стройным рядом сверхлюдей

      Это произошло, как и обычно, без церемоний. Сокджин говорит: «Пошли», — и я не вздыхаю, не корчу рожицы, не ворчу и не сопротивляюсь, а просто откладываю на диван книгу и спокойно иду следом. Ни за что не цепляясь взглядом, рассматриваю давно знакомые коридоры и спрашиваю, будет ли что-то новенькое, но меня огорчают. Стандартный тест, но немного с препаратами. Ничего необычного, простая фиксация реакций нервной системы на принятие веществ.       Но я, наверное, так выражаюсь… слегка некорректно. «Препараты» и «вещества» — это не наркотики, седативные или бог что еще. Это кругляши таблеток с аминокислотами, стакан с энергетиком на ночь, крепкий кофе или что-то из этой области. Иногда это лекарства. Сегодня так вообще держу в руках «препарат» из разряда академического анекдота.       Передержанный ромашковый чай. Неразбавленный и приторный, как небесное проклятие.       Представляю себе лица докторов наук и важных политических деятелей, когда Ким Сокджин с самым деловым, на какое только способен, выражением лица зачитает им результаты влияния «экстракта полевых растений» на нервную систему подопытного. Но, с другой стороны, наш заведующий делает вещи, на которые не хватает совести всем другим: помогает понять, чем сверхчеловек в базовых физиологических процессах отличается от обычного. А в основном, как раз таки, не отличается.       Потому что, да, накаченный снотворным парень, умеющий плеваться огнем, не сумеет в этом состоянии повторить свой самый яркий коронный трюк. Это ясно как день божий, хотя и звучит невероятно печально. А Сокджин задается такими чисто человеческими вопросами: как протекает диабет, все ли в порядке с мочеиспусканием, хорошо ли ты спишь, — после которых самому хочется лечь к нему на стол. Добровольно. Это ценнейшая составляющая доверия, возникающего у завлабы с любым, за кого он отвечает, однако делающая его в глазах младших (и научного сообщества) отчасти несерьезным. На что, к слову говоря, ему с большой колокольни плевать, и это правильная позиция сильной личности.       Если я умолчу, что восхищаюсь им, можно считать, что солгу.       Меня усаживают в кресло, просят делать по одному глотку с периодичностью в единицу времени. Мазки с дезинфицирующим обезжиривающим средством холодят кожу головы. Сокджин выкидывает ватку в мусорное ведро, ставит спирт обратно на полку и берется смазывать микроэлектроды стимулпроводящим гелем. Они крепятся на голову в заранее намеченных местах, соединенные друг с другом сеткой проводов, внешне напоминающих шапочку, от которой разноцветные штекеры — два красных, черный и несколько десятков белых — тянутся к усилителю сигнала, подключаемому к компьютеру с программой, предназначенной для обработки поступающего тока.       Перед тем, как дать ей старт, мне следует ненадолго воздержаться от использования способности, как задерживает дыхание пациент в кабинете флюорографии. Первые сигналы Сокджин записывает «голыми», чтобы в будущем сверять их с активностью мозга среднестатистического испытуемого и понимать, что здесь ранее не изученное и уникальное, а что — пресловутый методологический артефакт. Я отключаю дальнее аудиальное восприятие и сосредотачиваюсь на тихих шорохах медицинского халата и щелчках кнопок на клавиатуре.       И только поэтому меня застают врасплох, когда в комнату, на секунду остановившись в проходе и ошарашенно обведя лабораторию взглядом, входит Ким Намджун, поправляя движением пальца очки в толстой оправе, декорированной под дерево, и извиняется за опоздание.       — Прошу прощения, я немного увлекся тем пособием по паталогической анатомии… — а оправдания всегда сложены по одному сценарию. Более того, ни я, ни Сокджин ни капли не сомневаемся, что это правда, а потому заведующему остается только снисходительно закатить глаза:       — Да проходи ты уже, — заканчивая распечатку первых результатов ЭЭГ, с мастерством и скоростью, имеющимся только у очень опытного специалиста, обводя карандашом участки пик и впадин, которые кажутся ему любопытными, и перечеркивая крестами те, что считает явными артефактами.       — Должен ли я что-то сделать? — интересуется Намджун, а я снова поражаюсь тому, как ровно и без колебаний он умеет смотреть, разговаривать и думать, когда ему этого захочется.       — Нет, просто наблюдай.       Намджун создает такое двоякое впечатление, что до самого конца сложно понять, где он настоящий, а где его (как мне кажется) нарочно напускаемый образ, который он старательно перед нами поддерживает.       С одной стороны, он часть команды Сокджина. Тот нанял Намджуна по ряду причин: за неподдельный интерес к науке и всему живому, за нетривиальный подход к проблемам, желание облегчить всем работу и свежий взгляд на старые проблемы. У парня феноменальная память и гибкий мозг, он щелкает задачки как орешки и читает столько, будто от количества книг зависит его жизнь (в некотором смысле так и есть, потому что ни один ученый без веских причин не решается посвящать свою жизнь лаборатории). Что меня пугает, так это даже не его интеллект, а взгляд, который всегда есть у людей, видящих тебя «насквозь». Такой есть у Сокджина, но у него все это буквально, лежит на поверхности, это очевидные издержки профессии, личности, сущности. А глубина в глазах Намджуна напрягает. Засасывает, раскладывает по запчастям и оставляет осадок, словно в твоей голове без твоего же разрешения копались.       И в целом… это то, почему Намджун здесь оказался. Он псионик, умеющий читать мысли, воспоминания и намерения. Но знаем об этом только я и Сокджин. А я — исключительно потому, что когда-то государственные органы предлагали нам вместе на них работать. И все бы ничего, возможно, наш дуэт бы даже «выстрелил», став ходовой темой шпионажа и новым витком прогрессирующего влияния спецслужб, однако у Ким Намджуна есть другая сторона, которая, в отличие от первой, сосредоточенной и беспрекословной, вызывает у меня лишь острое недоумение и приступы неконтролируемого снобизма.       Одновременно с тем, как Намджун умен, он очень неловок, нерасторопен и совсем не приспособлен к бытовому существованию. Отличит морковь от свеклы — уже хорошо, но вряд ли сможет ее натереть или порезать, и уж тем более не приготовит, если перед этим ненамеренно не упадет, поскользнувшись о разлитую из раковины воду, или не смахнет локтем, неудачно развернувшись, чью-нибудь любимую кружку, тщательно лепившуюся и расписывающуюся чьими-то трудолюбивыми руками на протяжении нескольких часов.       Да, черт побери, я предвзят!       Но вы поймите. Просто эта колоссальная разница приводит меня в ужас. И это даже далеко не все. Люди, безусловно, могут быть неаккуратными и случайно что-то разбить: свой нос, некрасиво упав с лабораторного стула, или несколько колб с дорогими реактивами, что все еще в рамках допустимого. Но раз уж мы имеем тенденцию не принимать чонгуковы кривые механизмы адаптации к социуму, и это мягко сказано, то над намджуновыми остается только покрутить у виска.       Опять же, я предвзят. Но в моем понимании один и тот же человек не может быть одновременно и псиоником с цепким, изучающим взглядом, и полным импотентом по части эмоционального интеллекта. Намджун тяжело распознает иронию, старательно развернуто дает ответы на вопросы, которые того не требуют, включает в свою речь ровно столько специфических слов, сколько сможет вспомнить (то есть немало), и, кажется, не умеет понимать по лицу собеседника, что ему скучно или он зол.       Он может читать мысли любого человека, находящегося в зоне его досягаемости. Но продолжает вести себя так, провоцируя в моей душе, любящей тишину и покой, один только голимый диссонанс. Умея читать других, он сам остается нечитаемым, вызывая весь спектр нежелательных ощущений, начиная с того, что я его побаиваюсь, и заканчивая снисходительным раздражением из-за разбитой кружки и вазы для сокджиновых клумбовых цветов.       Я всегда стараюсь для всех найти особый подход, объяснение, понимание. Все нуждаются в понимании. Но на Намджуне понимание сломалось, и разбираться в этом я больше не хочу. Есть и есть. Существует в поле моих слышимости и видимости. Славно. Но его присутствие заставляет лишь насуплено вздыхать.       — Так, все, прекращай думать, — говорит Сокджин, вынимая из энцефалографа последний «чек» с данными. Хмыкаю над шуткой. — И чай дай сюда, — забирает чашку, залпом допивая свой недочифирь и резко ставит ее на стол рядом с компьютером, запуская новую программу. — Ты не первый раз, поэтому знаешь, что делать.       Конечно, знаю, это легко, процедура всегда стандартная. Расслабляюсь так сильно, как могу, максимально вжимаясь телом в кресло, закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Пальцы слегка дрожат. От них тоненькой струей тока к ушам движется разряд, усиливающий в сто крат любую получаемую аудиальную информацию. Ищу свои круги восприятия.       Первый круг: ближний. В помещении три человека, я слышу наше дыхание, вразнобой бьющиеся сердца (почему-то самый сильный — у Намджуна, ему нехорошо?), шелест халатов и прогоняемый стационарным кондиционером воздух.       Второй круг: средний. Соседние комнаты. Лаборатория слева пуста, в ней уже пятую неделю сооружают освинцованный купол-кабину, в которой сотрудники смогут быстрее и эффективнее, не спускаясь каждый раз в бункер, изучать перепады радиоактивности нашего младшего товарища. В коридоре бодрым шагом с металлической тарой, в которой плюхается вода, клон Мин Юнги поднимается по лестнице на этаж выше. Почему именно клон? Потому что оригинальный Юнги — белоручка, который до нервных припадков ненавидит грязь и беспорядок и одновременно с этим никогда не возьмет в руки тряпку или ведро.       Третий круг: дальний. Весь верхний этаж, подвал и часть улицы. Клон Юнги направляется в сторону кухни. Но там же только недавно мыла пол уборщица? Тогда зачем…       — Искренне надеюсь, что там ничего не сожгли… — неосознанно бормочу, и мне даже что-то прилетает в ответ от Сокджина, но я не обращаю внимания, боясь сбить концентрацию. К тому же, я нашел кое-что интереснее!             По периметру нашего здания с трех сторон располагается массивная высадка деревьев, между которыми неслажено притыкаются друг к другу клумбы, огороженные косо стоящими обломками красного кирпича или странной формы крупными камнями. «Что нашел, то и притащил, я что угодно в бюджет могу вписать, но не заборчики для цветов», — вспоминается цитата заведующего. На сколоченной колоном Юнги (иногда я подумываю дать ему собственное имя) добротной скамейке недалеко от здания лаборатории сидят двое, спустя пару секунд пониманию, кто именно.       — Я мечтал погулять с тобой здесь с тех пор, как ты приехал! — Тэхен дважды громко хлопает в ладоши, потому что рад.       — Именно здесь? — с энтузиазмом угукает и кивает. — Вот сидим мы в бункере, а вот сидим снаружи, а по факту ничего не меняется, — ворчит Чонгук сквозь резину. Она привычно скрипит, когда он двигается. Машет рукой? — Тогда какая, к черту, разница, где сидеть.       — Ну как же, — не соглашается. — Свежий воздух, природа…       — Ах, да, — сарказмирует Чонгук, не давая договорить. — Свежий воздух.       — Ладно, раз ты такой цепучий и принципиальный, — Тэхен поджимает губы, хмыкает, возможно, отворачивается и пинает камушек кроссовком. Звук достаточно глухой, и я могу только догадываться. Но то, что я ясно и очень хорошо слышу — тон голоса Тэхена меняется. — Дело не в том, что это место какое-то супер особенное.       — И в чем же тогда? Место не особенное, день не особенный, повод не особенный, или его вообще тут нет. Давай же, удиви меня, — практически с вызовом подначивает Чонгук, а в ответ получает тихое и искреннее, сбившее его с толку:       — Мне нравится, когда ты со мной рядом.       На несколько секунд повисает тишина. Я жду долгожданной развязки, я напряжен и взбудоражен, готов со всем вниманием слушать и проникаться чужой драмой, как вдруг в поле восприятия пробивается недоуменное намджуново: «Он там уснул?» — и я нечаянно выпадаю.       Это выводит меня из себя за секунду. Ни старта, ни времени на разгон. Все произошло сразу — как чиркнуть спичкой в комнате с газом:       — Намджун, кто просит тебя открывать рот! — рык выкатывается из горла, достигает стен и ушей, Сокджин удивленно приподнимает брови, а Намджун тушуется, и из его глаз пропадает всякий блеск. Взгляд становится затравленным, но я не успеваю уделить этому должное внимание, стараясь быстро вернуть концентрацию. Но раздражение сыграло свою роль, отняв у меня драгоценное время. Большую часть того, что Тэхен хотел сказать, он произнес, и все, что осталось, это тихий, почти на грани различимого ответ Чонгука:       — Только попробуй нарушить это обещание.       А дальше слушать не было никакого смысла. По всему моему телу тошно-кислым осадком растеклось чувство, что я упустил самое важное, что помогло бы мне больше узнать о мыслях и переживаниях скрытного Тэхена и его меняющихся взаимоотношениях с младшим. И как мне теперь быть для них хорошим хеном?       Бережно, но не особо аккуратно снимаю с себя электроды. В руке они путаются в узел. Сокджин спрашивает, как мое состояние, попутно помогая с проводами и шапочкой.       Морщусь, устало потирая ладонями лицо, когда встаю. Отвечаю: «В порядке», — но на самом деле так себя не ощущаю. Мне горько.       Когда покидаю лабораторию, в сторону Намджуна не смотрю даже.       А отчего-то очень стыдно, невероятно стыдно, но в порыве гнева не понятно, что стыдно именно за себя.