Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      Я знаю это место лучше, чем кто-либо другой. Мой дом точно был здесь неподалеку, хоть и дорогу к нему я давно успел позабыть. Но я почти уверен, что не раз в детстве высматривал это место из окна. Иначе не стало бы оно мне таким родным с первого же дня, как я туда попал. Оно словно с самого начала манило меня к себе, всем своим пошарпанным видом намекая, почти что крича прямо в ухо: «Здесь твоя судьба. Даже не пытайся от неё уйти». А я и не пытался.        Я помню тот день. Смутно, но помню. Он хранится в моей голове нарезкой из видеокадров, чередующихся с выцарапанным на бетонной стене текстом, что вещает о пропущенных эпизодах. Правда, почему-то все кадры оттуда сохранились чёрно-белыми. Но, пожалуй, той истории это даже добавляет некоего шарма.        Город в огне. Томные улицы изморенно дышат холодом и кричат навзрыд — в их смиренную безгрешную рутину ворвались неуклонные силы Закона. Рок-н-ролл убит, его Дети убиты, и цена этого — пятна крови на битом асфальте и желтеющие синяки на телах невиновных: горькие поцелуи правосудия. Тяжёлая мелодия из выстрелов, взрывов, ругани и плача. А ещё — бетонные развалины и кучи хлама, ещё недавно бывшие чем-то гораздо бо́льшим, и огонь, огонь, пёстрые языки пламени повсюду. Кому-то их рыжие вспышки до сих пор являются в кошмарах. Для меня же они навеки остались бесцветны.        Наш дом оказался безвозвратно разрушен. После прощания с матерью какое-то время я скитался по миру, сменяя одно убежище за другим. Где бы я ни оказался, везде меня неизменно сопровождало стойкое ощущение — этому месту я не принадлежу. Земные обители отталкивали с первых секунд, каждый их дюйм выкрикивал мне о том, что здесь я чужой. Их хозяева натягивали приветливые улыбки в попытках создать иллюзию, что всё не настолько уж и безнадёжно для меня. Но я всегда на раз-два считывал, что они так и норовят плюнуть мне в лицо и сказать: «Таким, как ты, здесь не место». Слишком всё здесь прилежно и складно, слишком много порядка для порождения хаоса, гнили и противоречий.        Как и, наверное, почти все мои Братья и Сёстры, я не раз предпринимал попытки влиться в жизнь простых смертных, заняться чем угодно земным, житейским, прозаичным. И каждое моё начинание проваливалось с треском и грохотом. Но, на самом деле, я никогда не ожидал другого результата — иначе было бы просто глупо. Я прекрасно знаю, что не способен ни на что. Такова наша природа. Для человеческих дел мы непригодны. Единственное, что я умел — это рок-н-ролл. Для этого я был рождён, для этого рос. Но люди ясно дали понять, что в умении моём не нуждаются.        И вот, очередным моим пристанищем на ночь стало то самое место. Грязный переулок, подкупивший своей тишиною, завёл меня сюда. Сдавливающий виски городской шум здесь же превратился в тишайший шелест, сравнимый максимум с шумом дождя за окном или полуночными соседскими ссорами за стеной. Холодно, холодно до озноба, но небо на редкость чистое, пусть и луна скрылась где-то за этажами. Туман вместе с паром изо рта был насквозь пронизан светом далёких неоновых вывесок за углами — моя память давно окрасила их цвета в чёрно-белый, но они точно сияли пёстро и ярко. Их свет неспокойно подрагивал в лужах, сплошь покрывшихся рябью из-за ветра. Пропахшее куревом царство покоя.        Я остановился у облезлой, полуржавой, едва различимой двери и опустился на асфальт, истомленно прижавшись к пропитанной холодом ночного города стене. Тогда — и по сей день — это место вдоль и поперёк было изрисовано цветастыми лозунгами и нелицеприятными, зачастую весьма вульгарными и грубыми фразами, адресованными преимущественно непосредственно Героду II. Народные крики в никуда. Конечно, на искусство в привычном понимании не тянет — к тому же, сделано это явно людьми. Детям до политики зачастую нет дела — по крайней мере, уже одержавшим признание. Вернее, дела быть не должно. Политика — занятие исключительно земное, да и, чего таить, достаточно низкое. Мы же должны работать с совершенно иными материями. Но я всегда находил в этих грязных надписях особую, небрежную, в какой-то мере жестокую красоту. Мамочка говорила ведь, что искусство — это отражение человеческого бытия, его увековечивание, доказательство того, что все мы здесь и сейчас живём и существуем?.. Тогда для меня кривые политические заявления на пыльных бетонных стенах — высшее из искусств.        Всё так же тихо. Я достал сигарету и, не без усердий, но таки поджёг её, вопреки окружающей сырости и обжигающему ветру, так и норовящему погасить огонёк. С каждым годом мои руки всё больше напоминают мамины: та же не слишком здоровая бледность; те же длинные костлявые пальцы, что на вид прям-таки были созданы для того, чтобы держать в них кисть, изнурять писанием или играть ими на гитаре — но, увы, не суждено; и такие же созвездия сигаретных ожогов вдоль кисти — порой мне кажется, некоторые даже располагаются в тех же местах, где и были у мамы. Я и не помню, как и почему начал курить. Наверное, мои лёгкие с детства были готовы к дыму, раз вбирали в себя столько материнского табачно-мятного запаха. Наверное, курение — моя судьба. А я никогда не противлюсь судьбе.        Здесь первый эпизод обрывается. Неизвестно как, но каким-то образом меня таки занесло внутрь. Почему это произошло — я уже никогда не вспомню. Кажется, я просто увязался вслед за несколькими девчонками, которые прошли тогда на «особых» условиях. Ибо иначе таким юным ободранцам, как я тогда, никак в стрип-клуб не попасть.        Да, точно. Меня впустили потому, что я притворился, словно пришёл вместе с той компанией, на чьё присутствие в кромешной мгле я и не обратил бы внимание, если бы благодаря им извечно запертая дверь впервые на моих глазах не отворилась. Не помню, чем я тогда думал и какую цель преследовал. Может, согреться, а может, так сильно чем-то интересовало, притягивало меня это место. В конце концов, оно было последним, что, пусть и косвенно, но осталось от моего детства — сомневаюсь, что в то время я об этом думал, но, видимо, в глубине души, незаметно для самого себя осознавал. Кажется, припоминаю, как охранник спросил меня нечто вроде: «Ты за тем же, что и они?», и я вбросил утвердительный ответ в надежде, что повезёт. Повезло.        Тогда я точно ещё не знал, что это стрип-клуб. До того момента это место просто было, просто стояло неподалёку от дома и чем-то да жило, просто существовало и было чем-то мне неизвестным, но таким неотъемлемым. Как родинка на спине — я её не замечаю бо́льшую часть времени, но точно знаю, что она есть, что она со мной всегда и никуда не исчезнет. Как земля под ногами. Как звёзды на небе.        Вспышки неона, искусственный туман, простецкий бит, удушливый запах дешёвого пойла вперемешку с такими же духами и табаком, неслышные разговоры, а в центре действа — изгибающиеся безупречные тела, с максимумом грязи и разврата в движениях и минимумом одежды… Это сейчас я уверен, что всё было так. А если взять само то воспоминание и очистить от домыслов, то в памяти не осталось ничего, кроме ощущения. Оно отдаёт холодом в кончиках пальцев, мелькает перед глазами расплывчатыми белыми мазками на тёмно-сером фоне и тает острой сладостью на языке. Никогда больше это чувство ко мне не возвращалось, но тогда оно открыло мне глаза. Какой-то крошечный давно утерянный кусочек вернулся ко мне. Впитывая то чувство не отрываясь, я как никогда ясно понимал одно — моё место здесь.        Чей-то хлопок по спине вернул меня с небес на землю. «Эй, ещё насмотришься», — прохрипел кто-то и, опережая все мои неловкие вопросы, указал на некую дверь. Мне, как неофициальному члену той компании девочек, следовало идти туда.        Вот и конец второго эпизода. Очутился я за дверью, что, как оказалось, вела в кабинет администратора. Администратора, владельца, и отдел кадров заодно — всем занимается один-единственный человек. Имя его вылетело из головы сразу же после того, как он представился. А смысла переспрашивать не было и нет — здесь все зовут его просто Хозяин. Больше его имени я никогда не слышал. Собственно, в тот момент Хозяин как раз кропотливо, даже слегка излишне, выполнял одну из своих обязанностей — просматривал новых девчат на работу.        В кабинете тесно, душно, глаза болят от слишком уж тусклого освещения, а запах табака уже кажется не родным и умиротворяющим, а вязким, тяжёлым и даже тошным. Рабочий стол, заваленный мятыми стопками бумаг, у одной стены, сереющий от пыли шкаф у другой, и исцарапанный диван у третьей — вот и всё помещение. Присесть, дабы не терзать ноги в томительном ожидании — в конце концов, они ещё сегодня пригодятся — никто не осмелился. Никому не хотелось произвести на босса впечатление бесстыжей суки в первый же день. Хотя, пожалуй, стриптизёрам дерзость как раз полезна.        Девушки по очереди выходили к центру, — единственному мало-мальски свободному участку помещения, — и без лишних слов и прелюдий демонстрировали всё, на что способны, прямо здесь и сейчас, не стесняясь оголяться на глазах у остальных. Впрочем, в этом ведь и будет заключаться их работа — стесняться им противопоказано. Раз за разом для них включали одну и ту же безыскусную, но оживлённую мелодию, от которой после круга так четвёртого скрипеть зубы начали не только у меня. Кандидатов — вернее даже будет сказать кандидаток — было немало: точно около десяти. Некоторые из девочек танцевали столь уверенно, словно были для этого рождены, и абсолютно, почти что комично нерасполагающая к этому обстановка им не была помехой. Кто-то хоть и двигался безупречно, было заметно, что движение её заучены и бездушны — на таких Хозяин реагировал более вяло, хотя и некоторым из них бросал неоднозначное «зайди ко мне чуть позже». Кто-то ожидаемо не справлялся ни по каким параметрам, а одна даже не дождавшись своей очереди покинула помещение едва ли не в слезах. Мы с остальными же теснились в углу в и утомлённо ждали своего часа.        Наконец, последняя девчонка покинула кабинет, и я уж собрался за ней. Мысль о том, чтобы просто незаметно уйти раньше, пока Хозяин отвлечён танцами, почему-то ни разу не посетила мою голову. За это время я твёрдо убедился, что делать мне здесь нечего, и успел придумать пару вариантов отмазок насчёт своего присутствия в общем. Разрывался между «Я не знал, что у вас берут только девушек» и «Я друг последней девушки и всего лишь пришёл её поддержать, потому уже ухожу» — сейчас понимаю, что обе были одинаково нелепы. Но применять их всё равно не пришлось. Хозяина, кажется, не смутил ни мой пол, ни возраст, ни совершенно непрезентабельный в сравнении с остальными вид:        — Ну, а теперь ваш черёд, молодой человек. — Он деловито сложил руки на столе в ожидании и не сводил с меня взгляда, в котором отражался отнюдь не исключительно рабочий интерес. Я поспешил выдохнуть последний клубок дыма, потушил сигарету об язык и быстро смял в руке:        — Разве я вам подхожу?        — Я не смогу сказать, пока не увижу вас в деле, юноша.        К такому я не был готов. Все возможные отмазки бесследно улетучились из головы. Взгляд мой стыдливо упёрся в ноги.        — Ну же, чего ты так боишься? — Хозяин весьма быстро и внезапно перешёл на «ты». В его голосе звучали тонкие нотки нетерпения, но, на удивление, без капли злости. Он поднялся из-за стола и приблизился ко мне, окинув двусмысленным взглядом с ног до головы. Затем взял за оба плеча и повёл за собою, после чего вальяжно раскинулся на диване. Заиграла мелодия — внезапно, совсем иная. Протяжная, неторопливая, ритмичная, гипнотизирующая и дающая понять, что у меня нет выбора.        — Давай, станцуй для меня, малыш… — Мужчина средних лет, дорого разодетый, но однозначно далёкий от аристократии или банального приличия, смотрел на меня, едва достигшего шестнадцатилетия (я и не уверен, достигшего ли вообще), в загаженных рваных джинсах и потёртой косухе, не как на будущего танцора в его баре — как на музу. Подобное внимание Хозяина ко мне сразу навело на некие мысли — чуял я, с теми девочками он точно не стал бы так нянчиться. Но… Раз он настаивает, то будь что будет. Судьбе противиться не стоит.        Двигаться тогда я совершенно не умел, не имел понятия, каково это — быть сексуальным, как играть, дразнить и соблазнять. Всё, что было в моих силах, так это повторять какие-то движения девчонок, что худо-бедно отложились у меня в памяти. О лице, страсти и завлечении я тогда даже не думал — лишь бы не зацепится ни за что вокруг, не разбить и самому не упасть. Денег на компенсацию ущерба у меня тогда точно не было, и неизвестно, каким образом мне пришлось бы их отрабатывать.       Раздеваться я тоже не спешил — нет, вовсе не боялся, скорее, не понимал как и в какой момент это стоит делать. Единственным, что я попытался с себя снять, была моя кожаная куртка (один плюс — она была и так накинута на голое тело, потому совсем уж смехотворно-целомудренно я не выглядел) — помню, как я швырнул её Хозяину прям в лицо и как звучно её грубый замок ударился об его нос. На большее я не решился.        Знал ли я тогда, что в стриптизе с клиентами нужно заигрывать — не уверен, но точно помню, что на протяжении всего времени к Хозяину приближаться боялся. Но, тем не менее, также помню, что танец завершил, стоя на коленях прям между его ног. Я стоял и смотрел, словно питомец, ожидающий лакомство в награду за выученный трюк, только в моём случае лакомством было бы как можно более скорое позволение уйти. Выражение лица Хозяина рассмотреть в полумраке было невозможно. Он задал мне вопрос, тон которого я совсем тогда не понял:        — Как тебя зовут?        — У меня нет имени. — Я ответил честно. У Детей Анлу нет имён, данных матерью — они должны отыскать его сами. До моего тогдашнего возраста все своё уже давным-давно нашли. То, что я до сих пор безымянен, сразу же давало понять, что я Сын Рок-н-Ролла. После такого я очевидно ожидал от Хозяина как минимум презрения. Однако, ничего подобного от него не последовало, хоть я и ощутил, как что-то в Хозяине тогда изменилось. Наверное, чем-то его это даже привлекло. Сейчас же я знаю, что, по правде говоря, у Хозяина давно наблюдается своеобразная любовь к маргиналам, фрикам, падшим и прочему раку общества. Какими бы конченными они не оказывались, он всегда додумывается находить им применение. Старый извращенец.        Он продолжал смотреть свысока на меня, испытывающего лишь лёгкое смятение, и я совершенно не видел в этом смысла. Я прекрасно понимал, что не годен, и уже собирался молча подняться и уйти. Но Хозяин легко считал это на моём лице, потому взял за подбородок, приподнял мою голову, заглянув прямо в глаза, и поспешил меня переубедить:        — …Мальчик мой, ты – роза. Полусгнившая, полуиссохшая, потоптанная, нераспустившаяся и извалянная в дерьме, но всё ещё роза. И главное в тебе – шипы. Показывай их чаще. Твои глаза печальны и потеряны, но я вижу, я знаю, что ты способен на это. А уж поверь, любителей роз – даже таких, как ты – здесь полно.        Хозяин протянул руку к столу и подобрал с него рваные, сплошь усеянные стрелками кружевные чулки, которые оставила после себя одна из девочек.        — Примерь-ка это, — приказал мне он. Приказал, на самом деле, слишком сильное слово — Хозяин тогда совсем не был строг. Но я воспринял это как приказ.        Обнажиться перед взрослым мужчиной мне было ничуть не сложно и не страшно, ровно как и надеть женское. Бесстыдство и нарушения правил — моё призвание. Взгляд Хозяина в тот момент, помню, был почему-то куда более оценочный и «рабочий», чем до этого. Я понимал, что моё грубое дешёвое мужское белье никак не смотрелось с изящными, пусть и потрёпанными чулками, потому поднёс к нему руки в немом вопросе, нужно ли его снять. Хозяин ответил сдержанным кивком.        Он провёл по мне взглядом с головы до пят, с лицом творца, любующегося своим магнум опусом. Стоит сказать, его внимание мне не льстило, но и ни малейшего отвращения не вызывало. Почему-то я воспринимал это как… должное, что ли. Таки осталось что-то от моей блядской рок-н-ролльной сущности.        Дряхлые жилистые руки, унизанные десятком золотых перстней и цепей, притянули меня к себе и заставили присесть на колени Хозяина. На моё тогда ещё хилое и юное тело он смотрел с нескрываемым обожанием и одновременно низменной животной похотью. Грубые, шершавые пальцы впились в мою талию, поглаживали лопатки. Я прекрасно понимал, к чему всё идёт. И не противился.        — Падший ангелок… От тебя не отвести глаз, и это главное. А вертеть задницей ты ещё научишься. Отныне здесь тебя будут звать Адиэль. Красивое имя, звучит порочно и в то же время благородно – прямо как ты. Как бы там ни было, ты ведь Сын Анлу, пусть и конкретно твоя мать была поганой дрянью.        — «Адиэль» означает «украшение бога». — Не припоминаю даже, с какой целью я это вбросил. Впрочем, тогда я в целом мало понимал, зачем вообще всё это делаю.        — Что ж, для кого-то стриптиз – это бог, причем единственный и порой крайне жестокий. Здесь у нас много тех, кто зависим от него, как от сраного ангела-хранителя. И ты будешь маленьким грязным украшением для нашего клуба. — Хозяин убрал с моего лица спутанные пряди, заслонявшие взор. — А еще я – бог всех этих дешёвых дрянных шлюшек. И мне очень хотелось бы поиметь в свою коллекцию такое хрупкое и на редкость неподдельное украшение…        Так я, собственно, и попал сюда. Для большинства людей девственность стоит как целая жизнь. Для меня же её цена составила ровно одну вещь — работу. Не я первый и не я последний переспал с Хозяином, чтобы здесь очутиться, но ко мне он отчего-то всегда питал особые чувства. Я знаю, что ребята до сих пор между собою зовут меня любимой шлюхой Хозяина. Но, по правде говоря, трахался я с ним не так-то и много, и каждый раз повод был довольно прозаичен: выпросить прибавку к зарплате, взять выходной, отработать штраф за то, что по неопытности во время привата каблуком травмировал клиенту яйца… Да, поводов вышвырнуть меня к херам собачьим поначалу было немало. Однако Хозяин раз за разом прощал мне всё, и многих моих коллег это несказанно злило.        Ненавидели меня ранее здесь и за то, что, владея едва ль не бесконечной благосклонностью Хозяина, танцевать я долгое время толком и не умел. Я сам прекрасно осознавал это, но на все жалобы Хозяин всегда отвечал, что, мол, ничьи ноги на этой земле не смотрятся в кружевном белье так, как мои. Он всегда видел во мне что-то, чего не видели коллеги. Чего не видел даже я сам. И, стоит сказать, Хозяин не был неправ, ведь ценители моих стеснительных движений и извечно потерянных глаз действительно нашлись, причем гораздо быстрее, чем я ожидал. Но главным для меня было то, что я смотрел в зеркало на себя, чьё бледное тело сплошь обтянуто латексом, кожей и женским бельём, чьи давно нестриженные волосы по-бунтарски растрёпаны, а лицо неопрятно разукрашено килотоннами броской косметики — я смотрел, и видел себя, настолько настоящего себя, насколько для меня это возможно. Та ли это роль, к которой меня готовили с детства? Сомневаюсь, но ощущается она как нечто довольно близкое к ней.        Из всех немногих танцоров-парней здесь я до сих пор единственный, кто не выступает в образе гипермаскулинного полицейского либо ковбоя — с самого начала я делю одежду с девчонками. Хозяин хочет видеть меня только таким. До сих пор не могу понять, было ли это его больным фетишем или он считал, что подобное амплуа мне наиболее к лицу — а возможно, и то, и другое. Но если второе, то он, чёрт возьми, не прогадал. В моей фан-базе даже имеется особо верная поклонница — пожилая женщина в кроличьей шубе, которая посещает наш стрип-клуб уже, наверное, на протяжении лет так семи. Она всегда заказывает у меня приват, называет своей девочкой и каждый раз обещает, что выкупит как только её муж уйдет в мир иной. В тихом омуте — это точно о ней. Хоть и по её виду сразу понятно, что посещение стрип-клубов ей не чуждо, но вряд ли кто догадается о том, что такой мадам, как она, запал в душу именно такой, как я.        Быть чьей-то игрушкой для меня вовсе не унизительно. Люди сходят с ума от вида девчачьей вульгарности на мужском теле и от того, как же чертовски я в этом хорош. Ещё нигде я не был настолько своим, как здесь. Как бы ни пытались люди побороть это в себе и других, они жаждут похабства и грязи — это заложено в природе. А я был для этого рождён. Да, стрип-клубы созданы людьми, и в них, по идее, нет и малейшей частички того давно погубленного аутентичного рок-н-ролла — они лишь его жалкий суррогат. Но для меня это единственный выход, единственный вариант пригодиться хоть где-то.        Наш клуб носит название «Чистилище». Мой единственный дом. Дорога туда со всех сторон усеяна горелыми развалинами заброшенных зданий. Они будто существуют здесь исключительно для того, чтобы из раза в раз напоминать мне, кто я. Мир всё еще не до конца оправился от дня, когда умер рок-н-ролл. Возможно и не оправится никогда. Но в «Чистилище» словно ещё осталась его мельчайшая щепотка. Пусть и находится она во власти людей, но главное для меня то, что она здесь есть и я её чувствую. Именно она раз за разом зовёт меня туда. При свете дня я сирота, но каждую ночь я возвращаюсь в такую родную обитель. И я иду сюда снова.

***

       Наша пыльная гримёрная за десять с лишним лет ни черта не изменилась. Именно тут танцоры забывают о своём человеческом обличии и принимаются натягивать кричащий лик секс-игрушки. Однако я здесь скорее наоборот сбрасываю тесную маску обычной земной кожи и обнажаю истинную сущность — хищного и развязного напудренного отброса. Беру в руки чёрный карандаш, начинаю вести толстую размашистую линию вокруг глаз, и с каждым её миллиметром всё яснее вижу в отражении того самого Адиэля.        Завязывать корсет в одиночку — весьма проблематичная херня. Ещё недавно мне с этим постоянно помогала наша ведьмочка с разноцветными глазами, рыжая бестия по кличке Лилит — довольно мрачное имя ей дал Хозяин, учитывая, как этот хрыч любит всех нас называть своими «ангелами». Даже, я бы сказал, слегка парадоксальное. А в качестве платы за помощь мне приходилось утешать Лилит перед каждым выходом. Порой истерика могла накрыть её прямо посреди выступления, и, очевидно, возбуждало это немногих. Лилит и так за это постоянно доставалось от Хозяина, ведь всем известно: эмоции и чувства на нашей работе — табу. Для людей осознание того, что их унизительно используют как безвольных куколок, ядовито. Хотя она человеком и не была.        С первой же нашей встречи я понял, что Лилит — тоже Дочь Рок-н-Ролла, как бы ни пыталась она это скрыть. Дети одной матери всегда чувствуют друг друга. В отличии от меня, Лилит усердно, очень долго и болезненно старалась вписаться в человеческое общество. Какое-то время ей даже казалось, что она в этом преуспела. Когда из нас вырвали то, ради чего мы были рождены, внутри осталась лишь пустота, и Лилит свято верила, что сможет её заполнить чем-то совершенно иным. Но рок-н-ролл уже давно заразил наши клетки — он отвергает всё чужеродное. Он никогда не позволит нам стать кем-то другим. Я довольно быстро с этим смирился, но Лилит так и не смогла.        Недели, наверное, две назад она прямо на этом месте, у общего зеркала, рыдала мне в плечо, размазывала влажные пурпурные блёстки под глазами и нескончаемо кричала в пустоту: «Я дороже этого дерьма!». Лилит позволила зародиться и укрепиться надежде на то, что она — не мусор, что она чего-то да стоит даже без рок-н-ролла, что сможет отмыться от его грязи. Что станет человеком, и не каким попало, а достойным. И она почти смогла. Потому работу в «Чистилище» и в частности секс с Хозяином ради неё Лилит восприняла для себя как смертельно болезненное падение. Как и поступил бы на её месте практически любой человек.        Сразу же после выступления в тот день Лилит повесилась прямо в нашем туалете. Благо, никто до Хозяина её тело обнаружить не успел, иначе и без того ветхую репутацию «Чистилища» пришлось бы отмывать долго и муторно. Но Хозяин все равно был люто зол от такой подставы, наверное, аж до конца недели. Не знаю даже, жаль мне её или нет. Человеком она таки стала, но точно не тем, кем хотела. Я же, наверное, предпочту быть исчадием Ада, честным, абсолютным и целостным в своей ничтожности и порочности, нежели человеком, но с комом гнили внутри. Во всяком случае, свой выбор Лилит сделала и давно за него поплатилась.        Зал погружается во мрак. На смену обыденному свету приходит кислотный неон. Нам, куклам Хозяина, он давно заменил солнце. Яркий, выжигающий глаза цветастый свет растекается по клубу, скрывая за собою скудность и дешевизну интерьера. Музыка мешается с эхом, оставляя слышным только бит — резкий, бьющий по ушам, подобно кнуту по изнеженной коже. Неторопливые шаги. Каблуки отбивают ритм, царапая скользкий пол, устеленный дымом. Я выхожу на сцену.        Я давно уже не тот хрупкий, неуверенный, скованный мальчик с выпирающими рёбрами и по-юношески грустным взглядом. Слишком много лет прошло — тело стало крепче, а лицо жёстче и черты его острее. Не мальчик, даже не парень — почти мужчина. Уже многие годы танец — это то, что я умею лучше, чем ходить, говорить и дышать. Кто-то Хозяину однажды сказал, что с возрастом и отточенными навыками я растерял обаяние утонченного нежного юнца, занимающегося гнусным распутством. Но он говорил не раз, что так не считает — взгляд у меня, мол, по-прежнему поэтично печален, просто невинный мальчик вырос. Вырос и стал порочной бесстыжей потаскухой.        Ритм подчиняет тело себе, и я покорно следую его воле. Каждое моё движение давно стало бессознательным. Словно я — программа, не знающая ничего, кроме заданной цели. Или выдрессированная собака. Обвить шест ногою и прогнуться всем телом, едва касаясь волосами земли; забраться по нему вверх, крепко зажать между бёдер и кружиться в танце до самого приземления; раздвигать ноги как можно шире, пока языком проводишь по шесту, вбирая его горьковато-металлический привкус — всё приелось настолько, что даже не тошно. Это уже не рутина, а сплошной длительный условный рефлекс.        Латекс уже долгое время является моей второй кожей. Когда я надел его впервые, он впился в тело до боли, словно жгучая кислота. Опыт был не из приятных. Каждое моё движение тогда обрамлялось болью и не обходилось без плохо сдерживаемых жалостливых вздохов. Тем не менее, зрители мои страдания наоборот как никогда оценили. «Твоя боль – их сладость. Возьми это на вооружение», сказал мне тогда Хозяин. Я давно приучился надевать латекс безболезненно, но всё ещё продолжаю на каждом выступлении изгибать брови в томной страдальческой гримасе боли и изображать мученические стоны. Не хватает лишь восковых капель бутафорских слёз на щеках. Вместо них — густые потёки туши. Моя роль — падший ангел, и клиентов она сводит с ума.        Девственно-белый шёлковый пеньюар, сплошь обшитый пышными кружевами, должен поначалу скрывать черноту латекса, грубых кожаных ремней и рваных чулок. Он нужен, чтобы подчеркнуть невинность, которой у меня почти не осталось. Без него я выгляжу словно воплощение всех семи смертных грехов в одном теле, словно сама смерть во плоти, и благородные белые ткани должны смотреться чужеродно и неуместно. На мне же они сливаются в грубую, но аутентичную эклектику. Мне как никому другому родны противоречия, я — их дитя.        И вот я медленно сбрасываю с себя столь фальшивые остатки непорочности, раскрывая туго облегающее бельё, и предстаю в образе отрешённого дьявола-искусителя. Мрачные кружева моего нижнего наряда умышленно разодраны в клочья, потрёпаны будто после драки и густо-прегусто усеяны свисающими нитками. С каждым выступлением на моём рабочем шмотье прибавляется по дырке-другой — чем больше, тем лучше. Безупречность мне не к лицу. Таковы мы, Дети Рок-н-Ролла — красивы в уродстве и уродливы в красоте.        Белоснежные шелка летят в зал — кто-то их точно поймает. Резким, но ловким и вычурным движением ног я сбрасываю с себя туфли на изящных каблуках. Зубами оттягиваю палец длинной перчатки, снимаю одну, затем другую, и бросаю вслед за пеньюаром. Приглушёнными обрывками порой я слышу пьяные обсуждения в зале:        — Не знаю даже, что ты в нём нашла. Как по мне, слишком уж бабоватый. Похож на ту малолетнюю тёлку с нашего района, которая в прошлом году залетела от дилера, а потом наглоталась таблеток и подохла. Глаза она красила точно так же, по крайней мере.        — Ничего ты не понимаешь! Глянь только, как он чулки стягивает… Ни одна из твоих блядей так не умеет.        — Взгляд у него тяжёлый какой-то… И злой, и депрессивный. Он будто сразу же после этого танца пойдёт и расстреляет всех соседей в округе, а потом выстрелит себе в башку. Мне таких хочется к врачу сводить, а не трахнуть.        — Тебе просто такие не по зубам. А мне нравится! Плохой мальчик, грязный, но одновременно такой ранимый… Ух-х, если могла бы, то точно его б сняла на ночь-другую. А может, ночи было бы и мало. По глазам видно, как сильно он хочет, чтобы госпожа его хорошенько отшлёпала. Ещё и стонет-то как, ох-ох-ох… Шлюха, настоящая отбитая шлюха…        «Шлюха»… Для многих моих коллег, в особенности людей, это слово так унизительно, но у меня оно не вызывает ни единого чувства. Меня ведь с детства готовили стать артистом, а быть шлюхой для публики и особенно поклонников — их обязанность. В мой адрес «шлюха» звучит даже гордо.        Приняв позу хищной кошки, я опускаюсь на колени, а затем и на ладони. Плавными движениями приближаюсь к краю сцены — десятки рук тянутся ко мне, но ни одной не удаётся прикоснуться. Именно здесь я уже всецело не принадлежу себе, но им пока не принадлежу тоже. В этот миг я ничей и должен прикладывать все силы на поиски покупателя, что арендует меня на пару минут.       О том, что в любом другом заведении во время привата клиентам нельзя трахаться со стриптизёрами или делать что угодно выходящее за пределы танца, я, по правде говоря, узнал не так давно — «Чистилища» это правило никогда не касалось. Здесь за дверьми приват-комнаты мы должны быть по умолчанию согласны на всё. Хозяину срать на то, что с нами делают, до тех пор, пока ему за это платят.        Крепко сжимаю в руке длинную цепь поводка, пристёгнутого к моему ошейнику, отчаянно тяну, словно стремлюсь себя удушить, и делаю вид, что мне это нравится до самозабвения. Они хотят сделать со мной то же, я знаю. Но эта возможность представится им чуть позже — конечно, только после пары дополнительных купюр в моих стрингах. Цена моя немала, но здесь найдется полно тех, кому она по карману.        Я неспешно проползаю вдоль края сцены, предоставляя каждому возможность хорошенько мною налюбоваться, словно пантера в зоопарке — смотреть можно, трогать запрещено. Мрачным взглядом исподлобья стремлюсь излучать хищническую опасность — людей это особо манит. Теперь моя роль — кошка, что вдоволь наигралась и вот-вот нападёт, стоит только её разозлить.        В темноте мимо меня проплывают десятки похотливых лиц: немолодые богатые и не очень дамы с самыми крепкими коктейлями в руках; совсем ещё зелёные пацаны с ни капли не обременёнными интеллектом глазами и небритые мужланы с испачканными сединою сальными головами. Днём они делают вид, что таких, как я, яростно ненавидят, считают падшей дрянью, не заслуживающей жизни. Многие зовут это лицемерием, мне же это кажется закономерным. Ибо я — живой рок-н-ролл, а рок-н-ролл боятся и хотят. Отвращение и желание. Безоговорочное осуждение и вместе с тем непоборимая тяга. Дихотомия. Противоречия. Я знаю, люди — такие же животные, они нуждаются в грязи, нуждаются в рок-н-ролле, но не хотят признавать. Они точно знают, кто я, но отчаянно делают вид, что нет — ведь Дети Рок-н-Ролла не должны существовать, они сами однажды так решили. И так уже много лет мы продолжаем эту игру. Впрочем, вся суть стриптиза — игра. Потому ничего постыдного я здесь и не замечаю. Пусть жрут, пока я им это даю.        Перед глазами сменяются одно за другим лица, не говорящие мне ни о чём, кроме того, что все они безумно голодны, а я для них — карамельное яблочко, подвешенное на ниточке прямо перед носом, чтобы подразнить. А также начинённое десятком острых лезвий внутри, ведь люди так обожают обманываться и раниться.       В ансамбле удушливых запахов мне вдруг мерещится, будто я уловил знакомый аромат… сухая мята и табак. На миг среди этих лиц мне видится Она. Анлу, сминающая в руках каждую из одежд, что я бросил в зал. Она смотрит на меня совсем по-другому. Не как остальные клиенты, но и взгляд матери я в Ней не узнаю. Её лицо излучает совершенно незнакомые мне чувства. Те, которые я никогда не испытывал сам и не получал от других.        Но задерживать взгляд на чём бы то ни было нельзя. Бит ускоряется, туман стаёт гуще, а алое освещение — насыщеннее, превращая пронзающие дым цветные разводы в адскую лаву. Свет обрамляет мою голову кровавым нимбом, и я разрушаю его чётко выведенные красноватые линии, делая взмах волосами. Россыпь спутанных тёмных прядей опускается на моё лицо, заслоняя часть взора. Теперь даже если Анлу правда здесь, я в укрытии. Её взгляд меня не достигнет.        Руки блуждают по телу, стягивают последние остатки одежды. Клиенты рвут горло от восторга каждый раз, когда им в лица прилетает новое шмотьё. В конце концов, заведение наше элитным не посчитает даже бродячая псина, сюда люди приходят поглазеть точно не на шоу, а на наших горячих девочек, мальчиков и всех, кто между. Увидеть сегодня мой голый зад они не дождутся — полное раздевание у нас только по выходным. Забавно, но из раза в раз находится полно людей, которые об этом не знают.        Мысли о Ней продолжают грызть изнутри. Из колеи меня подобное не выбьет — слишком много лет я пляшу здесь, чтобы отвлекаться на что-либо, — но любопытство не прекращает терзать тело змеиным комом в животе. Близится завершение. Окончив вести языком тонкую дорожку от запястья до кончиков пальцев, я закидываю волосы назад и освобождаю взор. Бросаю в толпу мимолётный взгляд и ищу там Её силуэт. Но никого не нахожу. Анлу испарилась, как наваждение.        Пылающий неон гаснет, сменяясь на унылый белесый тусклый свет. Пока клуб погружается во тьму, я покидаю сцену. Минуты моего откровения, минуты игры роли того, кем я должен был стать и кем не стану никогда, подошли к концу.        Оказавшись в гримёрной, первым делом я измазанными в помаде пальцами достаю сигарету, оставляя на ней пыльно-бордовые отпечатки, и торопливо закуриваю. Не менее спешно поправляю перед зеркалом макияж. Навык красить губы с сигаретой в зубах, пожалуй, один из наиболее полезных из тех, что я обрёл за годы работы здесь. Некоторые новенькие поначалу проводят за прихорашиваниями не один час. Хозяин ведь не желает раскошеливаться нам хоть на одного-единственного помощника здесь — вся подготовка возлагается на наши хрупкие обнажённые плечи. Я справляюсь в считанные минуты. Задерживаться нельзя, ведь впереди еще приваты.        Приведя в относительно приемлемый вид остатки одежды на себе и также нацепив парочку новых, я сминаю сигарету в алой пепельнице и тороплюсь пройти в коридор. Моя седовласая леди в кроличьей шубе почти наверняка уже заждалась. Её благосклонность меня нисколько не волнует, порой даже самую малость раздражает, но она всегда платит больше всех остальных клиентов вместе взятых, потому я придерживаюсь негласного правила обслуживать её первой. Она об этом знает и очень не любит, когда «её девочка» её подводит.        В тёмном коридоре меня неожиданно кто-то останавливает, легонько схватив за плечо. Лишь под слабым аловатым светом неоновой вывески мне удаётся разглядеть лицо. Я вмиг узнаю его. Оно принадлежит Анлу.        Это не мать. Мне знаком этот облик. Передо мною — Госпожа Потребления. Я узнаю Её по широкому браслету из мелких страз и сиянию блеска на пухлых губах. Не знать, как выглядит Госпожа, невозможно. Она повсюду, в каждой жизненной отрасли, где хоть самую малость задействовано искусство: в незатейливых мелодиях, звучащих посреди торговых центров и недорогих кафе; в голубых телевизионных экранах круглые сутки; в громких рекламных вывесках; в элементарных и безвкусных, но пышущих цветом картинах в домах бедняков, вывешенных с целью хоть на йоту повысить свой статус в глазах других.       Помню, мама Её изрядно недолюбливала — эта Госпожа отвечает за искусство, творящееся для самых скудных умов, самое массовое, легкодоступное и дешёвое, искусство для слабых и ленивых. Слишком разные они были. Правда, Детей Потребления, точно так же как и нас, к Играм Святых не допускают — вернее, допускают лишь в качестве редчайшего исключения. Люди не жалуют Госпожу примерно по тем же причинам, что и мама. Мол, искусство Её Детей чересчур низко и никак не делает мир лучше, а лишь удовлетворяет потребность в идоле у тех, кто для искусства помогущественнее слишком беден душой. Впрочем, каждый имеет право на собственного бога, каковым бы он ни был. И то, что мать Госпожу невзлюбила, не означало, что Она не желала добиваться права на участия в Играх Святых для Детей Потребления тоже — мама всегда топила за то, что выбирать достойных должны люди и только люди, а не кто-либо выше. Возможность получить признание должна быть у всех. Все Дети Анлу так или иначе вестники воли единой матери.        Госпожа не выглядит, как мать, но, тем не менее, от неё доносится до глубины души знакомый мне мятно-дымный аромат. Я вижу, как неон очерчивает неподвижные крылья за Её спиной… У Госпожи потребления их быть не должно, я знаю это. Ни у кого из ипостасей Анлу их нет. Меня, кажется, постигает осознание: неужели мама и правда говорила, что после смерти будет меня сопровождать? Неужели память меня не тогда не подвела? Неужели Она была права, что все облики Анлу — одно целое, потому сейчас передо мной мама предстаёт в ином виде?..       Но что-то не сходится. И спустя миг я осознаю, что именно: руки матери всегда были ледяными. А касание Госпожи Потребления сейчас тепло, даже горячо.        Госпожа молчит. Под тихий треск неисправных вывесок Она прожигает меня нечеловеческим взглядом своих чёрно-белых глаз, и необыкновенная бледность Её лица будто перебивает своим сиянием густые краски неонового света. Её кисть неспешно спускается с моего плеча к запястью, а затем негрубо, но крепко, непреклонно хватает и Госпожа сама ведёт меня в приват-комнату. По-прежнему без единого слова. Я не хочу думать о том, чем это обернётся для моей работы и насколько сильно обидится моя «любимая» пожилая дама, но что-то подсказывает не сопротивляться. И я забываю обо всех и вся и бездумно следую за Ней.        Госпожа усаживается на чёрном бархатном диване, словно на троне. Её ноги растомлённо скрещены, а пальцы с острыми цветастыми ногтями сжимают нежно-розовый сердцевидный леденец. Тесная глянцевая юбка голографической расцветки поблёскивает перламутровыми разводами под блёклыми неоновыми лучами. Под распахнутой короткой лавандово-розовой шубкой, полной мелких красочных нашивок, виднеется узорчатый чёрно-белый топ, едва отличимый от бюстгальтера и обнажающий незамысловатое тату на груди — пылающее сердце, обвитое колючей проволокой. Украшения, сотканные из тысячи страз и красующиеся на всех возможных частях тела, едва не слепят своим блеском. Ожерелье отражается на Её лице сотнями густых мелких бликов, перекликаясь с блёстками цвета радуги под глазами — в том числе и под третьим на лбу, который у Госпожи Потребления всегда закрыт. На фоне отнюдь не нового и мрачного интерьера Госпожа напоминает пятно бензина на асфальте. Лишь Её волосы, смолисто-чёрные слева и обожжённые платиновые справа, гармонируют с окружающей обстановкой.        Вид Её ничем не отличается от знакомого мне, кроме одной детали — пластмассовых крыльев за спиной. Они словно игрушечны, словно земная девчонка вырядилась в Анлу для постановки в школьном театре. Но это точно Она. Присутствие Анлу ощущается каждой клеткой, до мозга костей — его не спутаешь ни с чем. Госпожа должна быть реальной, иначе быть не может, но несостыковок в моей голове всё больше.       А ещё — то ли чахлый неоновый свет умудряется его скрывать, но я не вижу нимба над Её головой. У всех обликов Анлу он есть. Я всё ещё помню, как ярко во тьме горел мамин и каким обжигающим было его тепло, как по ночам вокруг Её нимба кружились мотыльки и как поэтично сгорали в нём. Я решаюсь протянуть руку к голове Госпожи. Ближе и ближе, но не ощущаю и малейшего тепла. Ничего не понимаю…        — Кто Ты?.. — Я пытаюсь произнести это, но слова застревают в горле. Я будто под гипнозом Госпожи. Она смотрит на меня безмолвно, но словно знает, какой вопрос я хочу задать, и взглядом даёт понять, что отвечать мне не собирается.        — …Танцуй, Адиэль, танцуй… — Госпожа даже не приоткрыла рта, но Её шёпот вязким сладкоголосым эхом звучит в моих ушах. «Имя» моё Она произнесла особо выразительно и твёрдо, будто словами нацепила на меня именной ошейник. Сейчас я принадлежу Госпоже, не только телом, но и душой. И так, словно Она отняла у меня способность сопротивляться, я повинуюсь Её приказу…        Торопливый хлёсткий бит здесь больше не звучит. Вместо него — мрачная, тягучая, пьянящая мелодия, тихо и размеренно колышущаяся, подобно морю, что неспеша готовится к надвигающемуся шторму. Его воды накрывают меня с головой и я даже не пытаюсь плыть — волны сами несут меня к цели. Море мудрее меня. Пусть оно определит мою дорогу.        В такт музыке я медленно опускаюсь на пол. Морозный ток от холодного прикосновения мрамора оседает на коже, пробегает вдоль хребта и разливается по телу, окутывая мелкими мурашками. Закрываю глаза, запрокидываю голову назад и поднимаю вверх ноги, сплошь обтянутые латексом. Музыка заставляет прогибаться, выводить каблуком по воздуху абстрактные узоры, то скрещивать ноги, то переплетать их, то разводить в стороны так широко, как только позволяет тело.       Мелодия тяжелеет, набирает громкость, и я приподнимаю бёдра ей навстречу, пока моя рука скользит вниз по животу, а пальцы проникают под тугую скользкую ткань, едва-едва прикрывающую срамные части, и оттягивают её. Здесь, за тонкой дверью, Госпожа владеет каждой клеткой моей плоти и имеет право её лицезреть во всей красе. Я делаю всё, что умею, но догадываюсь, что Госпоже нужно вовсе не это.        На груди я чувствую длительное прикосновение Её мягкой ладони. Госпожа почти невесомо проводит пальцами по моей коже и неровными кругами обводит место, где живёт сердце. Огибает ключицы и острым кончиком ногтя обрисовывает непрерывной линией такие видные сейчас ключичные ямочки, пока не доходит до шеи. Она просовывает палец под мой ошейник и слегка тянет, тем самым срывая с моих губ тихий краткий вздох — Её недолгий жест оказывается удушливей, чем ожидалось. Сжалившись надо мною и оставив шею в покое, Госпожа двигается дальше и берёт в руки прилагающийся к ней поводок. Наматывает тонкую, но крепкую цепь на с виду хрупкий кулак и одним резким движением притягивает к Себе, заставляя не только подняться, но и сразу усесться Ей на колени.       Мои усталые, по-земному зелёные глаза оказались так опасно близко к Её неземному бело-чёрному взгляду. Он колет ледяными иглами, сковывает неподатливое тело лишь сильнее и ни на миг не позволяет усомниться, что эта Анлу точно настоящая. Пальцы жжёт, словно я свежими ранами копошусь в стекольной пыли. Вернее, словно Она принуждает меня это делать. Взгляд Госпожи сдавливает горло сильнее ошейника, цепь от которого в этот миг по-прежнему неподвижно поблёскивает в Её руке. Она держит его спокойно, явно не планируя новых манипуляций в ближайшее время. Похоже, сейчас я послушный мальчик.        Мысли спутываются в клубок. Мелодия превращается в тихий скрипучий вой, аловато-чёрная картина окружающего мира смазывается в мозолящий туман, и лишь взгляд Анлу на мне по-прежнему ясен. Он поглощает все оттенки неона и остаётся таким же бесцветным, таким же ярко сияющим в полумраке. Он кажется почти человеческим, кроме тех невидимых стрел, коими его лучи меня пронзают и околдовывают.       Только одна видимая вещь выдаёт Её божественную суть — веко третьего глаза едва уловимо подрагивает. В голове заевшей пластинкой повторяется единственная мольба: хоть бы Она не открыла его. Такая глупая мольба, ведь Госпожа Потребления на это попросту не способна, но после всего, что произошло, меня одолевает чувство, что в этот миг возможно всё. Третий глаз Анлу особо могущественен — именно в нём сосредоточена та самая сила, которую люди испокон веков стремятся себе подчинить и наполниться ею. Болезненная и наркотическая сила искусства. Потому искусство Госпожи Потребления и открыто даже для самых слабых. Но если даже взгляд Её двоих настолько удушлив, то со взглядом третьего, самого всесокрушающего, моё тело точно не справится. Моя плоть сейчас ломче и уязвимее любой человеческой. Какой же стыд, должно быть, для самого Ребёнка Анлу оказаться столь немощным перед силой искусства.        Её ладонь на моей пояснице впечаталась клеймом и накрепко сковала мышцы. Будто только осмелюсь я попытаться отстраниться — и по телу разрывными импульсами пробежит обжигающий ток. Госпожа поднимает руку с цепью. Я рефлекторно готовлюсь к тому, что сейчас Она притянет меня к себе ещё ближе, и вместе с тем в мыслях слёзно умоляю Её этого не делать. Только в мыслях, ведь сейчас я не в силах даже открыть рот. Её взгляд уже почти насквозь прожёг во мне дыру. Больно, больно до костей. Мое несчастное тело больше не осилит пыток божественной аурой.        Но вдруг Госпожа рушит мои ожидания и вместо того, чтобы приблизиться, наоборот слегка отстраняет меня лёгким толчком в грудь. Дышать становится немного легче. Холодный воздух наконец вновь тонкой струйкой проникает в лёгкие. Я вдыхаю его медленно, стараясь не потревожить Госпожу, которая всё не отрывает ладонь от моей груди. Она сосредоточено оглаживает её, пока не начинает вновь рисовать пальцем круги около сердца. Эмоция на лице Госпожи мне не понятна. В ней видится нежность, но нежность опасная, настораживающая. Точно не та, с которой на меня всегда глядела мать.        Взор медленно проясняется, и я замечаю, что в руке Госпожи вместе с цепью сверкает тонкая иголка. Она пронзает мою кожу, ведя за собою шёлковую нить, цвет которой скрыт в неоне. Шов за швом. Теперь мне открылось значение Её взгляда. Это был взгляд творца. А я — Её полотно.        Первый укол был едва ощутим, но с каждым новым боль всё приумножается. И вот уже на третьем грудь саднит так, словно игла — не игла, а ядовитое жало, и Госпожа задевает им само сердце. Касания пальцев Анлу сделали кожу бумажной, иголка проходит сквозь неё удивительно легко, но каждый укол ощущается ударом жгучей крапивы по обнажённым внутренним органам. Я готов разорвать рот в болезненном крике, но тело едва-едва подвластно мне, а все возможные слова давно украла с моего языка Госпожа. Чувство, что помимо третьего глаза Она также владеет третьей невидимой рукой, и сейчас та изо всех сил сжимает мне глотку, не позволяя словам покидать мой рот.        И при всей мучительности, боль совершенно незрима: мое лицо превратилось в неподвижную мраморную маску, а швы не обрамлены ни единой каплей крови. Будто я и правда лишь полотно, а не живое мясо. Однако я вижу, что Госпожа осведомлена о моих страданиях, и в Её глазах нет и капли жалости, ровно как и садистского удовольствия — Она смотрит равнодушно, так, словно всё происходит чинно и верно, так, как должно быть. Спустя долгое время Анлу отрывает горячую ладонь от моей поясницы и подносит к щеке, почти невесомо проведя костяшками вдоль скулы. Это знак, что мне нужно потерпеть. Не слишком фамильярный, но достаточно заботливый как для строгой и отрешённой Госпожи. Пальцы со сверкающей бижутерией стирают невидимые слёзы с моих щек, а я готов расцеловать каждый сердцеподобный камень на Её перстнях, чтобы Госпожа прекратила эту муку. Но Она холодна и беспощадна.        Я считал каждый вышитый Ею стежок, пока череда раздирающих импульсов не слилась в липкую сиренево-багровую перманентную боль. Сдаётся, что Госпожа голыми руками содрала кожу с моей груди, раздвинула тонкие рёбра, кропотливо отделила каждое сочное волокно мышц от белоснежных костей, а сейчас же впивается острыми ногтями в сердце и нестерпимо медленно тянет в попытках вырвать. Перед глазами абсурдным миражом стоит картина, как блёстки на Её ногтях измараны в густой крови, как горячие бордовые струи стекают с худого локтя и капают на радужный глянец юбки. Я сам давно чувствую на животе фантомные реки алой крови, их тепло и душисто-сырой запах. Визуализировать боль в виде парадоксальных сцен — только это помогает мне не сойти с ума.        Только иголка прекратила терзать кожу и Госпожа зубами разорвала нить, как тело наконец оттаивает, высвобождается из незримой клетки, и я бесконтрольно запрокидываю голову назад так резко, как только позволяет цепь в Её руках, а с моих губ срывается хриплый и протяжный горловой стон. Боль испарилась, словно её и не было — только облегчение стремительно растекается внутри. Желая убедиться, что это был не сон, я прикасаюсь к слегка разгорячённой коже на груди и правда ощущаю под пальцами шёлковые швы. Абсолютно реальные.        Я склоняю голову, рассматривая творение Госпожи. Контуром из мелких стежков на мне вышито сердце — настоящее, живое людское сердце, окружённое семью лилиями. Госпожа замечает, что я намереваюсь вот-вот задать Ей десятки очевидных вопросов, и вновь не позволяет мне этого сделать — на сей раз Она резко тянет поводок на себя и впивается в мои губы поцелуем. Властным и долгим, но нисколько не грубым.       Губы Госпожи на вкус, как вишнёвая сладкая вата, и с каждым мигом они стают всё слаще. Так долго Её божественная энергия жестоко терзала меня, и теперь словно излечивает. Я чувствую каждой клеткой, как она течёт по венам, как наполняет меня чем-то светлым, освобождающим, чем-то давным-давно утерянным. Чем-то, что точно когда-то было во мне, но о чём я забыл без остатка.       Одна рука неуклонно держит поводок, не позволяя мне отстраниться ни на дюйм даже если б я пожелал, другая же ласково перебирает хрупкими пальцами мои тёмные и косматые, будто паучьи лапы, волосы, и кольца Её раз за разом путаются в жёстких прядях. Пусть Госпожа всё-таки снизошла и проявила милость, наш поцелуй протекает вовсе не на равных. Он скорее подобен извещению, что всё это время я был хорошим мальчиком и заслужил награду.        Госпожа размыкает поцелуй и отстраняется. И как бы восхитителен он ни был, почему-то я не хочу ещё. Кажется, Она отдала мне всё, что имела. Я сыт.        Её пальцы вновь оглаживают вышитое сердце на моей груди, мягко касаются подушечками каждого шва, наслаждаясь собственным творением. Вдоволь налюбовавшись, одним безгрубостным, но сильным толчком Госпожа сбрасывает меня со Своих колен. Цепь едва не ускользает из Её рук, а я вновь приземляюсь на холодный пол и отчего-то совершенно не чувствую его тверди, словно мрамор превратился в атласную перину.       Музыка звучит всё так же неспешно, Госпожа всё так же крепко сжимает конец поводка, фигура Её всё так же ярко очертается в кислотноцветном полумраке, а глаза сияют всё теми же чёрно-белыми точками. Наконец Она поднимается со Своего глубоко-чёрного бархатного трона, вновь могущественным и удушающим движением резко тянет цепь на Себя и заставляет меня встать на ноги. Её взгляд больше не обжигает меня, но я по-прежнему в нём теряюсь, словно в полуночном туманном лесу. Так и не произнеся ни слова, Госпожа направляется к выходу, не выпуская поводка из рук. И я иду за ней.        В тёмном коридоре погасли все вывески, и он окончательно погрузился во мрак. Я не вижу ничего, лишь слышу. Слышу знакомые обрывки фраз: главная клиентка возмущена, что ей пришлось ждать меня настолько долго, Хозяин возмущён не меньше, грохот музыки сдавленно доносится из зала и глухо отражается в стенах. И всё это смазывается в невнятный шум, словно каждый инструмент в оркестре играет собственную мелодию, и вдобавок некоторые из них сломаны. Смазывается, смазывается, как краска под кистью художника, смазывается, пока не растворяется вовсе. И остаётся только тьма.