стройным рядом сверхлюдей

      — Хён, хён, помоги, пожалуйста!       В комнату отдыха, жмякая желтой резиной, трущейся и хрустящей, как сухой снег под подошвами в слишком морозное утро, и грузно топая тяжелыми толстыми подошвами, наспех влетает, насколько это вообще возможно с таким неповоротливым костюмом, молодой человек лет эдак девятнадцати, про которого мы знаем, что его зовут Чон Чонгук и он заканчивает старшую школу, и то — исключительно потому, что об этом нам сообщил Сокджин, потому что парень сам по себе не особенно контактный и мало с кем пытается разговаривать.       Честно говоря, в случае Чонгука «неконтактный» — это не отвлеченное иносказание и не метафора, а прямая жизненная концепция, заключившая бедного пацана в громоздкий, душный и неудобный скафандр, — то есть в единственную вещь, способную помочь Чонгуку находиться в одном помещении с кем-то из крови и плоти, при этом нечаянно его не убив.       Понятия не имею, как и с кем он рос и при каких обстоятельствах попал сюда. Он не первый и не последний, но с ним особенно тяжело, потому что из-за резины плохо пахнет, его голос сквозь нее просто отвратительно слышно обычному человеческому уху, а сам мальчишка — антипод прилагательному «людимый». Но это не значит, что он не старается! Все очень даже наоборот!       А мне, слава богу, достаточно повезло, что мой слух — не про средние статистики. Мой слух — моя самая яркая черта, привлекающее внимание обстоятельство и непаханое поле для деятельной мысли деловитого ученого ума, то есть точно такая вещь, про которую любой другой человек, неэтично тыкая пальцем, мог бы сказать: «Хренова сверхспособность!» — и был бы при этом абсолютно прав.       — Умоляю, помоги, спаси меня, хён, — мольба Чонгука возвращает мой взгляд с недавнего выпуска GQ, над которым я задумался, к его токсично-кислотному солнечному пятну скафандра, на фоне серых стен лаборатории выглядевшему как дизайнерское издевательство. Сквозь прозрачное и далеко не тонкое окошко на голове можно попытаться разглядеть, как сквозь запотевшее стекло, черты еще юношеского, но начинающего заострять углы овала лица, и прилипшие ко лбу мокрые пряди черных локонов средней длины. Не могу распознать цвет глаз или особенности кожи, но, наверное, она у него в прыщиках и пятнах от постоянного трения с костюмом и нерегулярного душа. — Ко мне пристал этот ненормальный.       Мы вряд ли нуждаемся в более подробном словесном описании. Если в одном предложении подряд стоят слова «этот» и «ненормальный» — это всегда только про Ким Тэхена.       Я слышу, как эта энергетическая копилка топчется в трех поворотах от нашего коридора, потому что боится, что я услышу и разоблачу его присутствие еще с порога. Как-то так получилось, что в данный момент я — единственная безопасная зона Чонгука от преследования навязчивого и нежелательного внимания, Тэхен меня побаивается, и правильно делает. Не поймите меня неправильно, но Ким Тэхена реально тяжело в чем-то уличить, если он очень постарается. Тем более — не очень поворотливому и изолированному Чонгуку. Поэтому тэхеновой неуёмности иногда не бывает спуска. Но против меня его способности не работают.       Я двигаюсь немного левее на диванчике, обтянутом бежевым чехлом из микрофибры, и хлопаю по освободившемуся пространству. Чонгук с трудом помещается туда, где легко уместились бы две любые другие тощие задницы. Заключенный в защиту парень на чистом рефлексе с опасливым прищуром косится на священный фикус, растущий на низком журнальном столике в глиняном горшочке, который я лично расписывал вручную на протяжении трех с половиной часов… боже, простите, не удержался. В общем, да. Чонгук опасливо щурится на этот бедный фикус всякий раз, когда заходит в комнату отдыха. И то ли я не был достаточно внимателен и многое себе напридумывал, то ли Чонгук натурально побаивается все живое и зеленое, и оставить его одного в помещении наедине с деревцем будет равносильно тому, чтобы оставить его одного наедине с Ким Тэхеном.       — А ты принципиально не зовешь его по имени? — интересуюсь, кидая GQ на столик и поднимаясь, чтобы унести фикус на подоконник ради морального комфорта своего подопечного. Попутно решаю присесть рядом на краешек выступа, перебирая пальцами листья и очищая их от пыли. — Не первый же раз встречаетесь.       — Да лучше бы вообще не встречались! — надорвавшийся возмущенный голос проглатывает, съедая звуки, желтая резина. Парня слышно так, словно он находится в соседнем здании и ему заклеили рот. — Я знаю, что он хочет подружиться, правда все понимаю, но подкрадываться ко мне в спальню, когда я собираюсь принять душ?!       Я нахожу достаточно милым, что Чонгук называет свой противорадиационный бункер с четырьмя непробиваемыми металлическими дверями этим вполне бытовым, совсем невинным по ауре словом «спальня».       — Сокджину рассказывал? К нему всегда можно обратиться, он на всех найдет управу.       — Видел я, как он нашел управу на Юнги, когда пытался запретить ему таскать в лабораторию чипсы.       Мягкий смех завибрировал в груди, опрокинув на органы котелок с теплой жидкостью.       — Если ты думаешь, что Сокджин не знает, что Юнги-хен таскал эти чипсы для тебя, то твои доводы несостоятельны. Сокджин знает даже то, по какому расписанию вы дышите. Он контролирует здесь все, и не просто так.       — Н-да? — можно буквально почувствовать, как скептицизм в тоне сопровождается вскинутой с вызовом бровью. Чонгук, поначалу смотревший мне в рот, а теперь плюс-минус освоившийся в пространстве нашей лаборатории, имеет полное право на основе приобретенного опыта делать свои собственные, новые выводы, поэтому со мной не согласен и выражает это вполне конкретной язвительностью. — А вот этот бедный фикус, который только чудом не дохнет? И та уродливая аглаонема в столовой, которую он припер то ли с выставки, то ли с помойки? Он это тоже контролирует? В таком случае, могу ли я ожидать, что наша участь такая же незавидная, как участь цветов, которые попадают ему в руки?       — Мы с тобой не цветы, Чонгук. А фикус и аглаонему я поливаю. Сокджин проделегировал.       — Хосок, ты поливал бы эти несчастные букеты, даже если бы Сокджин тебе этого не сказал. У тебя сердце плюшевое, ко всем подход и всех на свете жалко. Это же ты меня убеждал, что Тэхен у вас своеобразный, но вообще лапочка, а теперь я не ощущаю себя безопасно в стенах сраного подземного бункера, потому что… что у него за способность вообще? Он со стенами сливаться может?!       — Нет, — качаю головой. Вздыхаю. — Я не знаю, почему ты думаешь, что я скажу тебе что-то новое. Я давно знаю Тэхена, знаю, что чувствуешь ты, и не вижу ни единого противоречия. Все, что вам нужно, — это просто поговорить. Желательно так, чтобы и ты, и он ясно расписали свои транзакции и придерживались тактики понимания и дружелюбия.       Футуристичный резиновый шлем неуклюже проскрипел, развернувшись окошком в мою сторону. Посыл был понятен.       — В случае Тэхена, к сожалению, огромным плюсом было бы пришитое к языку намертво чувство такта и этики, но чего нет, того не обещаю.       — Хен, — Чонгук звучит, вопреки всему, очень вдумчиво, но не без сомнения в голосе. — Не знаю, как ты это делаешь, но мне хочется довериться тебе, хотя я ни капли не верю в успех предприятия. Что ты там говорил? Аудиал? Ты врал мне? Твоя способность — делать все не таким безнадежным.       Это кажется особенно приятным, когда произносится человеком, за короткое время тебя к себя привязавшим и ощущающимся теперь, как неотъемлемая часть существования.       — Все может быть, — со знающим видом, приподняв подбородок и сложив руки на груди.       — Мистер Надежда, — в ответ Чонгук дразнится, но за слоями слышна ласковость.       — Ну все, Чонгук, хватит, — прыжок с подоконника, три шага — я вплотную к дивану позади ходячего знака радиационной опасности.       — Мистер Спасаю-уродливые-растения-Ким-Сокджина!       — Это что, ухмылка у тебя там? — всматриваюсь в окошко, потирая подбородок. — Не обижай растения, — ладони ложатся на бока скафандра: сила мышц и суставов возвращает на место мальчишечью голову, — а затем падают ниже и окольцовывают плечевой пояс в по-настоящему крепком объятии. Вложил, сколько мог, чтобы Чонгук мог чувствовать. — Иди к Тэхену. Если что, это тот, который с нелепыми коричневыми кудрями, которые ему не идут. Не перепутаешь.       — Я помню, как выглядит этот ненормальный, — выдыхает со смирением. — Где он?       — Делает вид, что ему интересно, как Намджун пересказывает лекцию Роберта Сапольски о справедливости.       Намджун всегда ошивается в библиотеке.       И слава Богу. Я часто не могу выдержать его общество дольше десяти-пятнадцати минут. Из-за него я знаю слишком много умных слов, которых знать никогда бы не хотел. Вы думаете — эту «транзакцию» — это я придумал?! Упаси господь.       — Понял, принял, — кивает Чонгук, прилагая усилие, чтобы поднять себя в вертикальную плоскость. Какую же на самом деле нужно иметь выносливость, чтобы постоянно это носить? Я восхищаюсь этим парнем и ощутимо горд, когда смотрю, как он, медленно ковыляя, покидает комнату отдыха, и когда слышу шарканье сапог, векторно направленных в сторону лестницы на второй этаж.       И если Тэхен не оценит, на какие жертвы приходится идти Чонгуку ради того, чтобы преодолеть тридцать четыре немаленькие ступени, то, что ж.       Похоже, я не настолько плюшевый, каким меня считают, и на одного любимого донсэна в этом здании придется меньше.