« Искусство — это религия, которая имеет своих жрецов и должна иметь своих мучеников. » — Оноре де Бальзак
Люди давным-давно переросли старую, как мир, рабскую нужду в Богах. На протяжении столетий те приносили только ненависть, боль да кровопролитные войны, взамен предлагая лишь светлую, но такую хрупкую надежду на спасение и простое, как три копейки, но столь надобное чувство принадлежности к чему-то большему, чему-то за пределами тесной плоти. Годы шли, и люди — измученные, уставшие раз за разом заново собирать по осколкам вечно рушащийся мир — решили, что цена слишком велика. Когда кровавый груз божественной тирании оказался сброшен с израненных плеч, на смену явился иной идол — искусство. Единственной богиней, избежавшей жестокой человеческой казни, была Анлу — покровительница искусства. Именно Она стала хозяйкой нового мира, но манера правления Её отличалась от собратьев. Анлу не вмешивалась в дела земные. Свое творение Она оставила в покое, отдав самим людям право вершить судьбу. Но сила искусства оказалась неподвластна простым смертным. То, что творилось руками человеческими, не способно заменить стихию божественную. Искусство оказалось работой не людской. И без его светлой силы человеческие души стали гнить внутри тел. Мир вновь стал неумолимо распадаться на части. От того в один день Анлу снизошла на землю. Явилась пред смертными, словно равная им. Худая фигура Её, осыпаемая розоватыми лепестками лилий и обдуваемая весенними ветрами, бледная как луна, вышла из морской пены и засияла посреди изумрудных листистых лап лесных. Волосы слева — невинного снежного цвета кучери, едва касающиеся плеч, на самых концах припорошены черным пеплом — такие естественные, такие «земные» следы от пламени. С другой стороны же — уже совсем не по-человечески безупречно гладкие, смоляные прямые косы, струящиеся до пят. Глаза подобны Инь и Ян — левый оттенка густой смолы и правый — кристально-белый. Третий же на лбу Анлу вовсе не имел цвета, но стеклянная пустота его красноречивей взгляда всякого земного создания. Никто не может сказать, как давно был тот день — с Её прихода время земное стало течь неуловимо, необъяснимо иначе. Но именно в тот день все узрели лик Анлу. Анлу поселилась среди людей. Она не стала править миром в одиночку — вместо этого Анлу сотворила Детей. Были они с виду неотличимы от простых смертных, но только они владели силой творить настоящее искусство — то, что способно отзываться в душах людских, направлять, исцелять их, и сиять на благо миру. Анлу была для Детей Своих настоящей земной матерью. Как создание высшее, Она существует вне пространства, вне времени, от того каждого из них Анлу воспитывала да лелеяла отдельно и неповторимо. Ребенок рос, как растут все дети, лишь мать постоянно напоминала ему о предназначении — работать на благо мироздания, заниматься прекраснейшим из всех земных дел. Именно Детям предстояло заменить людям прежних божеств. Негласно их прозвали Новыми Богами. Дабы среди множества Детей определить наиболее достойных влиять на души человеческие и стать увековеченными идолами, было сотворено состязание, одержавшее наименование Игры Святых. Ежегодно Новые Боги демонстрируют свои творения на Арене Тщеславия. Живописцы соревнуются с живописцами, актёры с актёрами, певцы с певцами и поэты с поэтами — каждый здесь выставляет на весь мир свою работу, всё то, чему научился за годы жизни. Кто достоин, а кто нет — решают исключительно люди. Того, чьи произведения откликнутся в их сердцах, люди вознаграждают признанием. Почитание людское и есть главною целью жизни каждого Ребенка. Как Боги бессильны без веры в них, так и Дети без признания. Поначалу люди полагали, что Анлу не учила Детей, «что» творить, учила лишь «как». «Что» — решал сам Ребенок. Но совсем скоро они обнаружили, что перед всеми Детьми Она предстаёт в разных обликах. Обличия Её имели одно лицо, одни очертания, всё те же чёрно-белые глаза. Но в остальном отличались они друг от друга всецело: нравом, повадками, жестами, манерой наряжаться, а самое главное — идеями и мыслями, что доносили своим Детям. Как непохожи между собою были Её ипостаси, так и их Дети — каждый из них был силён в своём, а именно в том, чему его учила мама. Каждый нёс собственную мудрость — ту, что матерь ему с малых лет проповедовала. Они и мать — одно целое. Пойти наперекор Её воспитанию Дети почти не способны — слова Её быстро пускают корни в их головах, срастаются со всем их естеством и стают неотъемлемой частью. Уйти от предназначенной судьбы нет ни единого шанса. Было у Неё обличий несчётное число — Госпожа Барокко, Госпожа Рококо, Госпожа Романтизм, Госпожа Постмодерн… Деление то возникло совершенно необъяснимо, как необъяснимо было и нескончаемое появление всё новых ипостасей. Люди были напуганы. Совсем недавно считая мудрости Анлу единой и универсальной истиной, они до дрожи боялись того, что судьбы их душ оказались в руках Детей, проповедующих совершенно разные идеи. Первобытный страх перед непредсказуемостью высших сил, коими есть искусство, нахлынул на человечество и разъедал его изнутри. Правители всех до единого царств-государств согласились в главном — Дети разных обликов неодинаковы, а от того не могут быть равны. Было принято решение взять ранее целиком свободных творцов под строгий контроль. Отныне, в зависимости от происхождения, каждому Ребенку уготована особая судьба. Участие в Играх Святых теперь дозволено лишь некоторым из них. Остальные же обязаны либо навеки позабыть о своей миссии и начать жить подобно простым людям, либо же отречься от своей матери и принять мудрость иной Анлу. Последнее удавалось до жалкого немногим — Дети безмерно редко способны пойти против природы. Раскол ставал всё более вопиющим. С течением времени люди окончательно перестали беспрекословно прославлять Анлу. Разные обличия Её стали для них совершенно иными богинями. А человечество давным-давно избавилось от страха перед Богами и дурной привычки поклоняться каждому из них. Некоторые из обликов Богини стали изгоями хлеще многих смертных. Их нескрываемо презирали, но все ж не трогали — было принято считать, что Анлу бессильна без Своих Детей. А Дети бессильны без признания. Было. До недавних пор. Не так давно, но словно целую вечность тому назад, на нашей земле возник новый облик Анлу — Госпожа Рок-н-Ролл. Идеи Её были безумны, но что еще важнее — Госпожа владела особой, волнующей, пламенной, воинственной, разрывной, разрушительной силой. Идеи Её настолько могущественны, что влияли на души человеческие непосредственно, даже без помощи Детей, что в тот момент были ещё слишком юны. Идеи Её утверждали, что некогда «новый мир» безбожно устарел, и призывали вооружиться самым грубым, неизящным и смертоносным оружием, дабы превратить сей мир в горький пепел и построить по-настоящему новый. Идеи Её отзывались как в других Детях, так и в людях, проникали в разум и разъедали, словно ржавчина. День и ночь Госпожа внушала мысли, что разное отношение к разным обличиям Анлу — кощунство. По Её словам, воля Анлу едина и, какою бы ни была, она не может быть отречена. Но с Анлу уже давным-давно не считались — из хозяйки нового мира Она давно превратилась в его рабыню, несущую жестокое наказание за любое непослушание. И в то же время Анлу стала впервые настолько опасна, что спастись от Неё можно было лишь кровью. И царь наш, Герод II, приказал уничтожить Госпожу Рок-н-Ролл вместе с Детьми. Смерть Её была быстра и бесславна, но все помнят — Госпожа встретила её достойно, с неугасаемым бунтарским пламенем в чёрно-белых глазах. Детей казнили так же нещадно — если же мать их настолько могущественна, одного Ребёнка наверняка оказалось бы достаточно, дабы разрушить целый мир. Ни один из них не успел к тому времени даже миновать отрочество — тот день прозвали Избиением Младенцев. Поговаривают, однако, что перед смертью Своею некоторых из них Госпожа Рок-н-Ролл успела спрятать и спасти. Кто-то верит в это, кто-то нет. Но так или иначе, без силы матери они остались совершенно беспомощны. Госпожа была недолгой, но ослепительно яркой вспышкой в нашей истории. Память о Ней отчаянно пытаются стереть, но огонь, что Госпожа Рок-н-Ролл успела разжечь в сердцах многих, до сих пор даёт о себе знать в виде редких восстаний. Все они, однако, проваливались в мгновении ока и с оглушительным треском — творить рок-н-ролл было дано лишь Её Детям. Как бы отчаянно люди ни пытались воскресить Её дело, они всего лишь люди. Только в Ней и Её Сыновьях да Дочерях было достаточно того горького, едкого, неубойного, всепоглощающего пламени. Госпожа стала живой болью от многовекового святотатства и пренебрежения Детьми искусства. Для всех Она — спасение и проклятье. Порядок и революция. Мадонна и блудница, шлюха и святая. Великая и ужасная. Для одних — славная мученица. Для других — вовремя поверженная ошибка мироздания. Если вы спросите, кто же Она для меня, я отвечу — мама.***
Я плохо помню маму. Точно не так хорошо, как своих помнят люди. Пожалуй, это объяснимо: не у каждого мать — сама Госпожа Рок-н-Ролл. Образ революции в рваных колготках, легенды о Ней из-за каждого угла давно вытеснили из головы моей образ мамы. Словно и не было никогда той женщины с усталыми, но неугасаемыми глазами, что ласково укрывала меня по ночам грубым дырявым одеялом, пока за окном в пучине громогласных взрывов да выстрелов растворялись крики тех, кто стремился уничтожить нас и нам подобных. Словно женщина с худыми, извечно холодными руками, покрытыми паутиной из вен цвета лунного камня, была лишь сном. Сном, что мигом растворился поутру. Дом наш я также почти забыл. Лишь набор из звуков, запахов и абстрактных картин серо-лилово-ржавых оттенков остался в моей памяти. Точно помню покрытый потёртостями сосновый стол на нашей кухне, плотно приставленный к посеревшей от времени и грязи голой облезлой стене. Помню единственное, что её украшало, — вернее, как наверняка считала моя мать, уродовало, — портрет Герода II на ней. Хоть был он явно приобретен на вшивом рынке для бедняков с патологическим пороком дурновкусия и позорной (уж наверняка для матери она являлась таковою) тягой принадлежать высокопарному высшему миру хотя бы косвенно, но все же его пёстрость на фоне пустой бетонной стены приковывала взгляд и прочно засела в памяти. Помню рыхлую и гнилую, однозначно несоответствующую статусу, деревянную раму, обрамляющую его. Помню, как она горела, когда стражи порядка таки ворвались в наш дом. Помню, как накануне матерью на портрете прямо поверх лика государя было кроваво-алой краской выведено «СВИНЬЯ». На столе всегда находились только две вещи: вечно заполненная до краёв пепельница и фарфоровая ваза с полуувядшими белесыми лилиями. И если первая была словно продолжением всего пыльного интерьера, то вторая чужеродной непорочной нежностью врывалась в обшарпанную обитель хаоса и разрухи. Грязь и чистота, уродство и красота, разврат и невинность. Чёрное и белое. Почти как глаза моей матери. Как она сама. Лишь изредка к вазе с пепельницей присоединялась чашка дешёвого, но крепкого кофе — в голове остался только его запах, но засел он так крепко, что я точно унесу память о нём с собою в могилу. Едва-едва, но помню, как едуче пахли недотлевшие сигареты, когда мамины руки устало дрожали и роняли капли кофе на пепел. Всё, что я помню о матери, связано с этим уголком. Помню, как опустившись на старый, едва не рухнувший под Её весом стул, Она усадила меня себе на руки и крепко сжала мои коленки худыми пальцами, вдоль и поперёк усеянными звёздным небом из сигаретных ожогов. Холод рук обжигал меня даже сквозь плотную ткань одежды. Каждое мамино движение оттуда отпечаталось во мне непривычно чёткими кадрами. И всякий раз, когда я это вспоминаю, оно проигрывается, будто киноплёнка: лёгкий взмах Её кисти в попытке стряхнуть пепел. Она намеревалась сделать сей жест выглядящим непринуждённо, но вышло дёргано и смято. Я заметил, как измучены в тот момент были Её привычно пылающие глаза — и Она это знала, потому так пыталась меня успокоить. Не получилось. Меня тянуло стереть растёкшуюся углистой рекой по Её щекам жирную подводку, но я остановил себя. Не хотелось лишний раз напоминать Ей о том, что что-то с Ней не так. Или, скорее, напоминать, что я об этом знаю. Она ведь Госпожа Рок-н-Ролл. С Ней всегда всё не так — это Её предназначение. Мама продолжала курить, пока сигарета не превратилась в из последних сил держащиеся вместе раскалённые крохи пепла. Взгляд Её неотрывно упирался во что-то напротив — что-то бесследно стёртое из моей головы. Память о детстве навечно застряла в пределах этого пыльного уголка. Вид за оконной рамой превратился в туманное пятно ночи — по крайней мере, я точно помню, что она была теплой. Теплой и мягкой, обволакивающей, словно объятья. И точно помню, что тогда я посчитал это странным. Кажется, была зима. Лампа слабо горела у ободранного потолка, но мухи предпочли её свету золотистое сияние маминого нимба, потому непрерывно кружились у Её головы. Лишь их тихое жужжание не позволило сей плёнке превратиться в немой фильм, пока после очередной, столь приевшейся детским глазам рыжей пламенной вспышки за окном мать не выдохнула едва уловимый смешок. Уголки Её губ, маслянисто напомаженных чернейшим из всех чёрных оттенков, мимолётно дрогнули в печальной улыбке. Она прижала меня ближе и заговорила: — Ты не бойся. Не бойся ничего. Страх не в твоей природе – то, что может тебе показаться страхом, на деле лишь иллюзия. Самовнушение. Все ведь боятся, верно? Даже я. Но не ты. Ты рождён, чтобы гореть. Ты не способен боятся, потому не волнуйся. Не позволяй себя ломать. Отпусти всё, что тебе навязали они. Последнее слово Она выплёскивает ядом. Презренно до черноты в глазах. Сигарета, расписанная землистого цвета отпечатками маминой помады, крошится на пол. Глоток кофе, и морозные кисти прижимают меня ещё сильнее: — Они ничего о нас не знают. Нас не понимают, нас ненавидят, считают паразитами, грязью, смертельным вирусом, жалким мусором под ногами. И это естественно. Так и должно быть. Я – порождение столетней боли мира, долго и мучительно тлеющего от нужды в революции. Главный порок человечества в том, что они свято убеждены, что созданы по Божьему подобию. Но всё наоборот – мы, Боги, созданы по подобию человеческому. Они сотворили нас, а не наоборот. Уверовали в нас так, что мы обрели форму, волю и силу. Но люди слишком слабы и от того никак не могут признать, что это они, именно они – высшая форма бытия. Им всё нужна вера в то, что есть кто-то выше. Принятие роли творцов мироздания ведь понесёт всецелую, безостаточную ответственность за сей мир, от того человечество и породило нас, дабы переложить на нас эту роль. Мы, Боги, всегда были и будем лишь верными слугами человеческими, и хозяева наши безбожно глупы да упёрты. Я слушал, едва улавливая суть, но каждой клеткой ощущая, насколько сея речь важна для Неё. Её слова излучали смирение, усталость. Слабость, которую Она позволила себе впервые за всю жизнь. В первый раз и в последний. Слабость и… прощание. Её лебединая песня. Её исповедь. — Знаешь, почему из всех Богов осталась только Я? Потому, что люди не способны убить искусство. Искусство – не только следствие жизнедеятельности человеческой, но и само её проявление, сама её суть. Доказательство того, что люди из плоти-крови, владеющие сознанием, существуют здесь, на сей земле, что ведут жизнь, ходят, дышат, испытывают чувства, ошибаются, мечтают. Они никогда не уничтожат в себе веру в него. Искусство – то, что отличает людей от прочих животных, то, что доказывает принадлежность человечества к высшей форме жизни. И Я – его посол. Я, Анлу, всегда возникала и менялась исходя лишь из их потребностей, многие из которых людишки и сами не осознавали. Мои облики – лишь их отражение. Отражение мира. Их мира. Единственная моя роль – направлять человечество на истинный путь. Они не осознают, что сами сотворили Меня, Госпожу Рок-н-Ролл. Пытаются Меня уничтожить, но у них не получится. Я и есть мир. И пока мир не изменится, Я не уйду. Сиплый голос Её ни разу не дрогнул, хотя пару раз мне показалось, что мама к этому близка. Израненные руки гладили мои непричёсанные, невзрачно-тёмные волосы. Мои жёсткие пряди касались чувствительных порозовелых мест незаживших сигаретных ожогов, и я словно на собственной коже ощущал то, как они оставляли тончайшие нити следов боли на Её пальцах. — Завтра они Меня убьют. Вернее, они так будут считать. Но ты не верь. Рок-н-Ролл никогда не умрёт. Я не уйду, пока Моё дело не будет выполнено. Я вернусь. Я обязательно вернусь. Слова Её во мне отозвались чем-то совершенно мне незнакомым. Я пытался понять, что это, пока по-детски беззаботно на вид болтал ногами, раз за разом цепляясь пальцами за сетку Её рваных колгот. Шипы на маминых браслетах впивались в мою кожу, однако ничуть не ранили. Её нежная улыбка и любящие, истинно материнские объятия могли показаться чем-то чужеродным на фоне грозного и распутного вида. Но все знали, что в маме не было ни единого мелкого противоречия. Она сама — живое противоречие. За это Её и чтят по сей день. Была ли Она для меня таковой при жизни? Я не помню. Я никогда не узнаю, где заканчивается моя мать и начинается сотворённый обществом образ. Единственное, в чём я точно уверен — Она пахла табаком и сухой мятой. Этот запах всегда был рядом и всегда выжигал мне лёгкие. Но в той перманентной боли ни разу не было ничего неверного. Я был рождён, чтобы гореть. Я запомнил похороны матери. Я помню тот день, словно он был вчера. Вероятнее, даже лучше — последнее время дни часто целиком ускользают из моей памяти уже на следующее утро. Сторонники матери неизвестной мне ценой выбили позволение захоронить Её достойно. Пришли на церемонию немногие. Кто-то за недолгое время уже успел отречься от Её идей, кто-то банально побоялся, кто-то из Детей был слишком занят тем, что в новом мире без рок-н-ролла отчаянно пытался заново отыскать себя. Наспех сколоченный деревянный гроб. Мама лежала в нем, с ног до головы усыпанная лилиями. Цветки их были непохожи на те хрупкие безгрешные белоснежные соцветия, навеки вросшие в мой разум как редкая память о том, кем я был до того как единственное, чем я жил, из меня беспощадно вырвали. Эти лилии же были чёрными, как тени. Мать мёртвой хваткой сжимала букет из них тонкими пальцами с ломанными ногтями, извечно покрытыми ошмётками лака того же оттенка. Губы — чёрнющая тьма, тени на неподвижных веках — тьма, россыпь гладких, подобных свеженарванному травяному букету, волос — тьма. Даже тогда Она выглядела неизменно готовой к бою. Словно лишь притворяется спящей, чтобы вот-вот напасть. В от и до тёмных одеяниях мать напоминала мне ворону. Только часть Её волос, что не чёрная и безупречно гладкая, а растрёпанная белесая, была пятном света в обители мрака. На шее Она всегда носила ошейник, покрытый шипами. На него был подвешен тяжёлый, обросший ржавчиной золотистый крест, а в самом его сердце — око из неизвестного мне камня. Оно сияло, подобно маминому на лбу, и такое же пустое. Все Дети Рок-н-Ролла носили такой же, в том числе и я — символ нашей принадлежности к самой смертоносной из стихий искусства. После маминой смерти в ошейнике пропала надобность. Даже наоборот, ведь теперь он напоминает о врождённой связи с грязными отбросами, которым — как бы ни пытались, как бы ни надеялись — никогда не суждено обрести место в этом мире. Рок-н-ролл умер. Принадлежать стало нечему. Носить я его, конечно же, перестал, однако не выбросил. Мама всегда говорила, что однажды он мне обязательно пригодится. Говорила ли она это всем своим Детям — не знаю. Но я все ещё храню, понятия не имея зачем. Может быть, рефлекс, оставшийся со времён, когда я ещё умел надеяться. Глухой звук сырой земли, падающей на Её гроб, не выест из головы ни одна кислота. Чувство моё в тот момент не могу описать никак иначе, кроме как «горько-ледяное». Я словно ощущал этот вкус на языке, он наполнил тогда мою грудь и растёкся по венам. Больше мне нечего о нём сказать. Но это, наверное, было последним, что я когда-либо чувствовал. Те немногие, Её самые верные, что вопреки всей опасности решились прийти и проводить маму, на прощание исписали крышку Её гроба всякими словами. Краткими, простыми, но столь важными для них. Мне же сказать было нечего. Тогда я ещё чувствовал, чувствовал, но никак не мог понять, что. По всей видимости, в тот момент моя способность чувствовать проживала агонию. Прошерстив голову и перебрав все немногие мамины слова, что в ней остались, я, сам нисколечко не вдумываясь в смысл, оставил то, что Ей, как мне показалось, наверняка бы понравилось: «Я сгорю ярче всех». Все слова мамы, кроме тех самых, прощальных, остались во мне лишь набором мыслей, что в те времена я попросту не был способен пропустить через себя — был слишком мал. Сейчас я это не смогу физически: во-первых, слова безвозвратно исчезли из памяти, во-вторых — я просто разучился. Ничто в моем сердце больше не отзывается. Словно часть, отвечающая за какие-либо чувства, отмерла. Мне кажется, мама однажды об этом упоминала. Что так и случится, так и должно быть, а почему — я ожидаемо запамятовал. Да и не факт, что Она вообще об этом когда-либо говорила. Возможно, Она также сказала, что навсегда останется со мною рядом и будет сопровождать в виде ангела с крыльями из пластмассы. Возможно. У меня есть такое воспоминание. Но может, это был сон. Не знаю. Всё, что было до до текущего момента, в голове моей смешано в огромную кучу из хлама, дерьма, табака и сухой мяты. Ничего не помню ясно. Память о маме тускнеет с каждым днём. Она живёт во мне странным отростком, что наверняка вот-вот атрофируется. В ней нет надобности. Я живу в мире, где образ моей мамы давно за меня прописали и увековечили люди. Мир точно не нуждается в моей версии Госпожи. Но зачем-то я всё еще ношу её с собою повсюду. Слова матери мне безразличны. Что бы Она ни имела в виду, здесь и сейчас никто не поспорит — рок-н-ролл мёртв. Его убили. И без него мне в мире нет места.