пройдет! — сказала она. На последнем свидании Алексей, рыдая, целовал Катерине руки, умолял простить, но он совсем один против жестокого света. — Увы, мы ничего не можем сделать, все против нас! Я не хочу делать вас несчастной, о дражайшая моя Катерина Степановна! — Вы меня покидаете навсегда, Алексей Федорович? — тихо спросила она. — Я вынужден. Возвращаюсь в действующую армию, поеду на Кавказ. Быть может, там вражья пуля наконец найдет и избавит меня от страданий, а этот мир — от такого глупца и неудачника, как я! — Ах, не говорите так! — взмолилась Катерина. — Прощай, любовь моя, знай, что в сердце моем вечно будешь царить лишь ты! На следующий день он и впрямь уехал, как сокрушалась Софья Станиславовна, надолго, если не навсегда. Катерина прорыдала на кухне всю ночь, а Павлина гладила ее по голове и повторяла лишь: — Ничего-ничего, дитятко, выстрадаешь! Да не кручинься ты так, все они, мужики, одним миром мазаны! Как ни странно, но в Червинке все ее жалели: Анна Львовна приходила по вечерам и рассказывала ей о своей юности, как она без памяти влюбилась в соседа по имению, который был много старше нее, трижды вдовец с пятью детьми, а сверх того мот и игрок. Отец, конечно же, запретил ей и думать о нем и выдал замуж за Петра Ивановича. — И ты знаешь, это не самый худший вариант! Взгляни: я прожила счастливую жизнь, у меня есть замечательный сын. И твоя жизнь не кончена, вот увидишь, ты еще найдешь счастье. — Благодарю вас, крестная, за то, что поддерживаете меня, утешаете! — всхлипывала Катерина. Григорий Петрович тоже сочувственно смотрел на нее и время от времени говорил, что, дескать, хорошо, что Косач отступился на полдороги, потому что кто знает, что было бы, если бы он женился на Китти, а потом, не выдержав насмешек и кривотолков, бросил ее. И даже Петр Иванович нет-нет, да по-отечески вздыхал и говорил, что, знать, судьба такая, надобно смириться и нести свой крест. А потом не стало Анны Львовны. В доме все погрузилось в траур, но очень скоро он окончился, а в Червинке начало твориться бог знает что. Оба пана привели в дом молодых жен, а те, точно с цепи сорвались и принялись изводить друг дружку. Дворня разделилась на два лагеря: одни поддерживали пани Наталью Александровну, а другие — Ларису Викторовну. За Наталью Александровну был, так сказать, сложившийся миропорядок: она — благородная пани, честь по чести сосватанная за молодого хозяина, пусть даже и была она иной раз резка (особенно с управляющим и молодыми горничными), но тем не менее, к мужу и свекру относилась с почтением. За Ларису же была ее простота в общении с прислугой, напрочь отсутствующее высокомерие и просто безграничное обаяние. Катерина скорее была готова примкнуть к лагерю союзников Ларисы, чем вызвала бурю негодования у Павлины. — Да как же ж можно, эту змею, что вползла сюда на место бедной Ганны Львовны, поддерживать?! Ведьма она, что ли, пана околдовала (он ведь теперь только на нее одну и смотрит, не то что прежде) и всех остальных! Лагерь сторонников Натальи Александровны и впрямь по численности уступал противнику. Лакеи Тихон, Фрол и Марко, а также управляющий были за Ларису Викторовну, поскольку прекрасно понимали: злить старого пана себе дороже. Галина — чисто из вредности, дабы позлить Павлину, делала все ей наперекор, а горничная Дарина переметнулась на сторону врага лишь потому, что пани Лариса Викторовна утешила ее и рублем одарила после того, как пани Наталья Александровна наказала за плохо отглаженные скатерти. Таким образом на стороне Натали были лишь Павлина, горничная Орыся, которая приехала вместе с пани из отчего дома, да Китти. Хотя, честно говоря, Лариса Викторовна была ей гораздо симпатичнее. По крайней мере, она не смотрела на нее с затаенной ненавистью и подозрением, особенно же, если рядом оказывался Григорий Петрович. Сами же хозяйки делали друг другу гадости исподтишка: Лариса публично опозорила Натали, сказав, что у той нет вкуса, когда та купила новые портьеры для гостиной, а Натали в ответ прочла за обедом вслух статью о новой театральной премьере и поинтересовалась, не хочет ли мадемуазель Яхонтова принять участие и разделить успех. — Вам же это близко, — ядовито усмехнулась Натали. — Было когда-то, — Лариса даже бровью не повела, — но нынче все изменилось. Теперь у меня другие обязанности, в частности, быть примерной женой и достойной хозяйкой в этом доме. Кстати сказать, — она вернула Натали не менее ехидную усмешку, — вы, милая, тоже могли бы преуспеть в этом нелегком деле. Особенно если больше времени уделяли бы своему мужу, а не моей скромной персоне. Григорий Петрович поперхнулся, Петр Иванович одобрительно кивнул своей благоверной, а Наталье Александровне пришлось проглотить обиду. Но уже на следующий день она пришла к Павлине и сказала, что их долг теперь — отомстить нахалке. Орыся, которая также была привлечена помочь им, отвлекала Дарину с Галей, чтобы они ненароком не заявились на кухню и не увидели то, что им видеть не следовало. Павлина вроде бы случайно отвернулась, увлекшись тестом для пирога, а Наталья Александровна, которая зашла, чтобы приказать накрывать на стол, взяла «случайно» оставленную там банку с перцем да и опрокинула ее в суп. Григорий Петрович был предупрежден загодя, поэтому от первого отказался. А вот Ларисе Викторовне с Петром Ивановичем пришлось не сладко. Яшка потом рвал и метал, бегая по кухне и потрясая хлыстом. Он грозился лично выпороть Павлину за недогляд. Она же ответила, что, во-первых, пороть ее у Яшки нет прав, она вольная, а во-вторых, на стряпню ее еще никто и никогда не жаловался, кроме пришлой «самозваной пани». — Гляди, дождёшься у меня! — пригрозил Яков, но был вынужден ретироваться несолоно хлебавши. Вскоре, чуть не на другой день после этого происшествия, Петр Иванович с молодой женой уехали в Париж, а прежде выяснилось, что покойная Анна Львовна оставила завещание. Оное завещание было оглашено в присутствии всех домашних, и последняя воля покойной заключалась в том, что она отдает все свои сбережения, а именно — двести пятьдесят рублей золотом, — Свято-Троицкому храму, а заодно просит мужа и сына не спорить меж собой, жить в мире и согласии, а еще — отдать в собственность ее милой воспитаннице Китти любимый рояль и по возможности выписать ей вольную. Грамота также прилагалась к завещанию, что избавляло Петра Ивановича от хлопот, требовалась лишь его подпись. Петр Иванович подумал-подумал, да и подмахнул бумагу. Пусть де, решил он, душа Анны Львовны будет довольна и спокойна, и не является ему в кошмарных снах. Перед отъездом он вызвал Катерину к себе в кабинет, и заявил, что раз она теперь вольная, то значит, вольна идти на все четыре стороны. Катерина попросила у него отсрочку, пока не найдет жилье и приличное место, он милостиво согласился, чему, стоит сказать, поспособствовала Лариса Викторовна. Но стоило только дорожной карете с Петром Ивановичем и его молодой женой выехать за ворота, Катерина поняла, что ей пора собирать вещички и как можно скорее. Потому что Григорию Петровичу теперь не приходилось сдерживаться, дабы отец и мачеха не заметили его интерес к Катерине, и он принялся за старое: то в темном коридоре ее подкараулит и будто невзначай за руку возьмет, то в кладовую явится, когда она пойдет туда за припасами для Павлины, и целоваться полезет, а то и вовсе придумал свозить ее на увеселительную прогулку в Киев. Дескать, он отговорится срочными делами, Китти скажется больной, и они по отдельности уедут в Нежин, там встретятся и отправятся кутить. Она с негодованием отвергла это предложение, тем более, что их чуть было не застала Наталья Александровна. Тем же вечером пани, глядя на Катерину испепеляющим взглядом, спросила, когда же милая Китти исполнит волю Петра Ивановича. Поняв, что тянуть дальше нельзя, Катерина на другой же день уехала в Нежин в сопровождении Павлины, которая испросила позволения помочь своей милой девоньке устроиться. Два дня она прожила в гостинице, а потом ей удалось снять уютную квартирку на окраине города. Вслед за этим она принялась искать место горничной или гувернантки. Это оказалось не таким уж легким делом, потому что в приличных домах ей отказывали, так как у нее не было рекомендаций. А из одного купеческого дома Катерина сама убежала без оглядки, поскольку очень уж сладострастно разглядывал ее хозяин, заявив, что готов взять ее гувернанткой к своей дочери, ежели будет мадемуазель Катрин мила, послушна да покладиста. Единственное, куда ей удалось устроиться — это в кондитерскую лавку. Однако же, в первый же день выяснилось, что она все напутала, неправильно рассчиталась с покупателями, в результате чего хозяин понес убытки, и приказчик сам рассчитал ее и выставил на улицу. Заработала она, разумеется, копейки, поскольку недостачу приказчик удержал из ее жалованья. От такого фиаско у Катерины опустились руки, и она уже была готова вернуться на поклон в Червинку и либо попросить рекомендаций, либо же взять ее хоть горничной, хоть посудомойкой. Ну, или в театр попроситься, в актерки заделаться, ведь она неплохо пела и играла на рояле, спасибо Анне Львовне. Но тут как раз ей на пути встретился Андрей Андреевич Жадан. Катерина стояла около театра и раздумывала, будет ли уместным вот так, с улицы, заявиться к режиссеру и попроситься на сцену, не выгонят ли ее с позором. Зазевавшись, на не заметила всадника, который чуть было не сшиб ее. Потом он извинялся за грубость, кою допустил, обозвав ее слепой идиоткой. Катерина же ответила, что сама виновата, следовало смотреть по сторонам. Слово за слово, они разговорились, ведь уже столько дней ей было не с кем побеседовать. Жадан оказался удивительным человеком, сам из бывших крепостных, сумел сколотить состояние и выкупить себя из неволи. Он помогал нуждающимся, в частности вот, построил больницу для бедных. — Может быть, вы поможете мне? — спросил он вдруг. — Точнее, не мне, а страждущим, которые приходят к нам за помощью. — Я… я почту за честь, Андрей Андреевич, — улыбнулась она. Так Катерина оказалась под началом доктора Лавроненко. Андрей Жадан уехал в Киев, где жил постоянно, но пообещал, что станет навещать и свою больницу и очаровательную и добросердечную Катерину Степановну.***
И почему все приличные люди исчезают с моего пути, только успев появиться, а грубияны вроде доктора или хоть Григория Петровича так и липнут, что мухи на варенье, — думала она по дороге домой. Ведь как хорош был Алешенька, но он уехал, разбив ей сердце, или вот Жадан — тоже хороший человек, сердечный! И тоже оставил ее, не пожелал даже задержаться хотя бы на несколько дней. Она с радостью подружилась бы с ним, о большем мечтать уж и не приходилось… Около дома, у самого подъезда Катерина заметила коляску, а у дверей знакомую фигуру в плаще и цилиндре. «Господи, только не это!» — взмолилась она про себя. — Китти, здравствуй, милая! — просиял Григорий Петрович, шагнув к ней и протянув роскошный букет пионов. — Как ты? Вот решил навестить тебя. Как-никак мы одна семья. — Добрый вечер, Григорий Петрович, — обреченно вздохнула Катерина. — Что ж… проходите, добро пожаловать!