Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      Меня обдаёт свежестью полуночного воздуха. От пяток до пылающего лба. От высоких каблуков до острых концов листьев золотого Венца.       Безлюдно на улицах совсем. Огоньки-призмы столицы мерцают одновременно так близко и далеко, складываясь в мыльные созвездия. Фары-кометы промелькающих перед носом автомобилей, неоновые вывески клубов, их отблески в грязных лужах и мокром асфальте — все они сияют одинаково, заменяя космос. И небоскрёбы вместе с куполами музеев, и окна небогатых коттеджей, которые горят до сих пор только по одной причине: каждая семья в государстве наглухо прибита к экрану телевизора, наблюдающая за коронацией… Моей коронацией. Я будто единственный, кто в ней не участвует.       Сцена вмещает в себя десятки тысяч душ, но казалась теснее крысиной клетки. А здесь… так окрыляюще просторно и свободно, что хочется взлететь, как белая голубка на Тевате.       Арена за спиной. Я наконец в покое.       Пусть никто меня тут не найдет. Никто, кроме того единственного, кому я рад всегда…       И яростный приближающийся стук каблуков позади принадлежит явно не ему.       — Мариан! — Голос Далиды перебивают запыханные вздохи. Но даже в этих обрывках я слышу злость, которая сейчас будет жрать меня живьём до костей. — Не хочешь объясниться?!       — Нет. — Решительно отрезаю, даже не оборачиваясь. Пусть всё это дерьмо останется где-то позади. И Арена, и её сцена, и кучка идиотов в зале, и шоу-биз, и Далида.       — Что значит «Нет»?! — Моя непривычная уверенность сбивает её с толку. Она всегда чувствовала моменты, когда я ещё в состоянии пошипеть, укусить, дать отпор. В этот раз, видимо, просчиталась.       Но это не мешает ей снова прибегнуть к проверенному годами методу пробития моей робкой обороны. Остановившись, она тихо прокашливается. Её голос становится вкрадчивым, ласковым и до чёрта жалостливым, как у скорбящей мамочки:       — Мальчик мой, как ты можешь меня так расстраивать? Разве я сделала тебе что-то не так? Я ведь так старалась, чтобы этот день состоялся… Разве ты не об этом мечтал?       — Нет. Не об этом. — Я скрещиваю руки на груди, не меняясь в голосе.       Эти фишки знакомы мне все до единой. Сейчас Далида начнёт манипулировать с добродушной улыбочкой, а потом сорвётся на театральные слёзы без слёз. И вид жесткой стальной леди, из-за меня, придурка, рыдающей от отчаяния, моё чувство вины всегда расцарапывал как надо. И я всегда на это вёлся. Потому что никогда не знал, когда Далида лишь манипулирует, а когда и правда разбита — если вообще может быть таковой… А даже если понимал, что она нагло пиздит, всё равно поддавался ей по привычке. Ибо быть со всеми самым плохим мальчиком на сцене и самым хорошим вне её — даже не железное правило, а инстинкт. И его я обязался в себе взрастить ещё с первых дней в Доме Глэма.       Но, как всегда, сделать как надо что-то самому нихрена у меня не получается. Потому так получилось, что мне удалось приучить себя быть не хорошим мальчиком, а лишь жалким мягкотелым пресмыкающимся.       Только Далида знала, как это замаскировать. На какие стороны делать упор, как превратить недостатки в хорошо продаваемые достоинства. Она знает меня лучше, чем я сам. И потому всегда в курсе, на какие рычаги давить, чтобы я вновь стал послушным и терпеливым.       Или, может, она сама же их и расставила?..       — Мариан, почему ты со мной такой колючий? Тебе ведь прекрасно известно… Всё, что я делаю, я делаю только тебе во благо. Это всё ради тебя, понимаешь? — И снова эта театральная дрожь в голосе… Чёрт бы её побрал. — Ты ещё слишком молод и не знаешь, какой ценой даётся место на поп-Олимпе. Каждый раз так злишься, когда я заставляю тебя улыбаться законченным ублюдкам, сладко врать перед объективами, спать с влиятельными персонами, таблетки всякие пить, торчать в студии до рассвета, работать не ища оправданий, организованно, много и упорно. Но ты бы не смог обойти это, понимаешь? Такова цена славы. Она была неизменной всегда, испокон веков. Я никогда не желала тебе зла, Мариан.       — Нет, не всегда она была такой. Это вы все её подогнали под себя. Вы, царь и прочая богемная кодла.       Мну прозрачную ткань рукавов от злости. Всё ещё не оборачиваюсь и не собираюсь. Пусть разум сотрёт лицо Далиды из памяти ещё до того, как этот разговор завершится.        — Да… Я и на четверть не идеален настолько, насколько слепленный вами мой Бог на сцене. Но я не пустышка. Мне всё ещё есть что сказать миру. И для этого я не обязан быть идеальным. Никто из Новых Богов не обязан… — Глотаю свежий воздух, ибо тот, что хранится в лёгких, в какой-то миг начинает словно кипеть. — Даже сама Вечность снова стала такой же небезупречной, какой была всего каких-то пару поколений назад. Ещё немного — и ваша фабрика глянцевых идолов разорится к чертям.        — Мариан… — Новый оттенок появляется в интонации Далиды. Едва уловимая, затаенная угроза, замаскированная под слоем ласкового щебетания. Это всегда значит, что её запас козырей почти иссяк. Она приближается со спины, мягко кладёт ладонь мне на плечо, заботливо убирая с него локон, и тычет мне в лицо бумажкой с печатью и моей подписью. Контракт. — Разве ты забыл, какое наказание тебя ждёт, если осмелишься так сильно нас ослушаться?.. Если вылетело из головы — освежи память.       Я и без этой писанины прекрасно всё помню, ибо попадался в её ловушку не раз. Штраф размером в кругленькую сумму, которую придётся отрабатывать, забивая график под завязку и напрочь забывая о свободном времени как концепте. Далида надеется, что угрозой очередного месяца с двухчасовым сном ежедневно и полнейшим отсутствием Марселя в моей жизни меня ещё можно запугать.       Но я просто вырываю этот кусок туалетной подтирки из её рук. Рву на мелкие-мелкие кусочки и бросаю за спину, отчего те рассыпаются в воздухе, как дождь из конфетти.       — Мой ответ ясен?       — М-мариан… — Слышу, что Далида явно здорово оторопела и уже даже не в силах продолжать свой театр. — Болванище, ты что, думаешь, можешь так легко расторгнуть контракт?! Да чёрта с два!       — Забирайте всё. Права на песни, образ, имя, награды. Хотите — вся прибыль от каждого моего словечка, сказанного до этого момента, теперь ваша и только ваша. Мне… Мне оно уже совсем не сдалось.       — Как же так, мальчик на миллион решил остаться без гроша в кармане? Не говоря уже о том, что с этой дрянью на шее и без нашей надёжной крыши над головой билет на гильотину, в лучшем случае — в самую помойную камеру Претории, тебе уже выписан. Какой же ты пустоголовый. Всё-таки да, истинное отродье Рок-н-Ролла. — Наконец-то злоба берет над Далидой верх и та звучно удаляется, оставляя меня в покое. — Не впадай только снова в свои театральные приступы, когда суд тебя не только не отпустит, но и обяжет выплатить столько миллионов баксов, что покрывать это будут даже твои правнуки.       — Это уже будут мои проблемы. — Последнее, что вкидываю чисто ради галочки. Не думаю, что хоть до кого-то мои слова долетели. Я и сам едва себя слышу.       Очередная машина проносится перед глазами, круто развернувшись и подняв вместе с пылью облако бумажек. Кусок рваного контракта прилетает в лицо и застревает среди листьев Венца. И вслед за ним до меня доносится очередной голос, прерывающий покой:       — Ёбаный ты блядь!.. Наконец-то, нашлась пропажа! Мариан, ты что ещё за хуйню учудил?! Долбоёбина, я тебя спрашиваю! Смотри в глаза и отвечай, пока я не дал тебе пизды так, что даже тот преториец позавидует!       Он единственный, кто может вынудить меня всё-таки обернуться.       — Марс?..       — Что это ещё такое, нахуй, было?! Ты хоть понимаешь, дурачины ты кусок, что я за время этого твоего перформанса ебучего чуть трижды не сдох? Сначала от того, какой ты долбоеб, потом — от стыда, а под конец — от того, что тебя чуть не сожрали с потрохами! А если бы тебя моментально на гильотину швырнули после такого концерта, а, адвокат Хуйсоссии хренов?! Чем ты вообще думал?       Марс снова дьявольски зол — и меня это успокаивает. В его случае это всегда значит, что всё в порядке.       Что может быть не в порядке, когда он рядом?..       Он приближается. И я понимаю, что последние минуты моей мнимой стойкости истекли. Вновь горячие слёзы смывают тушь и обветривают щеки. А как только Марс оказывается настолько близко, что и руку протягивать не надо, чтобы прикоснуться, сдаются и ноги.       Всё. Конец. Антракт. Аплодисменты будут позже.       — Марс… — Мой внезапный порыв заставляет его резко обрубить поток ругательств. Я хватаюсь за него крепко до хруста и удушья, прячу слёзы от жгучего шквалистого ветра, зарывшись лицом в рубашку. Пыльный запах ночного города не перебьет родной аромат одеколона Марса с едва ощутимыми нотками табака. Вдыхаю его глубоко и рвано, комками, чтобы поскорее очистить лёгкие от тошной вони роз, лака для волос и карамельных духов элиты с Арены.       — Кхм… С чего бы вдруг такой поток соплей? — Марсель здорово пугается, в первый миг будто пытается отстраниться. Но я понимаю, что сейчас не выдержу без него ни единой грёбаной секунды на всём ёбаном свете. Потому истерично цепляюсь за его рубашку, не отпуская. Ни в коем случае. Куда я без него?..       — Не уходи, Марс, пожалуйста… — От странной паники ноги становятся совсем уж ватными и безвольными, как повисшие канаты. Я бессильно сползаю вниз. Прижимаюсь щекой и размазываю липкие пятна туши по белой рубашке. Кажется, будто с каждым мгновением Марс ускользает из моих рук.       Нельзя, нет. Он должен быть рядом. Только рядом. Со мной рядом. Не могу дать ему уйти…       — Да всё-всё, я тут. Успокойся, дурак, приди в себя. Не позорься. — Но нет, чувствую же, как его пальцы нежно распутывают мои длиннющие пряди среди листьев Венца, а ладони приглаживают волосы. Скользят по макушке, пока я дрожащими от плеч до кончиков пальцев руками обнимаю его колени. Показалось. Просто показалось. Марсель никогда меня не бросит.       Но слёзы всё равно не прекращают рвать горло. И сердце до сих пор своими когтями сжимает тревога, заставляя биться в диктуемом только ею темпе, а в животе вместо бабочек змеиный клубок. Жалит, гремит, извивается… И снова чувство, что Марса сейчас невыносимо мало.       Мне всегда его мало. Но никогда ещё эта нехватка так не душила.       — Марс… — единственное, что я в силах повторять. В мыслях и вслух. Похоже, лишние таблетки снова постепенно дают о себе знать.       — Так, всё. Давай, дыши. Дыши, кому сказал. Я здесь, слышишь? Всё нормально, всё просто намази, охуеннее не придумаешь… Короче, вставай.       Слышу. Только это и слышу.       Марсель не прекращает гладить по голове, перебирая пальцами убитые лаком волосы. Пытается, вроде бы, поднять меня на ноги. Чувствую, получается не очень.       — Ладно, всё. Со всем разберемся, не очкуй. Домой ко мне едем, лады? Там отдохнешь, проспишься и вернешься в мир живых.       Слышу. Я могу не уловить голос Анлу, голос менеджеров, ведущих, стилистов и палачей, даже голос самой Смерти. Но Марселя я услышу всегда.

***

      Разлеплять глаза с каждым разом всё труднее. Уже сбился со счёта, сколько раз за эти идиотские пару часов я просыпался. Да что там… будто мои разреженные мозги были хоть немного в состоянии считать. Сейчас они так похожи на переваренную овсянку, что вот-вот начнут вытекать. Прямо на бледно-серую наволочку. Горничной Марселя тогда придётся долго её драить.       Эффект от таблеток потихоньку слабеет. Дышать даётся легче, хоть и всё ещё не без труда, сердце стучит уже не в ритме дэт-метала. Так… максимум хард-рока. И, по крайней мере, спать теперь по-настоящему хочется. Но по-прежнему не получается.       Под веки словно насыпали горячего песка. Под ними я так и не увидел в эту ночь ни одного сна. Зато с кровати Марселя, сминая щекой подушку и посматривая тупым взглядом в окно, успел проследить за всеми этапами рассвета. От момента, когда в чёрной беззвёздной и безлунной пустоте наконец появляются первые дымчатые тона, и до того, как холодное солнце окончательно окрашивает небо в пыльный сиреневый.       Марсик… Из-за меня, идиота, он тоже ведь не спал всю ночь.       По крайней мере, есть ещё надежда, что о таблетках он не догадался. Его брат, вроде, пьёт совсем другие. О том, как может штырить от прозака, Марсу особо неоткуда знать. Я ведь в его жизни один такой неповторимый придурок.       — Ну что, чувак, проснись и пой? — Посреди дымчатых стен, покрытых кружевной лепниной, слышу его сонный голос, сопровождаемый скрипом двери. — Проспался уже, звезда балета, начальник туалета?       Хрен уже со всем этим.       — Ага. — Отвечаю заторможено, едва выпутавшись из постели. Утренний холодок кусает плечи сквозь старую футболку Марса на мне. Она всё ещё пахнет его любимыми приправами, сигаретами, пятнами травы и совсем чуть-чуть одеколоном. Окно оставалось открытым всю ночь, ибо мой мозг остро нуждался в свежем воздухе. Хотя, честно говоря, в сплошь чёрно-белом особняке рода Хардманов, за ажурными шторами асфальтного цвета, атмосфера морозная даже в самое палящее лето. Только наличие Марса и его чертячьих огоньков в глазах не давало этому месту покрыться ледяной коркой.       Несмотря на беспокойную ночь, Марсель выглядит как всегда опрятно, причёсанно, будто вот-вот его ждёт деловая встреча. Разве что белки глаз порозовели, выдавая усталость.       — На, ешь. Не подавись, горе ты луковое. — Присев на диван, он суёт мне серебристый поднос. С чаем, кофе — однако кофеин сейчас мне нежелателен, потому его Марс тут же загребает себе — и сырно-овощными тостами. Моими любимыми, которые Марсель всегда готовит с недовольным ворчанием. Слишком выёбистый и в то же время пресный перекус, как для него. Кулинарные предпочтения у нас находятся на разных орбитах.       — А что, у горничной рабочий день ещё не начался? — Я слабо усмехаюсь, кивая на фартушок в ромашки, доставшийся ему ещё от земной матушки, миссис Хардман. Марс его, видно, забыл снять. В ответ он с толикой смущения хмурит брови, тихо прокашлявшись, и начинает распутывать завязки на спине. От спешки это немного затягивается.       Стянув всё-таки фартук и небрежным комом бросив на спинку дивана, Марсель достает из кармана брюк, которые со вчерашнего вечера так и не успел переодеть, сигарету. Поджигает и непривычно глухим, тусклым от недосыпа голосом бормочет:       — Меньше говори и больше жри. Тебе сейчас надо как никогда. — Тут уж не поспоришь. За эту ночь, казалось, я успел выблевать не только все питательные вещества из организма, но и пару органов впридачу. — Набирайся сил, дурак ты несчастный, а то за тобой ещё должок, понял?       — М?.. Какой ещё должок?       — Пояснить наконец, какого хуя ты вчера учудил, долбоёб! Думал, я оставлю это всё просто так? Ты теперь обязан объясниться!       — Блядь… — устало процеживаю на выдохе. — Не парься так. Могу рассказать и сейчас, делов-то.       За стеклом чёрного шкафа хранится мой ублюдочный Венец. Сверкает посреди фарфорового сервиза, расписанного дикими розами, бес бы его побрал… Пусть утонет в адском огне. Обрастет плесенью и мхом. Заржавеет и сгниёт. Распадётся на атомы. Его золото слишком мерзко слепит глаза.       Оставив нетронутый поднос на столике, я преодолеваю утреннюю ломоту и вскакиваю с кровати. Достаю этот сияющий кусок дерьма и как следует замахиваюсь, чтобы разбить к чертям и растоптать каждый осколок. Но что-то останавливает. Не внутри, а снаружи. Рука Марселя, перехватывающая моё запястье.       — Э, ты чего вздумал?! До сих пор не проспался? — От него мне тут же прилетает пара несильных пощечин. — Чел, это Венец! Сейчас попсихуешь — тебе новый по гарантии не слепят! Давай без хуйни с утра пораньше, а.       — Отдай! — Я пробую выхватить его из рук Марса, но тщетно: он легко уворачивается, держа Венец высоко над головой.       — Никаких битых драгоценностей в моём доме. Запомни: ещё с тех времён, когда его только поставили, из этого серванта ничего трогать было нельзя. Если что-то в нём разобьётся, то следующим будет твоё ебало. — Впихнув его обратно, Марсель закрывает стеклянную дверцу на ключ. — Вообще уже с дуба рухнул, ей-богу. Бросил сам себе вызов «Разъебать свою жизнь по всем фронтам за двадцать четыре часа», или что? Мариан, что происходит? Я жду ответ, чувак!       Мне остаётся в ответ только бессильно вздохнуть, закинув назад волосы, раскинувшиеся спутанной паутиной по лицу.       — Марс… — Едва слышу свой же голос. — Чувак, не знаю, как ты, а я больше не хочу это терпеть. Нахрен всё. Нахер весь этот сраный успех и комфорт, если ради него приходится лезть из шкуры вон, лишь бы эти ублюдки сверху нас не прикончили. У таких, как мы с тобой, сейчас остался только один выход — бороться.       — О нет, блядь, нет. Только не это. — Марс трясет меня за плечи, как куклу из резины. — Тот уебан перед смертью тебя укусил, да? Сопротивляйся! Бешенство излечимо!       — Марс… — Я лишь протягиваю тяжелый вздох. — Я вчера разорвал контракт с Далидой. И лейблом тоже. У меня больше нет никакого желания вариться в этом дерьме.       — Блядь… — Марсель хлопает себя по лицу. — Ладно, хуй с ним, с лейблом — только не втягивайся ни в какой революционный пиздец, окей?       — Если не втянуться сейчас — он втянет нас в себя сам. Забыл, как расправились с твоим батей? Обычный мелкий политик, заметнее которого даже пыль на полках. А вздумал проголосовать против предложения партии — и всё, гильотина. А с твоей земной мамкой, которая его своим баблом крышевала? Её ликвидировали ещё раньше.       — Ха, и мне же лучше. Сам был виноват, раз мамкино убийство его ничему не научило. Когда этот упёртый осел сыграл наконец в ящик вслед за матушкой, особняк и стал моим, помнишь? И никакой Лукавый Нью-Йорк больше не всрался.       — Тебя это вообще на мысли не наводит, не? Им даже о мелких чиновников не стыдно руки было марать. А помнишь, что с нашей общиной случилось? После сноса Лукавого Нью-Йорка их тут же замочили. Почему ты так уверен, что нас эти проблемы обойдут?       — Почему? Они рок-н-ролльщики! Проблемы у них заложены на генетическом уровне!       — Чел, мы сами рок-н-ролльщики. Помнишь?       — Мы хотя бы выросли в нормальных условиях. Поэтому из нас эта дрянь не лезет наружу так сильно… — Марс щурится, затягиваясь сижкой. — Хотя за тебя я начинаю бояться… Чувак, оно тебе не надо. У тебя есть я. Нахер этот рок-н-ролл. Словно он не создал на твою — а значит, и на мою — задницу достаточно проблем.       — Это тебя растили богатые люди. А меня — Лукавый Нью-Йорк. — Опустив взгляд, осторожно одалживаю у Марселя сигаретку на одну затяжку и задумчиво вдыхаю бодрящий терпкий дым. — Я проторчал там треть жизни… Да что там, почти половину.       — Всё-таки тебя там кто-то успел укусить… — Марсель вздыхает, возвращаясь к сумрачно-серому дивану. Плюхнувшись на него, он делает глоток кофе с корицей. Сижку из моих рук обратно не принимает. Ладно уж, пусть будет подарком. — Ну я же тебя с пелёнок знаю, ты нормальный чел.       Мусоля рукава растянутой футболки, я тащусь следом и сажусь на край кровати.       — Побыл бы ты там ещё хотя бы год-другой, прекрасно бы меня понял. Это место никогда не отпустит тебя просто так…       — Теперь, к счастью, у меня такого шанса не будет. — Марс хмыкает.       Опустив ресницы, наконец не утяжелённые тушью, я затягиваюсь табачным дымом вновь. Какой-то особый вкус сижка приобрела после того, как побывала между губ Марса.       — Чел, быть аристократом всегда значит уметь в нужное время включать послушного мальчика. И принять принципы тусовки, которая на коне, даже если от одного их присутствия хочется помыться. — Выдыхаю дым, смотря под босые ноги. — Поэтому я, собственно, и решил, что терпеть это больше не в силах.       — И что же ты намерен делать? Присоединиться к этим дурачкам-революционерам, которые не знают, чего поистине хотят и что с ними дальше будет?       — Не знаю. Но и вечно подсасывать тем, кто выше, я тоже больше не собираюсь. Если что-то получится — отлично, если всё-таки нет — значит, мне путь только в отбросы. В конце концов… — Вздох, и я поднимаю взгляд на Марселя. — Разве не для борьбы нас создавала мама?       — Я свою мать даже не видел ни разу. А приёмная мама меня учила быть мальчиком послушным и талантливым. — Он беспечно отпивает кофе, поправив причёску. — У меня есть особняк, деньги, мою заявку в Академию почти приняли — я на финишной прямой к счастью.       Марс-Марс… Его такая обаятельная и заразительная уверенность в том, что одного его таланта, фамилии и харизмы с щепоткой покорности непременно хватит, чтобы поставить удачу на колени.       Он родился в ту же ночь, когда убили нашу с ним мать. Последнее Дитя Рок-н-Ролла… Самое, наверное, противоречивое в своём роде. И самое прекрасное.       — Как бы нас ни растили, всё равно нам никогда не сравниться с академиками. Наверху уже все знают, чей ты Сын… А что делать, если настанет момент, когда твоей покорности им будет мало? Они режут всех потенциальных неугодных уже даже не разбирая. А дальше будет лишь хуже…       — Никто не сказал, что я обязан пройти весь курс. Но то, что я там числился, сделает меня куда привлекательнее для инвесторов.       — Я не только об Академии. О нашем положении в целом. — Вздыхаю, выпуская клочок табачного тумана. — В Лукавом Нью-Йорке никто из наших, кроме Адиэля с его любовничком, не высовывался и вреда не причинял. Но для верхушки это не стало поводом не казнить их к херам вместе со всеми. Чувак, пойми и ты, мы для элит не часть их тусовки. Мы для них — просто трофеи. Они никогда нас не примут, как ни крути.       — Слушай, я не хочу ругаться на этот счёт, окей? Давай закроем тему.       — Марс, я просто переживаю за нас всех. Настали времена, когда сидеть тихо и отмалчиваться больше не катит…       — Чувак, я своей головой, а уж тем более задницей рисковать не собираюсь.       — Кто знает, от чего риск будет больше…        Не хочу быть от Марса так далеко. Пусть и сейчас расстояние между нами меньше метра. Но только физическое. Чем дальше идёт диалог, тем больше и мучительнее оно кажется. Чтобы компенсировать это, я пересаживаюсь на подлокотник кресла и обнимаю Марса за шею. Склоняю голову ему на макушку и ненароком щекочу нос спавшими на его лицо кончиками волос:       — Разве ты хочешь потом публично вылизывать зад этому деду и нахваливать истребления невиновных ради того, чтобы у нас с тобой хотя бы не отняли наши уютные гнёздышки?       — На такой случай у меня уже давно есть запасной вариант. — Марсель указывает на тумбочку в углу комнаты. — Полностью готовые липовые документы и контакты человека, который отвезёт нас за границу.       Я вздыхаю, обнимая его крепче. Потому что теперь чувствую, как Марс по-настоящему может ускользнуть из моих рук. Возможно, навсегда. Но всё в унисон — кровавая роза, бережно хранимая в нагрудном кармане, крест на шее, разум, сердце, душа — шепчет мне, что я никогда не сбегу, как предлагает Марсель. Не посмею или просто не смогу, но этой земле я буду принадлежать вечно. Даже если попытаюсь, непременно вернусь. Даже если мне тут уже не будет места.       — Тебе совсем не страшно?.. Сколько у нас всего связано с этим особняком… Через какой судебный ад ваша семейка прошла, чтобы он всё-таки принадлежал вам по праву…       — Жизнь важнее. — И он успокаивающе отвечает на мои объятия. — К тому же, я уже переложил большинство активов, депозитов и просто налички в заграничные банки и офшоры. Мы будем как у Богини за пазухой.       — Эх, Марс… — Я лишь делаю очередную затяжку сигаретой. Эта точка кажется тупиком. Полнейшим и безвыходным. Либо потерять всё, либо только самое ценное. И оба варианта одинаково кажутся хуже смерти.       — Не парься, у меня все схвачено. — Марсель улыбается. Так беззаботно, что я и сам пропитываюсь его святой простотой. Но лишь на миг. А потом раз — и снова будто могильной плитой придавливает. — Так что просто наслаждайся жизнью.       — Знаешь, я бы давно уже забил на это хер… — Выдыхаю негустое облако дыма. — Если бы то сраное пророчество, на которое дрочили в Лукавом Нью-Йорке, не оказалось правдой.       — Лично мне похеру на пророчество. Пусть там умирает кто угодно, главное — мы в безопасности. Мы не Мессия, не Соссия…       Не хочу говорить ему о шёпоте Вечности в моей голове и о том, что я уже навеки Ею оберегаем. Не сейчас. Марс вряд ли поймет это так просто… Если вообще поймет.       — История всегда движется по одному сценарию. Когда настают тяжелые времена, находится какой-то отчаянный, которому не жалко сдохнуть ради всеобщего блага. Потом революция. И потом, когда спустя многие годы народ от неё оправляется… наконец наступает приятная мирная жизнь.       — Поэтому предлагаю переждать эту всю суматоху и вернуться, когда здесь все уляжется.       — Тяжело это всё… — Я добиваю сигарету последней затяжкой, не без труда наклоняюсь к чёрной пепельнице на столике и сминаю окурок в ней. — Надо бы как-то расслабиться.       — Винца бахнуть, м? — Предложение Марса мгновенно меня успокаивает уже тем, что раз он предлагает прибухнуть — значит, не догадался о моих таблетках.       Но нас всё равно перебивает внезапно ворвавшаяся в комнату пожилая горничная.       — Господин, там… К Вам гости.       — Кого это там нелёгкая принесла… — Марселя, похоже, то, как нервно старушка протирает платочком морщинистый лоб, совсем не настораживает, в отличие от меня. Он нехотя поднимается с кресла и, спеша побыстрее с этим разобраться, покидает комнату вслед за бабкой.       А мне не остаётся ничего, кроме как покорно ждать. После того, что было ночью в эфире, лучше не высовываться лишний раз. Точно не тогда, когда на шее у меня до сих пор болтается эта золотая фиговина с пустым глазом, благословенная Богиней. И не тогда, когда своим присутствием здесь подвергаю опасности Марселя.       Проходят минуты. Пять. Десять. Двадцать. Марса по-прежнему нет. Ни в комнате, ни во дворе, ни в коридоре его шагов не услышать.       Присев на подоконнике рядом с вазой, полной чёрных, как копоть, бутонов роз, я выглядываю в окно. Прячусь за шторой, но не отвожу от двора глаз. За коваными воротами и забором едва-едва разглядеть крышу припаркованного автомобиля. Среди густых и мрачных, напоминающих облака дыма, опрятно стриженных кустов тех же роз — ни души.       Глаза так привыкают к статичной картинке, что не сразу улавливаю, как наконец-то кто-то покидает особняк. Парочка мужчин в строгих чёрно-белых костюмах и с не самыми внушающими доверия, изрытыми морщинами физиономиями, скрытыми за тёмными очками. Работающие на парламент… Это слышно за версту. Пребывание там всё-таки оставляет на лбу такой отпечаток, что до конца жизни не смоешь ни хозяйственным мылом, ни подтяжками.       Они ведут Марса к воротам, держа за локти. И он, похоже, совсем этому не рад. В один момент вижу, как даже пытается отбиться. В своём репертуаре, мощным и решительным апперкотом… Но его попытка бунта тут же пресекается. Сперва Марселя валят на колени, затем безбожно портят укладку, тянут за загривок, заставляя поднять взгляд, и начинают что-то объяснять. Строго, явно не без угроз, в ответ на которые Марс едва сдерживается, чтобы не плюнуть в морду каждому поочередно…       И во мне словно спускают курок.       — Ма-арс!..       Надеясь, что сквозь окно мой зов до него долетит, я срываюсь с места и бегу на выход. Едва не падаю с лесницы, едва не сбиваю с ног горничную, едва не разбиваю напольную вазу на своём пути… Но когда мои пятки наконец касаются гранита брусчатки во дворе, автомобиль уже сдвигается с места. И нет сомнений, что Марсель уже там.       Не теряя надежды, я пытаюсь бежать и дальше. Догнать. Однако как только покидаю ворота и ступаю на дорогу, и без того слабые после бессонной ночи, исцарапанные асфальтом ноги окончательно отказывают. А машина оказывается безнадежно далеко. Даже для того, чтобы Марсель смог меня увидеть сквозь тонированное стекло, если обернётся. Если… Если ему позволят обернуться.       — Марс… — Не в силах подняться, я прячу лицо за ладонями. От пыльного промозглого ветра, от своего очередного грёбаного провала. От того факта, что у Марса и правда могут быть жёсткие неприятности… Не исключено даже, что из-за меня. И я снова ничего не смог поделать.       Когда уличный холод становится совсем невыносимым и руки начинают краснеть, приходится вернуться. Ещё прежде чем я успею задать какой-либо вопрос, горничная с порога вопит, что ничего не понимает. Обмахивается утренней газетой. На передовице, вижу, мелькает заголовок, гласящий, что господин Даан уходит в отставку.       Как бы ни хотелось, ответы я сейчас не найду. Самое разумное, что сейчас могу сделать — отправиться обратно в комнату, привести мозги в порядок и быть начеку. Надеяться, что Марс вернётся совсем скоро целым и невредимым… И быть готовым при надобности сделать для этого всё. А ещё наконец домучать эти давно остывшие тосты. Марсель же так старался для меня.       Особняк и без того всегда ощущался невыносимо пустым и сонным, несмотря на обилие барельефов, картин в чёрных, как перья ворон, рамках. Высоких ваз с розами цвета гари, которые так любила миссис Хардман, из-за чего не отделаться было от чувства, что особняк пребывает в вечном трауре. Но без Марселя он будто окончательно умирает. Только Марс способен придать этим бездушным стенам хоть капельку жизни.       Тишина звенит так неприятно, что хочется поскорее её заглушить. Чем угодно… даже шелестом ветра. Я вслушиваюсь в скрип половиц под пятками и мешкотно брожу по коридору, заглядывая за каждую приоткрытую дверь.       В одной из комнат внезапно вижу сводного братика Марса, Натаниэля. На самом деле, не заметить его тут всегда было легко. Нат вечно сливается с особняком и кажется то ли его продолжением, частью интерьера, куклой на витрине, то ли его лютеном. Постоянно малахольный, низенький, серый, лохматый, как рукав чёрной шубы… Ещё до того, как все узнали об истинном происхождении Марселя, невооружённым глазом видно было, что братом он ему приходится лишь на бумаге.        Обычно мелкого в особняке не встретить никак. Вечно он где-то бродит, бесцельно гуляя по самым забытым Анлу местам столицы. Лесам, кладбищам. Затхлым деревянным храмам где-то за городской окраиной, в которых некоторые отбитые поселковые жители всё ещё молятся старым богам. Дружбу заводит только с самыми фриками, которых чёрт знает где откапывает и которые только в столице и водятся. Так его голоса в голове, кажется, затихают. Да и ему вроде как весело пользоваться своей репутацией городского сумасшедшего и пугать прохожих. Дома Нат появляется только когда Марсу надо проконтролировать, чтобы тот не забыл выпить свои лекарства по расписанию. А то всякое бывало, если пропускал.       Раньше всегда казалось, что быть вечной нянькой для таблеточников — единственная цена, которую Марсу приходится платить за то, что предпочел божественной жизни исключительно человеческую.       — Нат?.. — Я на нервах спешу к нему, зайдя в комнату после тихого стука в приоткрытую дверь. — Ты всё видел? Что там произошло? Куда Марса… ну, того? И зачем?..       — А, это ты. — Натаниэль даже не удосуживается поднять взгляд, продолжая заниматься своим делом. В его руках — мягкая белоснежная тряпочка с вышивкой розы в уголке и нечто острое, что то и дело мелькает между тканью. Он сидит на здоровом чёрном кресле, таком же чёрном, как и его всегда косматая макушка, и на его фоне кажется ещё бóльшим коротышкой. — Ты в панике так громко шагаешь, что тебя по ту сторону холла слышно. Присядь, успокойся. Может, тогда сам до всего додумаешься и мне не придётся тратить на это воздух…       — Ох, блядь… — Приложив ладонь к закипающему лбу, я подпираю спиной стену и пытаюсь выровнять дыхание. — Эти мрази из парламента ж были, судя по рожам, да?       — Явно же не личные водители, которые отвезут на курорт, согласись. Я, кстати, ждал их чуточку раньше. Что-то они припозднились — ещё немного, и Марс бы, может, от них куда-то даже удрал… — Нат качает головой, продолжая протирать платочком лезвие в своих руках. Судя по форме, стилет. Откуда? А бес знает этого мелкого. — Он так усердно бежит от политики, а та так быстро его настигает… Весело.       Голос Ната такой же, как и всегда. Болезненно, неестественно мёртвый, тусклый… Именно так в моей голове звучит голос особняка, когда Марселя в нём нет.       — От кого удрал?.. Нахрена он им вообще сдался? — Когда моя ладонь окончательно впитывает жар лба, вместо неё я прислоняю к нему всё ещё холодное запястье. — Неужели он умудрился кому-то перейти дорогу?       С Натом всегда было непросто. Хотя и из всех товарищей своего брата ко мне он относится, кажется, наиболее терпимо. Во-первых, потому что я никогда его не сдавал Марсу, куда бы Нат ни попёрся. То к нам, в Дом Глэма, то на — был период — концерты Адиэля. Не выдал даже тогда, когда его вместе с эсхатоновцами поколошматили. А ещё я из друзей Марса всегда был, похоже, единственным, кто слушал бред Ната с неподдельным интересом… Порой меня он вдохновлял на целые лонгплеи. Марс это моё увлечение никогда не понимал.       А иногда бывало чувство, что околесица Ната — единственное, в чём под налётом странностей кроется настоящая истина.       Сейчас на нём его любимая блузочка из кружева, в которой Ната точно не отличить от кем-то забытой здесь куколки. С пышными рукавами, скрывающими шрамы на костлявых запястьях, зато с открытой спиной. В зеркале позади него хорошо видно на лопатках татушку в виде миниатюрных чёрных крыльев.       Судя по компании, которую Нат обычно выбирает, его роль — ангел-хранитель для самых отбитых придурков столицы. Надеюсь… до их уровня я ещё не опустился.       — У тебя, наверное, память как у золотой рыбки… — Используя вместо указки протёртый стилет, Нат тычет в сторону портрета супружеской пары на стене.       Мистер и миссис Хардман. Их с Марсом земные родители. У неё лицо такое же фарфоровое, как у Ната, хоть и с улыбкой на бледных губах… Будто и тёплой, но совершенно пустой. Чуть разворошив детские воспоминания в голове, понимаю, что другого выражения на её лице я никогда и не видел. А мистер Хардман своими бурыми кудрями и статными плечами даже чем-то напоминает Марселя. Но взгляд слишком блёклый. Марсовские искорки в глазах всё-таки могла сотворить только сама Анлу.       — Уже забыл эти лица на предвыборных плакатах и вывесках?       С помятым вздохом напряженно опустив брови, я потираю виски в попытках сложить полную картину. Думать сейчас даётся тяжело… Очень тяжело.       — Они Марса хотят втянуть в свою партию как замену его отцу?       — Сейчас такое время, что им бы молодая кровь, способная рьяно кричать их нарративы в народ, понадобилась больше, чем возможность дышать… Поэтому и гребут всех, на кого только могут повлиять.       — Чёрт… — Вздыхаю.       Да, Марсель и правда всегда держался от политики далеко. Настолько, насколько возможно, когда в твоей семье это дело практически передаётся по наследству, начиная ещё от бабки. И слишком уж самонадеянно верил, что ему это всегда будет сходить с рук. Как и всегда и во всём.       — Только не говори мне, что не ожидал этого. Это было очевидно как ясный день.       — Марс был уж слишком уверен, что его не заденут… — В виске снова тяжело стреляет, и я устало потираю его, опуская взгляд.       — Он всегда во всём слишком уверен. — Натаниэль поднимается с кресла, спрятав платок в кармане. Вместе с серебряным стилетом, на рукоятке которого вижу лунную гравюру, захватывает свою любимую книжку на древнем языке. Он таскается с ней столько, сколько его помню. Сложно сказать, зачем.— Ну, в случае чего такую эпитафию ему и напишешь. Красиво будет.       — М?.. Нат, ты куда?       Не поднимая на меня взгляда, он тянет задумчиво и по-особенному сухо, будто цитируя:       — Куда я иду, ты не можешь идти… Будете искать меня, и не найдете; и где буду я, туда вы не можете прийти…       Я вопросительно изгибаю бровь и тут же морщу нос: снова больно в висках. Но знаю, впрочем, что внятного ответа не дождусь, потому не настаиваю.       — В общем, пора мне. Тот, кто охраняет тебя, всё ещё здесь, а тот, кому хранителем был я, уже ушёл… Мне пора следом за ним, а то отстану. Меня ждут… Много кто ждёт.       Вздыхает. Я даже не пытаюсь узнать, что он имеет в виду. Нат же. Слушать его нелепицу бывает забавно, но не тогда, увы, когда голова трещит по швам.       — Одной леди надо помочь с делами, а то только она ненадолго дала слабину — и всё развалилось к чертям… Не могу же я оставить даму наедине с трудностями?.. — Продолжает. — Ах да, мне ещё надо вернуть стилет хозяйке, если не забуду. Но в первую очередь загляну к одному дурачку, что сейчас наверняка рыдает просто огромезными чёрными крокодильими слезами, и будет так хныкать ещё очень-очень долго… Надо утешить это несчастное недоразумение. В общем, много-много дел у меня.       — Удачи… — выдыхаю, уже не принимая его бред близко к сердцу. Сейчас это последнее, что должно меня беспокоить.       — Только Марсу не говори, что я ушёл, хорошо? У него сейчас наверняка и так достаточно поводов попсиховать…       — Хорошо, хорошо… — слегка отрешённо отвечаю, занятый мыслями совсем о другом, и пытаюсь побороть головную боль. Опять злоупотреблять какими-то ни было таблетками сейчас совсем не хочется… Остаётся надеяться, что утренний столичный воздух из окна окажется достаточно целительным.       — Ты бы тоже, кстати, отдал обратно то, что тебе дали… — Нат взглядом указывает на красную розочку, выглядывающую из нагрудного кармана мятой футболки. — Ему было бы приятно.       — А? Ему?..       Слова Ната заставляют меня крепко опешить. В ответ на них я лишь потупленно хлопаю глазами. И пока даже не в силах поразмыслить, правда ли они настолько странны, насколько показалось. Или глупое совпадение, которое ненароком схимичило в моём мозгу на особый лад?.. Сейчас ни одна мысль не в состоянии подолгу задерживаться в голове.       — Подари её ему обратно. Пусть увидит, что ты его не подвёл.       Нет, таки не показалось, похоже. Но думать об этом буду позже… Гораздо-гораздо позже. Всё равно пока я плавал в ступоре, Нат уже покинул комнату. Значит, и мне пора возвращаться в постель.       Развеяться бы… Блокнот для почеркушек, к счастью, со мной. В особняке, вернее, всегда хранится мой запасной. Он отличается разве что каракулями на обложке и тем, что портретов Адиэля в нём куда меньше. Зато незаконченных набросков черт Марса — хренова гора.       Но увы, пальцы к карандашу сейчас совсем не тянутся. Без любимого натурщика им и творить нечего. Можно было бы, воспользовавшись редкими свободными минутами, попытаться впервые закончить что-то из старого… Но не буду. Почему-то мне всегда невыносимо страшно завершать портреты Марса. Возможно, они слишком хороши в своей недосказанности. Или я попросту, как и всегда, боюсь всё испортить.       В комнате Марса сейчас пусто, как в палате с мягкими стенами. Уж слишком в ней не хватает его самого. Настолько, что даже тосты мне едва лезут в глотку, хоть и желудок воет от голода со вчерашнего полдника. Меня заставляет давиться ими в кровати, запивая холодным терпким чаем, только то, что Марсель пыхтел над ними ради одного меня, болвана.       Как долго он будет продолжать меня терпеть? Ради чего?..       Марсу никогда не составляло особого труда фильтровать окружение. Он на дух не переносил земного папочку, несмотря на то, что дяденькой тот был, в целом, абсолютно рядовым и непримечательным. Но не сошлись характерами, потому Марс вымел его из своей жизни в два счёта. Когда того прикончили политические конкуренты — на похороны явился исключительно приличия ради. Но всю церемонию только насмешливо лыбился и тихонько радовался, что стал теперь полноправным хозяином особняка.       И от Ната Марсель дистанцировался как мог, хоть и растили их как родных братьев. Но та же история — не сошлись характерами. Пока миссис Хардман была жива, Марс о нём заботился только по одной причине: чтобы на правах старшего не получить пиздюлей за то, что не доглядел — да и только. Сейчас уверен, если Нат где-то помрёт по собственной дурости, Марселю будет всё так же насрать. Для него никогда не было ничего святого.       А мне повезло. Меня Марс полюбил за то, что я был едва ль не единственным, кто, как ему казалось, не уступал ему в пиздатости. Если попытаться воскресить это в памяти… Не смогу даже посчитать все свои достижения, которые, сам того не понимая, выбивал только ради того, чтобы продолжать для Марса быть таким. И вот он, Венец на стеклянной полке — пик всех этих пустых стараний ради стараний. Теперь же Мариан у нас, твою мать, суперзвезда-суперпизда, ага? Идол всех идолов? Сколько, чёрт возьми, вкалывал, чтобы приблизиться к тому, для чего ему всегда достаточно было просто быть… И всё равно Марселя всегда больше. А меня будто всегда патологически недостаточно.       Что я вообще теперь могу предложить Марселю, кроме влюблённых взглядов? Сколько ни пытался, а всё равно всё сошлось к самому хуёвому — я стал для Марса теперь сплошной ходячей проблемой. И знаю ведь, что он меня в любом случае не бросит. Как до сих пор не бросил Ната. Он может ненавидеть, раздражаться, но будет продолжать терпеть до последнего, даже если его давно уже ничего не держит. Ибо отчего-то — возможно, возвышенное аристократическое воспитание сказывается — Марселю никогда не сложно произнести все самые дрянные слова на свете на одном дыхании, кроме одного самого простого — «Нет».       Но я точно не хочу становиться для него вторым Натом. Почему он намеревался продолжать со мной возиться даже после того, как я чётко заявил, что собираюсь идти по самому опасному и отбитому пути? Может, как раз-таки из-за своего неумения отказывать раз и навсегда.       Или, есть ещё такая вероятность, потому что именно меня он каким-то чёртом и правда любит. Вот просто так, и вовсе даже не за пресловутую пиздатость. А я всего-навсего дурачок, который во всем пытается углядеть двойное дно… Всякое может быть.       С горем пополам осилив завтрак, я убираю поднос с кровати на столик. Когда наклоняюсь, кровавая роза ненароком выпадает из нагрудного кармашка и плюхается в пустую чашку. Опускаю взгляд на неё — и снова бред Ната начинает гудеть в ушах. Так бессознательно, непрерывно, что аж хочется пальцами зарыться в мозг и вырвать тот его кусочек, в котором эти слова повторяются и повторяются.       Вернуть её ему?..       Хотелось бы уже с концами вылечиться от присутствия Адиэля в своей жизни. Оранжевые таблетки потеряли вкус и на языке больше не висят. Ничего уже не болит. Но какой-то долг перед ним у меня, пожалуй, до сих пор остался… Не перед ним, наверное, а скорее своим внутренним малолетним дураком, занимающим как минимум две трети меня. Он ведь так пламенно желал стать великим спасителем для несчастного отпетого мудака… И, думаю, имеет право на то, чтобы я в последний раз удовлетворил его наивную придурь. Мой вечный ребёнок… В конце концов, он — соединительный сустав между мной и натурой моего Бога.       Стоит и правда сходить проведать тело Адиэля в последний раз. Навсегда уже переварить тот зудящий рой цикад внутри и дать Мессии знак, что я всё ещё на его стороне. Неужели так трудно, что ли? Он чуть ли не единственный, кто сейчас мною бы наверняка безоговорочно гордился. Впервые, наверное.

***

      Собрав волосы в неряшливый пучок, чтобы колючий ветер не бил ими по лицу, я натянул на себя первую попавшуюся старую толстовку Марса и теперь кутаюсь в её воротнике, прячась от зыбкой городской прохлады. Розу держу в кармане. На широком рукаве до сих пор не выветрился запах корицы от недостиранного пятна. Марсель вечно пьёт кофе с ней по четвергам — говорят, это к деньгам.       Туманно сегодня на улице. Облезлые голуби под ногами пугаются моих шагов, разлетаясь кто куда. И деревья с кустами, несмотря на апрель, кажутся совсем уж голыми, костлявыми. Хотя и здесь совсем недалеко до центральной площади, которая, кажется, даже в морозы пахнет только цветами и уличными сладостями… Сегодня, правда, работающих фургончиков с чаем и фаст-фудом совсем мало. С каждых днём их будто всё меньше.       В последние недели я пытался избегать на своём пути небогатые, глухие, маргинальные районы. Потому что местные там вовсю уже залепляют окна клейкой лентой, готовясь к началу взрывов, пытаются закидывать дворы мешками с песком. А бетонные стены многоэтажек уже полностью исписаны лозунгами. И слишком уж тяжёлый ком страха в груди тогда возникал. Чересчур громко эти улицы кричали о том, что революция может подкрасться в любую минуту…       Но теперь от этих знаков не скрыться нигде. Граффити с эмблемами подполий и кровожадными слоганами видны уже и поверх стен эрмитажей, ларьков и шикарных домов в самом центре столицы. Многие их них пытались наспех закрасить, но едва от этого был толк. Жажда огня уже витает по всему городу. И мелкие детали выдают, что те, кто её спровоцировал, без понятия, что делать и как её гасить.       Когда всё-таки прозвучит первый выстрел?..       Даже центральный мост в общем пейзаже уже не кажется настолько гнетущим местом. Все самые дерзкие мысли народ обычно писал именно на его стенах. Теперь слова с них распылились повсюду, по фонарным столбам и прилавкам. Скоро, когда опрятные домики вокруг станут обугленными развалинами… На их фоне мост и вовсе затеряется.       Мутная вода реки покрывается мелкой рябью, несёт вдоль течения гнилые листья и ряску. Холодок кусает шею. То ли он, то ли тихая, непрекращающаяся тревога. Сорвав травинку овсяницы и зажав между зубов, я решаю ненадолго притормозить и умиротворённо склоняю голову на ржавые перила моста. Возможно, это последний раз, когда на улице я смогу вкусить клочок спокойствия…       Пока шум ветра, бросающего в лицо непричёсанные прядки, не заменил грохот взрывов.       Бах!..       Выстрел… Он проскочил прямо под мостом.       На миг перед глазами стемнело до черного полотна, а после него — тут же вспышка белого, и тело замлело. Только не сейчас…       Неужели началось?       Но вокруг ни души. Не в силах пошевелиться, я жду, когда начнётся переполох. Захлестнёт визгами женщин, запахом гари и крови. Где-то в глубинах сердца готовлюсь, что в любую секунду воздух может сотряснуть уже не выстрел, а взрыв. Умом понимаю, что стоит бежать со всех ног… Но не получается. В живот словно впился капкан. Не могу ступить и шагу. В изнеможении сползаю на землю, прислонившись щекой к облезлым бирюзовым прутьям ограды моста, цветущих рыжей плесенью. Прижимаю к груди колени, прячась, и пытаюсь выровнять дыхание, однако в лёгких будто застрял целлофан.       — Марс… Марс… — шепчу под нос, потому что его имя в моём бессознательном лексиконе давно уже заменило все ликования, маты и вскрики.       Я жду… Со страхом обнимаю колени и жду хоть чего-то. Но по-прежнему тишина. Тишина тревожнее любого шороха… Уже начинаю верить, что это слышал только я.       Когда спустя минуты ничего, кроме ветра и карканья ворон, так и не шумит, я с опаской поднимаюсь, держась за перила. Что-то тянет, несмотря на все риски, заглянуть под мост хоть краем глаза… Наверное, снова проявляется моё рок-н-ролльное шило в заднице.       Ступаю ближе к жухлым зарослям осоки как можно медленнее и тише. Что-то в траве сверкает, соприкасаясь с моим мыском… Серебряная пуля. Осторожно верчу её под подошвой, осматривая, и не замечаю почему-то ни царапин, ни единого брызга крови на ней.       Прячась за бетонным углом моста, несмело выглядываю. В холодной тени я, первым делом по химозно-голубым волосам, узнаю сидящего на земле верного дружка Адиэля. Того идиота с невыговариваемым именем, которое мне не удавалось запомнить еще со времён своего пребывания в Лукавом Нью-Йорке. Он снова курит, расхлябанно накинув на плечи доставшуюся ему от Адиэля засаленную шубу и спиной прислонившись к опорной стене моста. Курит нервно и голодно. Глотает дым так, словно нуждается в нём сильнее, чем в кислороде.       Вокруг него десятками, если не сотнями, рассыпаны пули. Он безразлично просеивает их сквозь пальцы вместе с песком. Где-то рядом среди хлама, ножей, скомканных листов бумаги, погнутых игл, стеклянной крошки, пачек сигарет, поблёскивают, похоже, и красные осколки его гитары, разбитой в щепки. Даже рок-н-ролльный крест на шее у него надломан. Его золотой ошметок тоже наверняка валяется где-то в этих завалах.       Меня пока не замечает, и хвала Анлу. Глаза у него — что окружённый шрамами, что здоровый — совсем несмыслящие и укуренные, с налившимися желтизной белками. Зажмурив незрячий, он агрессивно швыряет едва начатую сигарету, и та чуть не прилетает мне в лицо. Если б вовремя не увернулся — тоже вполне мог бы остаться слепым наполовину. Или как минимум с выжженой точкой на лбу, как индийская невеста… Эх, Марс бы прибил.       Достав из-под зада очередную обойму, он, вижу, заряжает патронами свой пистолет с какими-то потёртыми портретами на рукояти. А завершив, с лицом ярости и заёбанности делает рваный вдох и подносит дуло к виску… После чего моментально спускает курок. Так быстро, что я успеваю понять это только после того, как выстрел гремит так, что ушные перепонки словно простреливает рикошетом.       Я жмурюсь и плотно зажимаю ладонями уши, но, увы, с опозданием. Сбивчиво дышу, и только когда сердце начинает биться хоть капельку спокойнее, осмеливаюсь открыть глаза. Ещё одна пуля катится к моим ногам… Чистая. Опять. А этот идиот по-прежнему сидит целый и невредимый. Всё сильнее начинаю сомневаться, что ночные галлюцинации таки оставили меня в покое.       — Ёб твою ма-ать!.. — видно, расстроенный неудачей, тянет он после обречённого сиплого вздоха и наотмашь, рассерженный до предела, бросает свою пушку. Целился куда-то в заросли камышей, но прилетает снова, чёрт возьми, в меня…       — Эй, блядь! — не выдерживаю, потирая плечо после удара крепкой рукоятью, и ногой толкаю пистолет обратно в его сторону. — Разуй хотя бы один глаз перед тем, как швыряться!       — Хе, ебать, какие люди… — еле слышно хрипит он, вскинув лысую бровь, и достает новую сигарету из одной из кучи валяющихся рядом потоптанных пачек. — Тебя-то сюда каким хуем занесло, пиздюк? Вали-ка отсюда по-быстрому, а… Ты мне в поле зрения сейчас вообще нахуй не всрался.       Он явно мощно обижен… но не на меня. На всех и вся, походу. Для наших Собратьев — естественное явление. С непрокрашенными светлыми корнями, в тени кажущимися и вовсе седыми, без мазни на ебальнике, пусть даже самой дешевой, он выглядит ещё фиговее, чем обычно. А это переплюнуть непросто.       Сложив руки на груди, я подпираю плечом угол бетонной стены и, наверное, из всё того же дурацкого любопытства пробую прощупать как-то, в чём дело:       — Там это… Революция же скоро, все дела. Ты разве не собираешься с остальными чуваками к этому готовиться? Пушками запастись, гранатами… Чем там они ещё занимаются?       — Да пошло, блядь, всё оно на три хуя и три пизды! — Вдруг он горланит громче любого выстрела. Видимо, я ненароком затронул что-то свежее и больное… Ибо теперь, кажется, его не заткнуть. — Я из-за этой ебучей хуйни лишился всего, нахуй, все-го! Общины этой обоссаной больше нет, Лукавого Нью-Йорка нет…       Едва нащупав под рукой камень, он метает его в реку так мощно, что брызги долетают и до меня.       — …И Адио, сука, нет! Я же всё, блядь, только ради него одного… И хули мне теперь делать? Нахрена это всё, когда его нет рядом? Для кого эту хуйню творить? Для себя, блядь, что ли? Или что, для каких-то там подзаборных уёб? Для какого-то ебаного «всеобщего блага»? Для кого, блядь?! Вот нахуя теперь это всё, на-ху-я?!.. — Он тараторит это на одном дыхании. А когда кислород в выебанных табаком лёгких заканчивается, издает кряхтящий, почти предсмертный вздох, чешет фиолетовый укус на шее и прислоняет ладонь ко лбу, наконец становясь тише: — Какого хуя он не забрал меня с собой?.. Даже сдохнуть теперь не могу, долбоёб. Священное вино, сука. Благословение от мамаши, блядь…       Сжимая сигарету желтоватыми зубами и вновь зажмурив глаз, этот еблан скучающе целится в стену напротив. Стреляет, оставив там видную дыру от пули… И снова я, чёрт подери, затыкаю уши не вовремя. Но когда спустя пару секунд он опять, как от нехер делать, целится себе в висок, всё-таки успеваю, к счастью. Ещё пару таких приколов — и оглохну настолько, что о сцене можно будет позабыть до конца жизни.       Пуля каким-то образом снова от его репы отскакивает. Ни вмятины, ни раны, ни малейшего следа. Чувствую, не стоит даже пытаться спрашивать, почему.       — Ты бы поаккуратнее с этим игрался… Люди сейчас и так на нервах. Им еще только твоего грохота не хватало.       Не знаю даже, зачем это вкидываю. Будто к моим словам хоть кто-то здесь в состоянии прислушаться.       — Знаете что? Я чую жопой, за эту хуйню ещё все поплатятся! — В этот раз заводится даже не из-за меня. Так, на ровном месте, будто ему для того, чтобы крепко проораться, уже и собеседник бы не понадобился. — Эти ублюдки… Они посмели, сука, пролить божью кровь! Кровь величайшего, нахер, Бога в своём роде! Вот настанет время… Они все её будут хлебать, пока к хуям собачьим не удавятся.       Как только он прерывается на дёрганную сигаретную затяжку, я чувствую, что пора мне идти.       — Когда эта кровь выльется на землю, каждая ебучая тварь, что орала Ему выдернуть те ножи из груди, будет корчиться в болячках хуеву тучу лет… А потом ею пропитается и море, и сраные озёра. Будут тогда выблядки выгребать оттуда дохлую рыбу тоннами. А эта уёбищная речка, будь она, сука, неладна… Пусть уже иссохнет к херам! Вот когда кровь Бога брызнет на солнце, будет оно палить так, что все сволочи сгорят в огне!       Да, мне точно пора. Я удаляюсь пока что предельно медленным задним шагом, чтобы вдруг не спровоцировать… Ебанутого с заряженной пушкой стоит всё-таки побаиваться.       — А под конец, когда кровью пропитается даже воздух, пусть они, твою мать, сгрызут свои языки до сраных костей! Будут рыгать этим фаршем и целую ёбаную вечность слышать в башке Его голос. Двадцать пять часов в сутки и восемь дней в неделю, утром, ночью, во сне, по трезвянке и упоротые в дерьмище… Так, как его, сука, слышу я.       Наверное, я даже догадываюсь, в чём проблема. Дурак просто слишком поздно осознал, что идея революции казалась ему весёлой только из-за другого идиота, который и вовсе перевдохновился ею настолько, что ради неё же и сдох… Одного дуба жёлуди, что ещё сказать. Два барана из одного стада.       А теперь, кажется, совсем уже едет крышей. Сломанные иглы под ногами даже намекают, что ему в этом помогает.       — Слушай… — Вздохнув, я решаю-таки ненадолго приблизиться напоследок. Достаю из кармана розу и чуть неловко, с лёгкой опаской протягиваю ему. Она будто пластмассовая, после всего, что было, до сих пор не смялась и не потеряла ни единого лепестка. — За Ареной есть сад один. Там лежит твой… ну, он. Ты явно его там найдешь. Передай ему эту штуку. Окей?       — А?.. — Он то ли за секунду перестаёт быть под кайфом, то ли наоборот, впадает в него сильнее. Однако розу, к счастью, таки выхватывает грязными пальцами. Раскалённый пепел сигареты между ними прикасается к лепестку, но не оставляет на нём и следа.       — Ему точно будет приятно с тобой повидаться. — Едва заметно улыбнувшись ради какого-то приличия, я оборачиваюсь. Сквозь высокие набережные заросли направляюсь обратно к особняку, с каждым шагом ускоряясь.

***

      Особняк с каждой минутой тускнеет, будто тлея от негреющего солнечного света, и сам пропитывается моей тоской. Марселя всё ещё нет. В каждой комнате, кроме марсовой, белые покрывала на креслах напоминают мне саваны. Тем из них, что ещё не так сильно пахнет неуютной стерильностью и холодом, я накрываю плечи. Лениво валяюсь на диване и безуспешно пытаюсь задремать. Хочется крепко уснуть и проснуться тогда, когда Марсель уже вернётся. С закрытыми глазами начинаю видеть выпуклые, почти осязаемые сны, но только поднимаю веки — моментально их забываю.       Вижу осознанно только отражение в кружевном зеркале напротив. Знаю точно, по крайней мере, что сейчас в нём не мой Бог, а я сам. Прячусь в домашней кофте Марса, удерживая заколкой волосы в расхлябанном пучке, не боюсь лишний раз почесать уголок глаза и размазать тушь. А ещё чертовски наслаждаюсь тем, что огромные серьги больше не мешают вжиматься в подушку щекой. И главное — сраный Венец не давит на виски. Мы с Богом уже на пути к тому, чтобы стать единым целым.       В голове почему-то тихой какофонией звучит скрипка. Может, так разум пытается заглушить мёртвую тишину, чтобы я не сошёл с ума. Она играет криво, лажает, пока её струны не рвутся. В тишину постепенно встревает гневный топот за дверью… И я узнаю эти шаги ещё до того, как кто-либо врывается в комнату.       — Марс? — Только-только слышу скрип двери и краем глаза замечаю в проеме его силуэт, как тут же вскакиваю с места. Спешу охватить ладонями щеки Марса, словно в чисто инстинктивном порыве ощупать, цел ли он. — Как ты? Что там случилось?..       — Да это какой-то пиздец ебаный! Да чтоб я ещё хотя бы раз… Да я ни в жизни! Чтоб они, блядь!..       Но Марсель, злой до предела, лишь сыпет проклятиями куда-то в пустоту. Оттенки его ярости различать непросто, и я — один из редких избранных, кому это под силу. И этот… явно говорит о том, что произошла серьёзная лажа. Очень серьёзная.       — Что-то не так? — задаю я глупый, но единственный пришедший в голову вопрос, с опаской поглаживая Марса по щеке кончиками пальцев.       — Да всё, блядь, всё не так! — Он резко отмахивается. — Ебаное дерьмо ебаного дерьма!       Понимаю, что сейчас он искрит напряжением, а потому задевать его не стоит. Тихо и осторожно я отстраняюсь задним шагом, не желая попасть под горячую руку или ненароком выбесить его ещё сильнее.       — Это просто какой-то цирк! — Марсель наматывает круги по комнате, грозясь шагами продырявить пол. — Я не заслужил такой хуйни! Да кто они вообще такие, чтобы влезать в мою жизнь! Пидорасы! Царские подстилки ебучие!       Взобравшись на кресло вместе с ногами, я обнимаю колени и лишь молча слежу, ожидая, когда его гнев начнёт идти на спад. Хотя бы по мелким каплям. А Марс не утихает:       — Да чтоб я пошел у них на поводу! Да что они себе возомнили?! Да я!.. Да они!.. Нгаргх!.. — Он топает ногой по полу, а затем переводит взгляд на меня: — А ты чего молчишь? Тебе что, вообще похуй или как?!       Нет, сам он не справится. Поднявшись, я тихо подхожу к Марселю со спины, нежно кладу руки на плечи. Накидываю на них мохнатое покрывало и перебираю пальцами, делая импровизированный массаж. Собрав воедино каждую частичку своего спокойствия, отдаю её ему. Говорю негромко, почти полушепотом:       — Тихо… Здесь ты в безопасности.       Его негодование не потухает, но хотя бы замирает, перестаёт разрастаться. Марс не отвечает, лишь гулко дышит через ноздри, но даже в этом звуке слышен каждый оттенок его раздражения. Поглаживая Марселя по плечу, я протягиваю ему свои сигареты вместе с подаренной им когда-то зажигалкой, предлагая в качестве способа успокоения. Едва нарушая тишину комнаты, спрашиваю аккуратно, чтобы не провоцировать:       — Это же из парламента припёрлись к нам, да?..       — Да вообще — завалились как к себе домой! Приходят, качают свои права, ещё и требования выдвигают, блядь! — Марсель вырывает почти нетронутую алую пачку сигарет из моих рук и нервно закуривает, делая сразу предельно глубокую затяжку. — В партию к ним, видите ли, записывайся! Пха! Вот прям с разгону вот так вот взял и записался! Кретины…       Не отпуская его плеч, я мягко веду Марселя к широкому креслу и заставляю на него опуститься. Тот немного неохотно, но поддаётся, закатив глаза. Хоть о раскладе вещей я примерно догадываюсь, важно услышать это уже из уст Марса. Присев рядом, принимаюсь успокаивающе перебирать пальцами его волосы:       — Они тебя хотят вместо отца запихнуть к себе, да?       — Какая же тупость, правда? Они реально думали, что я на это поведусь? Что они поманят пальцем — и я побегу на задних лапках? — Марсель обиженно скрещивает руки на груди. — Но знаешь что? Нет! Они все наперёд продумали! Даже компромат сделали… Ыгх, тот придурок даже после смерти умудрился мне насолить! Надеюсь, он горит в аду!       — Компромат? — Приобняв его за руку, я поднимаю вопросительный взгляд.       — Я же пытался тогда пройти за кулисами так, чтобы меня никто с этой хуйней не шее не заметил! Они кого-то подослали — ещё и ради одной ебучей фотки!       Теперь понимаю. Когда на финале Игр Адиэль чёрт его знает зачем решил в своём репертуаре подшутить и затянул на шее Марса наш рок-н-ролльный атрибут… поморочиться, чтобы его расстегнуть, пришлось знатно. А меня тогда ещё и было фиг найти среди мотающейся туда-сюда толпы… В поисках меня Марсель наверняка успел посветить золотым крестом на шее минимум перед третью нашей богемы. И половиной персонала.       — Тебя с нашим ошейником спалили тогда, что ли? И хотят теперь выставить это так, словно ты у нас враг народа и какую-то диверсию планируешь устроить, раз с рок-н-ролльной меткой не стыдишься расхаживать?       — А ты как думаешь? Им сейчас все, кто даже чихнул невпопад, кажутся предателями родины! Они прямо и сказали: три дня тебе, чувак, — и ты на гильотине!       — Но ты ведь в жизни к ним не сунешься, правда?.. — Я поглаживаю пальцами плечо Марса, вздыхая. — Даже если будешь послушным мальчиком, никогда нет гарантии, что потом тебя не выбросят на съедение псам так же, как твоего папочку. Ни одному слову этих ублюдков нельзя доверять.       — Да ясен хрен! Дам я им ещё такую поблажку, ага. Лично сдаваться приду! — Марсель хмыкает. — Да они только и ждут, как бы побольше таких, как мы, использовать и потом выбросить. Для нас с тобой так стопроцентно устроят акцию «казни одного кента — второй в подарок»!       — Ага. Я ведь тоже теперь там под прицелом круглосуточно… — Меланхолично играюсь пальцем с крестом на своём ошейнике. Настолько всё предсказуемо, что не хватает даже сил расстраиваться. — И что нам делать теперь? Хочешь валить за границу, как и планировал?       — Да хуй там. Загранпаспорт мне уже аннулировали, выезд запретили. Только попробуй теперь сунуться.       — Значит, и мне уже тоже… — Прикрываю глаза, вздыхая. — И какой у нас теперь выход?       — Выход?.. — Марсель осматривает комнату, выпуская из губ клубок дыма и задумываясь. Его взгляд резко каменеет, цепляется за мой Венец на полке. — Есть у меня один выход.       Я вопрошающе поднимаю на него глаза, совсем чуточку отстранившись. Напряжённо мну покрывало. Понимаю, что в этой точке нашим с Марсом прежним разногласиям настала пора либо навечно испариться… либо окрепнуть до небывалых сил и со всей мощи ударить, раскрошив наши отношения раз и навсегда.       Пути назад больше нет.       Марсель вскакивает с места, решительным шагом спешит к сервизу за стеклом. Открывает ключиком дверцу и больше не думает ни единого лишнего раза. Хватает Венец с полки и со всей дури бросает в стену. Тот с режущим уши звоном разбивается на поблёскивающие осколки-листики.       — Знаешь что? Ты этой хуйни не заслуживаешь. И нет, не потому что ты какое-то там хуйло, которому медведь на ухо наступил или типа того, бла-бла-бла. Просто это всё — дорога в один конец! — Один из обломков он пинает в сторону. Другой — остервенело растаптывает подошвой ботинка в золотистую пыль. — Если я и вернусь в парламент, то только чтобы разъебать это здание в щепки, до последнего камушка с землёй сравнять. И Арену эту ебучую тоже. Всех их!       А я с горьким облегчением выдыхаю. В этом оттенке гнева я впервые увидел в Марселе исконного Бога. Не один лишь его стержень, на который Марс давно нацепил шкуру человека… а того, с кем мы и правда делим одну священную кровь. Настоящего Бога войны до кончиков пальцев.       Он по-прежнему мой. Мой-мой-мой до дрожи в костях. Друг и Собрат, о котором нельзя и мечтать. Пусть дерьмо на нашей дороге стало лишь гуще… Однако это наша дорога. Теперь однозначно наша с Марселем, а не только моя. Отнять Марса у меня всё же не под силу ни Богине, ни политиканству, ни самой смерти. Улыбаюсь измученно, но искренне:       — Всё-таки ты меня понял…       — Лучше бы не понимал, знаешь. Но подыхать я не собираюсь, уж простите!       — И правильно… — Я поднимаюсь с кресла и, медленным шагом приблизившись, обнимаю Марселя со спины. Смыкаю в замок пальцы на его талии и кладу голову на плечо. Парочка прядей выскальзывает из-под хватки заколки. — Мамочка создавала нас такими пиздатыми не для того, чтобы мы были игрушками каких-то наглых дяденек.       — Наглые дяденьки слишком много о себе возомнили. Никто не может быть наглее меня.       — Вот именно. Наглость — привилегия исконно-рок-н-ролльная. — Я слегка улыбаюсь.       — А учитывая то, что его нынче осталось вообще мало… То исключительно наша. — И Марсель отвечает тем же.       — Раз три дня у нас ещё есть… За это время что-то придумаем. — Прикрываю глаза. — А сейчас нахрен это, ради всего святого. Нам надо развеяться. Слишком давно у нас не было исключительно нашего времени…       — Думаешь? — тихо хмыкает он, не теряя довольной улыбки. — Кто знает, может, это реально последние три дня нашей жизни. Надо бы насладиться ими на полную, чтоб хотя бы было чем гордиться, когда будут зачитывать список грехов.       — Это будут не грехи… Это будут достижения. Новые Боги живут по совсем другим заповедям…       Всё ещё летая в странном эйфорическом трансе, я отстраняюсь и падаю на диван. Вечереет, но в сон, несмотря на тяжёлую ночку, совсем не клонит. Взобравшись на стул, Марсель достает из шкафчика бутылку со слегка пожелтевшей, закудрявившейся по краям этикеткой.       — У меня тут припасено винцо. — Он спускается и, достав из серванта парочку бокалов, наполняет их. — Это чисто так, бахнуть бокальчик перед сном.       Немного вразрез своим словам, правда, льёт до самых краёв.       — Вот единственное, Марс, в чём твоей земной семейке никогда нельзя было отказать, так это во вкусе…       Приподнявшись на локтях, я принимаю бокал из его рук и вдыхаю мускатно-смородиновый, слегка горьковатый запах. Элитный, но всё равно веет домашностью… На афтерпати Игр от вина всегда несло такой сладостью, что аж в горле першило. Про Дом Глэма и вовсе либо хорошо, либо ничего. Только вот там эта вонь стояла не только на попойках, а круглосуточно. Даже в саду.       — Это ведь то, что тебе ещё от бабушки досталось, да?       — Ага. Это та самая бутылка, которую я ещё в детстве чуть не разбил, помнишь? — коротко смеется Марсель, садясь рядом.       — Ещё бы… Мне слишком тогда приспичило посмотреть на фигурку Богини на вашей полке, но сам ещё не дотягивался. И ты вызвался прийти на помощь… — Я прислоняюсь щекой к его плечу, делая аккуратный глоток. — Ты всегда был готов сделать для меня всё.       — Ага. Где мы с тобой только не лазили, а? Даже на всяких заброшках шастали, пока пизды не получили.       — Совсем не для богатых детишек занятия, да? Пару раз даже на торчков всяких угашеных натыкались. С одним я даже почти подружился, пока ты меня не оттянул…       — Тебя вечно тянет на каких-то стремных уебков, правда? — Марсель со смешком толкает меня в бок. А затем ложится, умостив затылок на спинке дивана, и обнимает меня за плечо, пальцами теребя складки своей же кофты на мне.       — И ты вечно меня пытаешься от них оградить… — едва слышно смеюсь.       — И только благодаря этому ты ещё жив!       — А может, если бы ты не паниковал каждый раз, а присоединялся, было бы ещё лучше… — Одним глотком допиваю винцо в бокале. — Ладно-ладно, я просто шучу.       Ещё бы, шучу. Не хочется, чтобы Марс знал, что для меня он как аппарат искусственного поддержания жизни. Хоть он и наверняка догадывается сам. Не дурак же, всё-таки. Однако напоминать об этом лишний раз не стоит. Нам обоим от этого будет только тяжелее.       — Слушай, ты, змеюка, я на твои уловки всё равно не поведусь. — Марсель добродушно улыбается. Вот. Пусть всё и дальше будет так легко. Марс и без лишних слов и знаков всегда чувствует, что мне надо.       — Ну какие же это уловки? — Я расслабленно улыбаюсь. — Ты сам виноват, что совсем не умеешь со мной спорить…       — Это просто ты каждый раз используешь тяжёлую артиллерию. Хлопаешь глазками да просишь так слёзно…       — Просто наша мамка создала меня слишком очаровательным. — Оставив опустошенный бокал на столике, поджимаю колени и устраиваюсь на диване поудобнее. Ныряю обратно в объятия Марса, как в угретую постель. — И всё, чего я добился в жизни, мне удалось чисто из-за этого…       — Вот реально. Переборщила с очаровательностью пиздец. — Марсель низко смеётся и отпивает вино. Делает это непринуждённо, не боясь риска расплескать на оббивку. Ему не успели, к счастью, прожечь мозг этикетом так сильно, как мне.       Домой сегодня не вернусь. Опасно, во-первых, а во-вторых… слишком хорош этот миг, чтобы из него выныривать. В этом бесцветном особняке-загробье я сейчас как никогда дома. В первую очередь потому, что наконец отыскал дом для сердца и души. Никакой больше маски смазливого идола. Никакого груза славы. И никакой больше Арены. Потоптанные осколки Венца на полу лоснятся, служа постоянным напоминанием, что этот выбор самый верный.       Спустя годы скитаний моим новым, окончательным пристанищем стало место, в котором и родился. Замызганная, ветхая хижина рок-н-ролла оказалась самой уютной. Но важнее всего то, что в ней достаточно места для нас всех.       Не только меня и моего Бога, но и Марселя.       Самое главное, что в новый дом я переехал вместе с ним.       — Думаю, на первое время мне лучше остаться у тебя, да? — поднимаю на Марса взгляд.       — Не переживай, у меня можешь оставаться хоть перманентно. Это место всегда было тебе как родной дом, разве нет?       — Ага… Пару вещичек бы только забрать. Тетрадь, акварели, маркеры… Да и всё, в принципе.       — Давненько я чёт уже тебя с ними не видел. Покажешь потом, чего там нового?       — Мг. — Опускаю веки и выдыхаю тихо, медитативно, делая паузу. — Когда беспокойно, тяга рисовать умножается в разы…       — Что бы ты хотел нарисовать? Чёт пиздецки абстрактное?       — Даже не знаю…       Я слегка приподнимаюсь, подпирая рукой подбородок, и опускаю взгляд на Марселя:       — А ты в курсе: когда нет идей, я всегда рисую тебя.       — Тебе набросков моего ебальника скоро хватит, чтобы вместо обоев комнату залепить. — Марсель коротко смеётся.       Неохотно поднимаясь, пересаживаюсь на кресло напротив и накидываю на плечи белое и пушистое, словно вата, покрывало. Достаю из шкафчика свой запасной блокнот вместе с карандашом, покрытым лёгкими отметинами от зубов.       — Не-а. Такой эксклюзивчик я никому не показываю. И не покажу, если мне за это не отвалят минимум лям или даже два-три. — Удобно переплетаю ноги в позе лотоса и открываю на чистой странице.       — Э, тебе кореш дешевле какого-то там бабла? — Марсель издаёт смешок.       — Это ж только наброски за минут пятнадцать. Те, где я заморачивался, стоили бы как минимум лямов тридцать. А есть и те, которые я не показал бы никому ни за какие гроши…       — Это что за наброски такие? — Марс прищуривается с нескромной ухмылкой.       — Ха, хочешь, сделаю такой прямо сейчас? — Прикусываю металлический позолоченный кончик карандаша.       — Только если раскроешь мне идею. — Подмигивает.       — Обязательно. Но тебе нужно чутка попозировать, чтоб всё было по красоте. Согласен?       — Ну когда я тебе отказывал в таком деле, а? — Марс улыбается. — Давай, художник, руководи.       — Снимай рубашку. — Зажав карандаш между зубов, я снимаю крупную заколку и заново собираю непослушные волосы в удобный небрежный пучок, закрепляя их на макушке.       — Так вот на что тебя понесло, змеюка… Ты хоть дверь на замок закрыл? — Он послушно расстёгивает первые пару пуговиц.       — Ага. Да и кто к нам залезть-то может?       — Все равно перестраховаться не мешает.       Так очаровательны его редкие проблески мнительности.       Марсель отбрасывает рубашку в сторону. Раскидывается на диване с присущей непринуждённостью и развязностью, не морочась с позой. Делаю сперва размашистыми движениями разметку будущей композиции, затем подмечаю основные детали. Закатное солнце рдеет. Его свет проскальзывает в комнату сквозь кружево штор, лепестками оседая на коже Марселя. На чёрно-белом полотне комнаты он почти полыхает. Нитью цвета горячей лавы луч обводит плавную линию скул Марса, надбровные дуги, ресницы, едва заметный рельеф мышц и каждый подвитый локон. Но ярче всего отражается в глазах, делая фирменные чертинки его в зрачках ещё более осязаемыми.       Наведя первый тонкий контур лица и тела, пока лишь в виде условных геометрических фигур, я сосредоточенно сдвигаю брови к переносице:       — Поверни голову чуть-чуть влево. И заправь волосы за ухо.       — Вот так? — выполняет просьбу.       — Ага.       На шее у Марса багровеет пятно. Я оставил его ещё тогда, ночью на скрипящей койке в «Магдале». С того дня оно ни на тон не посветлело, как будто собирается застыть на его коже подобно татушке. Марс, конечно, убить готов, если хоть кто-то к его шее прикоснётся… Но я тогда был совсем не в силах себя сдерживать. А Марсик мне, дурачку, ведь всегда всё прощает.       — Просто у этого засоса такая мягкая текстура… — Штриховкой наметив рельефные участки, я углубляю тени на месте зардевшего пятна. Затем, спрятав карандаш за ухом, потираю бумагу пальцем, добавляя очертаниям засоса дымчатости.       — Ебать, Мариан, что за фетиши? — Марсель не сдерживает смешок.       — Эй, исключительно эстетическое наблюдение.       — Ну-ну. Знаю я тебя, змеюка.       Я придаю выразительности лицу, острым грифелем шурша по бумаге. Навожу тёмные линии бровей и зрачков, заставляя мрачный взгляд потихоньку оживать. С аловатыми отблесками в радужке Марсель кажется ну точно юным суккубом. Жаль, под рукой нет ничего, что могло бы добавить в чёрно-белый набросок немного цвета… Запечатлеть это во всей красе.       Парочкой воздушных линий набрасываю очертания пышных гладких кудрей. Помечаю блики на шевелюре лишь небрежными касаниями ластика. Волосы Марса всегда лучше смотрятся в лёгкой недосказанности… А вот линии тела куда капризнее.       Старательно набрасываю затемнённые участки на ключицах. Опускаюсь карандашом вдоль бумаги к очеркам низа живота. Задумчиво прикусываю губу, прикидывая:       — Марс, а расстегни ширинку. Так, совсем немного. Просто для такого себе флёра небрежности.       — А не дохуя ли? Флёр ему ещё подавай. — Он хмыкает.       — Ты всегда такой ухоженный мальчик, что тут сложно переборщить. — Максимально примерными штрихами намечаю складки на его брюках.       — Ладно-ладно, ну как тебе отказать… — Марсель качает головой, но и эту просьбу выполняет.       Внимательным взглядом я окидываю его, напрягая брови и постукивая концом карандаша с алым ластиком по скуле. Всё равно тянет что-то в композиции изменить. Временно отложив блокнот в сторону, поднимаюсь и подхожу к Марсу, чтобы самому привести в желаемый вид. На лицо опускаю тонкую прядь, слегка приподнимаю подбородок и бережно мну складки ткани брюк, пока те не лягут именно так, как я чувствую.       — Ебать, вот это ты увлекся. — Марс ухмыляется. — Ладно, не мешаю.       Я даже не отвечаю, ибо слишком втягиваюсь в процесс. Марсель раскидывается на диване куда вальяжнее и расслабленнее, но не встревает. Для удобства сбрасываю тяжёлое покрывало с плеч и опускаюсь на колени. Всё одергиваю его штанины и рвано потираю бёдра, пытаясь добиться самых красивых линий складок. Не оставляю в покое ширинку, которая всё ложится, чёрт, то слишком расхлябанно, то недостаточно естественно.       Так увлекаюсь, что вспоминаю хотя бы изредка дышать только тогда, когда сдуваю с лица волосы. Трогаю, трогаю… И не сразу замечаю, как под расстёгнутой ширинкой плоть прилично затвердела.       — М?.. — поднимаю взгляд, склонив голову набок.       — Ты бы ещё дольше поелозил, дурак… — Марсель шумно выдыхает, поджимая губы и отводя взгляд куда-то в угол. — Что ты там, блядь, возишься?       — Искусство требует жертв и терпения. — Не сдержав смешка, приподнимаю уголки рта в лёгкой ухмылке и подушечками легонько щекочу пах. — А что, к тебе пару раз достаточно коснуться — и всё, плывёшь?..       — Заткнись, а. Словно если я к тебе сейчас коснусь — и ты не поплывешь. — Хмыкает.       — Я всегда чувствительнее некуда, ты знаешь. А вот ты… — Раззадоривая, я крадусь двумя пальцами вверх вдоль его живота, имитируя шажки.       — Мгх… — А он краснеет, и даже солнечные лучи цвета грейпфрута, гладящие его щёки, это не скроют. — Могу себе позволить. Здесь же только ты и я.       — Ага… — Мягко сжимаю колено Марса и тянусь ближе к его губам, размещаясь между ног. — Только ты и я…       — Вижу, тебе уже не совсем до рисования?       Марсель расплывается в своей фирменной улыбке чертёнка, костяшками поддевает мой подбородок. В ответ ловлю губами его большой палец и едва ощутимо прикусываю, играясь. Кладу ладонь на горячий пах Марса, пробираясь пальцами под плотную ткань брюк и поглаживая сквозь бельё, кажущееся совсем тонким, но уже невыносимо лишним.       — Будто ты сейчас хочешь продолжать сидеть пнём и позировать. — Улыбаюсь, полушепча. — Художнику нужна пауза и разрядка.       — Иди сюда, художник ты мой. — Просунув палец под кожаный ошейник, Марс притягивает меня к себе. Я покорно подаюсь навстречу, легко его седлая и рукой обвивая шею. Он неуклонно держит на моей пояснице ладонь — наверняка хочет быть ведущим, однако я быстро перехватываю инициативу и сам вовлекаю его в неторопливый поцелуй. А Марсель и не против.       Он тянется окунуть пальцы в мою расхристанную копну. Но прежде чем это сделает, я почти неощутимо отстраняюсь. Вызволяю её из плена заколки и слегка мотаю головой, развевая, как колышущиеся на ветру шёлковые травы, и давая волосам опуститься на плечи свободными волнами.       Марсель цепляется за них свойственной для себя крепкой хваткой. С удовольствием перебирает и путает, делая поцелуй настойчивее, но когда в ответ встречает от меня напор ещё горячее, особо не сопротивляется. Легко поддаётся моим рукам, когда я заставляю его опустить затылок на мягкий локотник. Чувствую, как на наших языках загораются солнечно-жёлтые таблетки, источающие приятное тепло, вкус лета и мёда из одуванчиков. Марс так вжился в роль человека, что вне Лукавого Нью-Йорка едва ли нуждался в любовном наркотике. Но рядом со мной… всегда всё иначе.       Главное, что от людей Марс не перенял самую нелепую привычку — моногамию. Иначе я бы никогда не смог утолить свой голод к нему, который и так почти не утихает.       Я люблю его, но до тех пор, пока он мой, не боюсь делить с другими.       Невесомо украв губами таблетку с его языка и отдав свою, я размыкаю знойный поцелуй. Разом стягиваю с себя все слои марсовой одежды. Стылый вечерний воздух теперь пощипывает кожу. Снаружи прохладно, внутри — щекотливый жар.       — Что, прям здесь? — Марс поднимает на меня взгляд.       Его вопрос понятен, ведь более удобная кровать буквально в трёх шагах. Зеркало напротив слепит солнечными зайчиками. Запечатляет комнату, целиком утонувшую в коралловом закатном свете, и нас вместе с ней. Кончиком языка слизав с ряда зубов привкус священных таблеток, сжимая пальцами плечи Сына Анлу под собой и чувствуя его руки на своих лопатках, я вижу, что в отражении на меня сейчас смотрит мой Бог. И у него вскосмаченные волосы, глаза розоваты от бессонницы, а кожа начисто умыта от грима.       Мы стали единым целым.       — Да, — решительно выдыхаю. — Здесь.       Марс лишь пожимает плечами, не споря.       С негромкими вздохами принимая смазанные поцелуи в шею, я поглаживаю его грудь. Подмечаю иногда мимолётно, насколько бледной кажется его румяная кожа на фоне моих карамельных пальцев. Прижимаюсь к Марселю, накрывая своим телом, как одеялом, и сам начинаю сеять касания губами по щекам. Мои спутанные в макраме волосы льются ему на плечи. С чувством опускаюсь ниже, гладя горячим языком ключицы, рёбра, уязвимые соски. Ощущаю, как вздрагивают и напрягаются мышцы его живота под моими устами.       — Уже не так неловко, как было в самый первый раз, да? — Марсель хрипло выдыхает.       — Это кому тогда ещё было более неловко… — шепчу, пока он нежно убирает за ухо мою прядь и кладёт руку на макушку.       — Ну да, ну да, я хорошо помню твое лицо тогда.       — Тем не менее, инициатива была именно моя. — Я огибаю кончиком место солнечного сплетения, выводя незамысловатый круг.       — Да-да. Хитрющий змей-искуситель…       Приспустив с него бельё, вижу, что у Марса уже стоит колом. Всё-таки он чувствительный просто до чёрта. И от этого всегда неизменно знойно внизу живота.       Хочется попробовать на вкус каждую венку. Слегка сжав пальцами разрумянившийся член, вожу вдоль него напряжённым кончиком языка, покрываю неторопливыми поцелуями. Всё ради того, чтобы добиться на лице Марселя полного самозабвения. Он в эти моменты настолько непривычно уязвимый, что жаль я никогда не успеваю это запечатлеть на бумаге… Хотя после первого же его протяжного стона я перестаю об этом думать. Да и не только об этом.       Зеркало повторяет каждое наше движение. И отражение кажется таким же реальным, одушевлённым, как и Марс передо мной.       — Что, соскучился по этому ощущению?..       — Я всегда по тебе скучаю. — Шепчу, в последний раз обведя языком алеющую головку. Почти непрерывной мокрой дорожкой возвращаюсь к торсу, ведя ровную линию вверх до самого кадыка. — Особенно после дней, когда из-за графика ни вдохнуть, ни выдохнуть…       — Ладно, сегодня можешь расслабиться на полную, чемпион. Тебе нужна разрядка… И я пока на удивление добрый и щедрый.       Ради этого томного надлома в его голосе я готов жить и умирать.       Взглядом намекающе указываю на тумбочку у кровати, и Марс чутка с трудом, но дотягивается до неё. Не глядя выхватывает из верхнего ящичка резинки со смазкой и бросает мне в руки, будто вместе с этим вручает и роль ведущего сегодня.       — Что, сегодня как обычно на «камень-ножницы-бумага» или всё и так уже решено?       — Ты вроде как пока не сопротивляешься. — Смеюсь. — Так что…       Не дожидаясь ответа, я занимаю рот Марселя очередным поцелуем. Резким и пылким. Ловлю губами сдавленное возмущение, когда шлёпаю его по спортивным бёдрам с намёком развести их пошире. И пока Марс увлечённо бродит пальцами по россыпи волос на моей макушке, снова ловлю его первый стон, когда ввожу в него мокрые фаланги.       От движений моих пальцев поцелуй становится прерывистее, но я делаю всё, чтобы не дать Марсу его разомкнуть. Даже когда те начинают гладить уязвимое местечко внутри так интенсивно, что он цепляется за мои волосы до боли, грозясь вырвать клочок. Упорно продолжаю твёрдо и отчаянно сжимать подбородок Марселя, лишь бы тот не ускользнул. Я слишком соскучился по чувству, когда его приглушённые вздыхания тонут в моих губах.       Когда под наплывом растомляющего жара у Марса не остаётся сил даже царапать мне спину и несдержанно рвать шевелюру, ощущаю, что его тело готово к большему. С осторожностью вынимаю пальцы, беспечно вытерев о домашние штанишки, и накрываю его ладонь своей. Вхожу чуть резвее, чем стоило бы, не сдержав нетерпения. И только впитав особенно громкий от лёгкой неожиданности, грязный стон Марселя, наконец с дрожащим вздохом прерываю поцелуй. Он не возмущается — уже нет сил. Лишь сцепляет зубы, сквозь горячее и шумное дыхание протягивая негромкий мат.       Спустя несколько медленных толчков тело, похоже, окончательно вливается в ритм, и к Марселю возвращается привычная смелость. Обмякшими пальцами он ведёт вдоль чешуи вытатуированного змея на моей руке. Приближается понемногу к плечам, а затем опускает ладонь на грудь и проводит вдоль неё, пока не останавливается на золотистом колечке у соска. Касаниями к нему выбивает из моего рта глухой вздох и вынуждает прогибаться навстречу… Тоже знает ведь мои слабые места.       — Нравится, да? — Марсель тянет наглый смешок, бережно играясь с кольцом.       — Мх… Ты знаешь, из-за прокола я там в два раза чувствительнее… — Наслаждённо опускаю веки, округлив рот в немых постанываниях.       — Но ты сделал это специально, правда ведь, м?       — Не в последнюю очередь… — Слабо усмехаюсь. — Хотя ты раньше говорил, что это смотрится слишком по-шлюшьи…       — Я и сейчас так считаю. Но то, как ты реагируешь… — Марсель продевает палец в колечко и оттягивает. — Перекрывает все минусы.       Доволен, наверное, как слон, что так легко заставил меня кусать губы и извиваться змеёй. Я царапаю его плечи, пытаясь справится с напряжением, а он продолжает. Гладит, целует, легонько подёргивает… Понимает, что так я долго не протяну.       Набрав в лёгкие воздух, я решаюсь отомстить. Применяю такой же запрещённый приём — губами припадаю к шее Марселя. К месту ещё почти свежей отметины. Не жалея ласкаю, покусываю саднящую кожу, поглаживаю языком. Вцепляюсь в его густые кофейные кудри, не давая улизнуть. И Марс будто бы моментально сдаётся. Начинает постанывать несвойственно тонко, как делает только тогда, когда совсем уже не в состоянии сдерживаться.       Но нет, он никогда не позволит себе быть в хвосте. Как только теряю бдительность, Марсель впивается пальцами в мою поясницу и сковывает движения. Хищно кусает плечо, пробивая на резкий вздрог — не столько от боли, сколько от неожиданности.       — Не такой уж ты и грозный противник, — с шумным полустоном ухмыляется.       — Хочешь посоревноваться по-серьезному?..       Не избавляясь даже от рассыпавшихся по лицу волос, я спешу оторвать его руку от своего тела. Вжимаю его запястье в оббивку дивана, оставляя следы ногтей на красочной чешуе цветущего розами чернильного змея, и упорно ускоряюсь.       — Эй, так нечестн… Ох, блядь… — Марсель жмурится, в мгновение ока теряя все ругательства.       — Вот так… — А я бесстыже продолжаю покрывать неприкосновенную шею поцелуями, теперь, правда, делая это нежно и ненастойчиво.       — Вот же… Мнгх, ладно, перемирие-перемирие…       — Уже поздно… — выдыхаю томный хохот.       — Я тебе этого так… Мнгх… Не подарю…       Изрядно запыхавшись от накатывающих приливов жара, Марс резко душит меня крепким и жгучим поцелуем. Я пытаюсь перехватить инициативу, но он становится лишь упорнее, превращая это в целое соревнование. Однако проигрывать я тоже не собираюсь… Поэтому достаю козырь. Проникаю ладонью между нашими телами, чтобы охватить ею влажный возбужденный член и начать усердно надрачивать, надеясь заставить Марселя как следует задыхаться от удовольствия мне в губы.       — Что ты, блядь… Мгх… — И судя по тому, как Марс выгибает спину и крепко жмурится, у меня получается.       — Мх… Обожаю… — из последних сил улыбаюсь, едва приподнимая уголки рта на растомленном лице. — Когда ты такой…       — Заткнись, блядь…       Марсель уже точно не в состоянии бороться. Он прикрывает лицо запястьем, без особого боя и с подавленным стоном сдаваясь разрядке. Приоткрыв губы в эмоции экстаза, спустя всего пару толчков я и сам поддаюсь и замираю в эйфории. Наскоро вытираю о покрывало на полу запачканную руку и лишь медленно провожу костяшками по раскаленной щеке Марселя.       — Ох, бля… — шумно выдыхает он. — Вот это мы, конечно…       — Ага… — приглаживаю растрепавшиеся кудри Марселя, пытаясь выровнять сбитое дыхание. — Всё-таки… В моей жизни не было и не будет никого горячее тебя…       — Взаимно, чувак…       Марсель обнимает меня за шею, заставив окончательно свалиться на него. И сил не остаётся уже ни на что. Даже на традиционную сижку после секса. Только с полуопущенными веками принимать от Марса ласковые поглаживания по макушке, слушать его гулкое сердцебиение. Наблюдать за этим в зеркале, пока нектариновый свет заката перецветает в тусклый лиловый, медленно уползая и оставляя нас в комнате наедине с мягкой полутьмой.       Меня, Бога в отражении и Бога в моих объятиях.

***

      Утром Марселю пришло странное письмо. Вернее, конверт с лиловой сургучной печатью был адресован ему. Но письмо начиналось с просьбы передать его мне. Кто-то мощно заморочился с конспирацией.       Текст был выведен настолько изящным почерком, что с первого взгляда и не понять, правда ли он написан вручную. Содержание его гласило о просьбе приехать по указанному адресу в паре километров от окраины столицы. Обсудить некое «предложение, от которого будет зависеть будущее нашего государства». Подпись была лаконичной — каллиграфическая «С.». А в конверте вместе с письмом лежал засушенный цветок барвинка. Говорилось, что отныне он будет знаком подлинности в нашем подальшем «общении».       Конечно, первой нашей реакцией было ни в коем случае на это не вестись. Приманка от власти, чтобы схватить за задницу и меня, правда ж? Но потом до меня дошло, что у них, собственно, нет ни единого повода так заморачиваться. Хотели бы — загребли так же, как и Марса. Или и вовсе пристрелили бы прямо в хардманском саду. Париться с секретностью есть смысл только для тех, кто, наоборот, играет за другую команду. И играет, скорее всего, радикально и масштабно. А там… наше единственное с Марселем спасение.       Я начал переубеждать Марса, что стоит всё-таки рискнуть. Наверное, знание, что я оберегаем Вечностью, напрочь убило во мне инстинкт самосохранения. После долгого скандала Марсель, скрипя сердцем и зубами, всё-таки согласился меня отпустить. С одним условием — он пойдет со мной. Будет ангелом-телохранителем, готовым в любой момент набить обидчикам морду.       Мы приехали по назначенному адресу. Но там… никого не оказалось. Пустая бедная улочка. И это настораживало куда сильнее, чем если бы нас встретили амбалы с автоматами и в наплечниках с эмблемой царской династии. Уж было думали возвращаться домой от греха подальше, но вскоре всё же подъехала карета. Без герба, хоть и на них положено разъезжать только знати. Её кучер скрывала лицо под глубоко-бордовой бархатной накидкой. Однако как только белые лошади остановились, мы узнали в ней Её Высочество Саломе.       Марса это насторожило лишь сильнее, хотя и всю бойкость перед уважаемой дамой он, понятное дело, мигом растерял. Я хорошо помнил о давних как мир слухах, что именно леди Саломе была тайным спонсором Лукавого Нью-Йорка. Причём не ради того, чтобы иметь ручную оппозицию для красоты рядом. А искренне и безвозмездно. Для многих, впрочем, это казалось и вовсе не слухами. И когда Её Высочество полушёпотом, с сердобольным взглядом усталых глаз заявила, что на нашей стороне, стороне каждого лукавоньюйоркчанина… Почему-то я ей поверил. И сел в её карету, потащив Марса за собой.       Ехали мы долго, сквозь хвойный лес, пока не оказались в более-менее облагороженном загородном районе. Там, правда, встретили лишь один-единственный особняк. По архитектуре отдаленно смахивал на построенный Детьми Романтизма, что слегка непривычно. С красновато-террактовой крыши струились густые сплетения цветущего барвинка. Они же свисали с ворот, забора террасы, устилали ступеньки особняка. Рядом с ним и остановились.       Я последовал за Её Высочеством. Марсель же остался ждать меня внутри кареты. Всю дорогу прикусывал язык, чтобы не сорваться на ропот, ибо при царской особе как-то неприлично всё-таки. Но когда провожал меня взглядом, в его глазах не осталось уже ничего, кроме искреннего переживания.       И вот я внутри. Дом обставлен хоть и дорого-богато, под стать знатной особе, но совсем не по канонам классицизма. А в царском роду, всем известно, приемлют только их. Этот же особняк напоминает скорее наивную фантазию иллюстратора сборника сказок. Пестрящие ночным тёмно-синим стены, заставленные лиловыми цветами… Они будто служат для Её Высочества тайной отдушиной.       — Следуй за мной, Мариан. — Леди Саломе ведёт меня вдоль коридора, единственным источником света в котором служит канделябр в её руках. Навевает флёр воспоминаний о Лукавом Нью-Йорке. Там был схожий обычай. Эстетика выше материальных благ…       — Искренне прошу Вас простить меня за слегка неподобающий вид, Ваше Высочество… — поправляю запонки хоть и брендовой, но не самой нарядной блузки… Ещё и с неприлично полураспахнутой грудью. — Если бы знал о важности приёма, подготовился бы более основательно.       — Не беспокойся. Детям Рок-н-Ролла и вовсе не положено извиняться… — Она бросает на меня взгляд из-за плеча. Многозначительный, хоть и сокрытый тенью капюшона. — Такова уж ваша природа, верно?       Комната, в которую нас привела леди Саломе, выглядит совсем уж скромно и небрежно как для места переговоров с царской особой. Она напоминает скорее склад антиквариатов. Стены выложены каменной кладкой, сквозь щели которой растут редкие цветы. По углам валяются картины совсем разных течений, в том числе и тех, которым путь на Игры Святых был закрыт испокон веков. Пыльными книгами забиты и полки, и шкафы — иначе такое их количество здесь просто не вместить. Пахнет травами и старыми масляными красками.       Когда Её Высочество жестом позволяет мне присесть, я опускаюсь на глубоко-синее кресло. На дубовом столике едва осталось свободного места — весь заставлен стопками книг. Взяв в руки одну с верхушки, с любопытством принимаюсь листать. На коричневой обложке будто кровью выведен глаз. Совсем отчего-то не похож на тот, что принадлежит Богине, несмотря на самые очевидные ассоциации. Но здесь его смысл явно совсем иной. По беглому взгляду понимаю, что повествует книга о староверных идеях, что лес — живой организм, самый сакральный участок природы. Может и спасти, и уничтожить — на всё воля только его Хозяина. Даже её страницы пахнут не чернилами, а кедровыми орехами и мхом.       Потрескивает камин. Заправив за ухо прядь, бережно возвращаю книгу на место и беру другую из стопки, где все они исключительно в чёрно-красных переплётах. Кровавая пьеса об охотнике, ревнивом бароне и том, как излишне суеверный поселок сам создал ведьму, которая его и погубила.       Книга, на бордовой обложке которой скрещены стилет и кровавая роза, единственная лежит в одиночестве. Повесть об убийствах в некоем Кантетбридже, о потерянном парне-путане и белоснежной роковой даме, которая станет для него в этом городе то ли ангелом-хранителем, то ли музой, то ли демоницей-искусительницей. И почему-то… Эта книга единственная, у которой не указан автор.       — Ваше Высочество… — Пытаюсь подобрать слова, чтобы утолить любопытство.       — Тебя интересует, что за столь необычная коллекция? — Но леди Саломе продолжает сама, разливая по чашкам горячий чай-анчан с плавающими в нём синеватыми бутонами.       Теперь, когда Её Высочество избавилась от накидки, вижу, насколько иная она здесь. Вместо нежного, едва заметного макияжа — рубиновые губы и густые мрачные тени на веках. Её знаменитые золотые локоны, почти что публичное достояние царской семейки, гладко и скромно собраны. Никакой солнцеподобной короны. И взгляд тяжелее, глубже и болезненнее, хоть и без доли враждебности… Леди Саломе словно за считанные дни постарела на лет с десяток. Ни следа от той наивной, нежной и светлой, как майское небо, вечно юной царевны с телеэкранов.       — Это… — Её Высочество бережно стирает пальцами пыль с золотой рамы одной из картин. — Всё, что осталось от Лукавого Нью-Йорка. Большинство Детей свои произведения захватили с собой перед сносом. Однако некоторые… Попросту не успели. Резиденция пустовала, от библиотеки Дома Готики и вовсе остались лишь обломки. Моим долгом было спасти крохи наследия столь великого места… Ведь Боги живут до той поры, пока жива память о них, не так ли?       Напрочь позабыв о том, чтобы сперва спросить разрешения, делаю глоток обжигающего язык чая… Да, всё-таки бесполезную шелуху об этикете моя рок-н-ролльная сущность вытеснила очень быстро. Но леди Саломе едва обращает на это внимание. Продолжает:       — Как только волнения утихнут, а на смену старым порядкам окончательно придут новые… Я хочу, чтобы об этих произведениях узнало всё государство. Ведь каждое из них — гранёный алмаз… Но их сияние никогда прежде не было способно донестись дальше купола Лукавого Нью-Йорка.       Больше всего внимание привлекает полотно, занимающее едва ли не всё пространство стены. Некая обнажённая женщина с недлинными шоколадными волосами, едва дотягивающимися до мочек. Прикрытая лишь прозрачной шалью, лежит на алой кушетке и мягко прижимает к груди пышный букет пионов того же оттенка. Этим же цветом сверкают и её губы, а глаза обволакивает тень.       — Оно из Дома Романтизма? — киваю в сторону полотна.       — Нет, из самой Резиденции. Однако вышло и правда из-под кисти главы общины Детей Романтизма… Лучшего в своём роде. — Леди Саломе поднимает взгляд на лицо женщины с полотна с каким-то горьким надломом.       — Где он сейчас?       — В Претории. Это долгая история. Однако… безумно показательная. Он поведал её мне из своей камеры. И по его же наводке я отыскала это полотно. Он умолял любой ценой его сохранить… Даже если ради этого ему самому пришлось бы поплатиться жизнью на гильотине.       Её Высочество мимолётно бросает взгляд на благоухающий нежно-сиреневыми цветами вид за окном. Даже за множество километров среди туманных очертаний столицы Арена видна почти как на ладони. От неё не спрятаться.       — Величайший Сын Романтизма начинал свой путь с Академии. Однако его вольный дух никогда не приходился академистам и классицистам по душе. Потому, так и не окончив обучение, в один день он бесцеремонно сбежал в Лукавый Нью-Йорк… Туда, где его были способны оценить по достоинству. После подобного в Претории долго была открыта на него охота. Отныне даже имя его теперь под запретом.       Я отпиваю немного чая, пока леди Саломе присаживается на кресло напротив, поправляя тяжёлый подол платья.       — Но в Лукавый Нью-Йорк же многие из Академии перекочевали. Неужели все эти годы они тоже были под прицелом?       — Нет. Его история особенная… Личные счеты с ним были в первую очередь вовсе не у Академии. И не у темницы провинившихся Богов… А у её верховного надзирателя.       Аккуратно взяв в руки чашечку с блюдцем, она мягко сдувает душистый пар.       — Лишь единицам известна истинная причина, почему господин Аврелий так пламенно презирал Лукавый Нью-Йорк. То, что он — самый идейно верный своей стихии Сын Классицизма, весьма второстепенно. На самом деле… Давно ходили слухи, что господин Аврелий не так уж и чист. Поговаривалось, однажды в его комнате в академическом общежитии обнаружили картины с юношами, красивыми и нагими, наслаждающимися кровавыми пытками.       — То есть, на своей работе он лишь компенсирует подавленное желание мучить симпатичных мальчиков? — Перебиваю, прикрыв губы пальцами и не сдерживая усмешки.       — Вероятно. В голове надзирателя Претории много тьмы… Но самым порочным его желанием было другое. Во времена учёбы в Академии они с величейшим Сыном Романтизма были соседями. И господин Аврелий… Он терял от него разум. Он боготворил его волосы цвета сакуры и готов был молиться всем обликам матери, чтобы Сын Романтизма принадлежал ему. Однако… Для классициста не может быть ничего дороже идеологии. А они с рождения были обречены оставаться идейными врагами. Верховный надзиратель делал всё, чтобы переманить Сына Романтизма на свою сторону. Он искренне ценил его талант, но верил, что тот тратит его зазря, на вольнодумство, которое никогда не признают. Считал, что Сын Романтизма был достоин Венца, пламенно мечтал увидеть, как с прозрачной повязкой на глазах, подобно всем живописцам на Играх Святых, он напишет полотно, которое войдёт в историю… Однако тот лишь сильнее отдалялся. И окончательным крахом стало, когда Сын Романтизма предал Академию ради Лукавого Нью-Йорка. Господин Аврелий не мог простить, что теперь его возлюбленный целует колени некой распутной Дочери Джаза. С того времени он мечтал лишь о том, чтобы испепелить это место раз и навсегда.       — И теперь мечта сбылась?       — Отчасти.       После нового глотка леди Саломе ставит чашку на край столика и отодвигает, похоже, потеряв аппетит.       — Хозяйку Лукавого Нью-Йорка господин Аврелий пытал лично. Его возлюбленного арестовали за то, что после казни тот похитил её тело, чтобы похоронить достойно. Хоть его и обязаны были казнить… Надзиратель убедил сохранить ему жизнь. Теперь Сын Романтизма навеки с ним, однако… уже совсем иной.       Её Высочество сдержанно, стойко сглатывает ком в горле:       — Заточение без возможности творить для Бога — судьба страшнее смерти. Сын Романтизма увядает на глазах. Надзирателю пришлось собственными руками остричь его прекрасные розовые локоны, которые так обожал. Конечно, муза господина Аврелия до последнего вздоха теперь телом и душой принадлежит ему… Но не думаю, что он желал, чтобы произошло это именно так.       После этих слов она задумчиво водит глазами по полотну. Расглаживает подол платья, делает паузу.       — Я хотела сказать этим всем лишь одно, Мариан. — Переводит взгляд обратно на меня. — Этот режим ломает даже тех, кто искренне ему верен. Он не способен подарить смертным и Богам ничего, кроме боли. Господин Аврелий — лишь один из множества примеров, которые видели мои глаза. Потому… Я больше не хочу играть по правилам сего мира. Когда настанет революция, я собираюсь занять сторону оппозиции. У меня есть соратники из парламента и не только. В какой-то степени нам очень повезло, что Его Величество всегда окружал себя людьми мягкотелыми и беспринципными, которые выбирают себе хозяином того, кто сейчас самый сильный. Вскоре все они увидят, что диктатура отца изжила себя до последней капли, и сменят сторону. Этот путь будет крайне долгим и болезненным для всех… Но по-другому быть не могло. Свобода в конечном счёте всегда победит несвободу.       — Однако… С какими целями Вы пригласили меня, Ваше Высочество? — Грея руки о горячую чашку, допиваю чай. — Вам требуется от меня какая-либо помощь?       — Верно.       Леди Саломе поднимается, опрокинув назад длинный подол. Складывает за спиной руки и медленными шагами огибает кресло, не сводя с меня взгляда.       — Ведь ни одна идея так или иначе не выживет без поддержки Богов. Именно ваше слово испокон веков было решающим… Я бы хотела предложить тебе, Мариан, стать голосом перемен. За тобой уже следуют миллионы. Ты способен творить искусство, которое будет так или иначе толкать людей не просто желать перемен… А поистине ими гореть.       — Прошу прощения за нескромный вопрос, Ваше Высочество. — Когда чашка окончательно впитывает холод моих пальцев, ставлю её на место. — Что я получу взамен?       — Я обеспечу полную безопасность каждого Бога, кто подобно тебе примет моё предложение. Ты не будешь среди них единственным. В ближайшие дни я надеюсь, что на мою инициативу откликнется как можно больше бывших лукавоньюйоркчан. Мне известно, что твой приятель также под прицелом парламента… Насколько до меня дошло, он не горит желанием присоединяться к ним, верно?       — Разумеется. — Слегка приподнимаю на миг уголки рта. — После этого он и вовсе настроен оппозиционнее некуда, Ваше Высочество.       — Он будет в безопасности. Я это гарантирую. Также… Его медийный образ дерзкого аристократа и прежде пользовался популярностью как среди знати, так и среди простого люда. Я буду крайне рада, если и он согласится на сотрудничество.       Её слова, конечно, воодушевляют. Хоть и немного горчит в горле от тихого понимания, что все годы своей беззаботной молодости нам с Марселем придётся безостаточно отдать революции.       — Передам ему. — Покорно киваю. Как бы заманчиво ни звучало… просто так, в одно мгновение, согласиться не могу. Нужно всё-таки хоть немного пользоваться головой на плечах. Даже если по венам течёт рок-н-ролл. — Я… мне нужно время, чтобы всё взвесить и обдумать, Ваше Высочество. Я постараюсь уведомить Вас о решении до завтрашнего утра.       Леди Саломе кивает понимающе и смиренно. Устремляет взгляд в окно и задерживает его там надолго. Медлит, прежде чем продолжить:       — Впредь держать связь с тобой и прочими Детьми я буду через письма. Это временная мера… В нынешнее время более безопасного средства не найти. Если тебе будет, о чём меня уведомлять, будь то ответ, вопрос, новость или просьба — шли письма на тот же адрес, что был указан на конверте. И не забывай… — Она срывает барвинок, проросший сквозь щель в стене. — Если тебе придёт письмо без сей метки — не верь. Это наглая подделка.       Мягко подув, она заставляет цветочек соскользнуть с ладони. Плывя по воздуху, словно пёрышко, он оканчивает свой путь в огне камина.       — Тебе пора. Задерживаться тут может быть опасно…       Окна со звоном дрожат. Окончить мысль Её Высочество не успевает. Её прерывает грохот взрыва. Глухой и в то же время заполнивший воздух до краёв, словно сами высшие силы ударили по небесам кулаком. Сорвавшись с места, я спешу к окну — первым делом убедиться, конечно же, что карета с Марселем цела. К счастью, все мы нетронуты. Смолистый дым на фоне сумрачного неба клубится над самой Ареной Тщеславия. От её величественного белоснежного купола остался лишь голый огрызок. Пламя разрастается, окрашивая его в чёрный и уверенно пожирая, как пожар поглощает леса. Как тело мёртвого хищника сгрызают мухи.       Началось. Теперь точно и бесповортно. Такова цена перемен.

Да будет так.