На обложке Форнакса

      Прастин смотрел на сообщение, не решаясь его открыть. Он видел только заголовок: «Приоритет: Запрос Спектра. Отправитель: Сагитта.»       Она всегда оставалась для него просто Сагиттой, красивой женщиной в черном, умной, жестокой и храброй, той, кем он невольно восхищался. Но никогда — мамой. Тренером рукопашного боя, выматывающим до изнеможения, гордостью, которой он хвастался друзьям, членом семьи, о котором все вспоминали, но возвращения домой не хотели.       В день пятнадцатилетия Титуса перед домом появился роскошный аэрокар Сагитты, и в тот момент юноша не знал, что чувствует: тревогу или радость.       Отец был еще зол за его выходку, и Титус ранее умолял его молчать, не говорить ничего матери. Ничего дурного он в своем поступке не видел: духи, он достаточно взрослый, чтобы поднять оружие, так почему ему нельзя было сделать то, что все его друзья давно сделали?       Мать сидела в общей комнате с ровной, напряженной спиной, по ее тонкому стану струились роскошные черные ткани. В собственном доме она была нежеланным гостем. Когда Сагитта повернула голову, серебристые украшения на лбу и боковых отростках бряцнули, а желтые глаза сверкнули злым блеском, не предвещавшим ничего хорошего.       — Ты уже собрал вещи?       — Да.       Она пристально смотрела в лицо сына, а его сердце притаилось в ожидании бури. Наконец, Сагитта прервала молчание и швырнула в его сторону датапад:       — Читай.       Он не мог сконцентрироваться на словах, не мог понять, что там написано.       — Грязные тайны семьи Спектра. Титус, чем ты думал, отправляясь к шлюхе азари, которая вывернула тебе мозги наизнанку, взяла за это сотню кредитов, а потом отправилась к репортерам и взяла в двести раз больше?       Титус похолодел. Он почувствовал жгучий стыд, который сменился холодным предчувствием беды.       — Раздевайся и повернись.       Он подчинился и весь сжался. Рука Сагитты легла ему на спину, Титус услышал щелчок и почувствовал запах смолы. Он выдохнул с облегчением: Сагитта явилась, чтобы его благословить, скоро все закончится.       Она не смогла удержаться от колкости:       — Расслабился? Думаешь, я это так просто спущу тебе?       Он сглотнул и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Она исполнит свой долг, и он сможет уйти. Руки начинали дрожать, и чтобы Сагитта не заметила, Титус сцепил их на груди. Просто пара полос на удачу перед отправкой в войска, почему он так нервничает? Больше она никогда его не коснется, ему нужно потерпеть только один раз.       — Меня зовут Титус Прастин. Родился на Миносе. Моя мать Сагитта. Мой отец Алектус. Мой полк — шестой. Духи, прошу вас о храбрости.       — Будь храбрым, служи честно и не вздумай снова меня опозорить.       Он почувствовал на своей спине острые когти. Трогательный старинный обычай, материнское благословение превращалось для него в настоящую пытку, в испытание на прочность, и Титус знал, что провалил его. Сейчас она вручит ему краску, он будет вынужден принять ее, и Сагитта увидит, как дрожат его руки.       От этой мысли нервозность стала просто невыносимой. По затылку пробежали мурашки, он чувствовал угрозу всем телом. Чирканье когтей по спине высекало искры взаимной неприязни.       И вот, она закончила. Только он хотел повернуться, как в загривок впились острые когти, а сбоку раздалось шипение:       — Я буду присматривать за тобой.       Сагитта его отпустила, и Титус молча пошел в свою комнату, взял мешок с вещами и направился к выходу. Она остановила его одним словом:       — Краска.       Он забыл забрать краску. Впрочем, когда он вернулся к Сагитте, его руки уже не дрожали. С отцом Титус так и не попрощался, не желая оставаться в доме больше ни минуты.       Юноша отвлекся от воспоминаний и поразмыслил, что отвечать матери, и стоит ли отвечать вообще, а потом представил, как будет, если рассказать ей всю правду. Проще было выстрелить себе в голову, это было бы гораздо менее мучительно и позорно, чем то, что для него приготовила Сагитта.       Она сдержала слово. В армии Титус чувствовал ее когти на затылке каждый день. Один раз она даже явилась лично, было забавно посмотреть, как Растис стелется перед красавицей и гордячкой Сагиттой. На сына она даже не взглянула, никак не выделила его из строя новобранцев, произнесла горячую речь и отбыла. Когда солдаты расходились, Титус старался не шевелить жвалами, чтобы не выдать, настолько болели потертости от бронекостюма — не мог же он опозорить мать-Спектра.       Отношение к нему изменилось. Сагитта его не выделила никак, а вот Растис попытался взять под крыло, правда, ненадолго.       Вскоре наступил самый худший день в его жизни, ровно через год, день в день после начала службы. Утром он рассматривал в зеркале «мамины крылышки» на спине — они почти выцвели, и он был горд собой. А потом произошел захват Нормандии. Единственное, что он знал об этом корабле, так это то, что его капитан — героиня Цитадели, Спектр с красной гривой — засветилась на обложке Форнакса в обнимку с изуродованным ожогами турианцем. Он не мог поверить, что агент Совета могла так глупо попасться папарацци, и даже поспорил с Растисом на двадцатку, что это монтаж, а потом вспомнил собственный просчет и осекся. Впрочем, на корабле ее не было, а командовал там тот самый жутковатый мрачный тип со шрамами.       Ему поручили следить за одной из пленниц. Дациус и Сул вели крепких девушек, которые выглядели так, будто могут доставить неприятности. А ему досталась худенькая малявка, чья макушка едва доставала до груди, притом, что вышагивала она в забавной обуви на тонких каблуках, которая выглядела, как милая пародия на его собственную стопу.       От воспоминания о произошедшем в медотсеке у него начинали трястись ноги. Он чуть не пристрелил Саманту Трейнор, подумав с перепугу, что ее надо убить, и от одной этой мысли сердце начинало барабанить, как безумное. Титус целился в нее, а она закрыла глаза, готовая принять смерть от его рук. Сейчас ему начинало казаться, что его душа пропала именно в тот момент, когда она сомкнула веки.       Он ходил, как дурак, по бесконечным коридорам, и хотел уже было улизнуть. Глупая бравада, с которой он согласился на забаву с женщиной-человеком, расстаяла, как кусок замерзшего метана на подошве. А потом ему позвонил, кажется, Сул.       Когда Титус снова ее увидел, мир остановился. Сейчас он вспоминал об этом со стыдом, но тогда — отнюдь, зрелище ударило в голову похлеще крепкого напитка. Как одурманенный, он слушал ее жаркий шепот и воркование Дациуса. Она бесстыдно умоляла взять ее, покорно принимая сразу двоих. Вкрадчиво Дациус попросил ее рассказать, как ей хорошо, и духи, она сказала, что ей было хорошо. Мысли о том, что Саманта не посмела бы сказать «нет», в его голове, затуманенной похотью, тогда и не возникло.       Сейчас ему становилось дурно от мыслей о том, как Сул и Дациус обошлись с ней, а еще больше от того, как поступил он сам.       Она растянула губы, глядя, как Сул и Дациус заклеивали дымоуловитель. Тогда юноша даже не знал значения этой человеческой гримасы, а Дациус пробормотал:       — Смотри, улыбается. Кажется, нашей девочке понравилось.       И Титус решился подойти к ней тоже. Сначала от волнения он просто стоял перед ней, как глупец. Саманта потянула его за ворот, призывая раздеться — он подчинился. Когда она опустила свои руки на его грудь, сердце рвалось ей в ладони от волнения. Это было не возбуждение, а что-то совсем другое, что — он не знал сам.       Кажется, Дациус сказал, чтобы Титус ей показал где и как, и он взял ее за руку. Духи, какой же она показалась маленькой, эта ее ладошка с тонкими нежными пальчиками. Она стала его трогать там, а он не мог, все чувствовалось так странно, а руки дрожали. Титус обхватил ее лохматую голову и растворился в моменте, в присутствии девушки рядом, почувствовал ее саму, и пришло желание.       Саманта была такой крошечной и невесомой, что Титус стоя поднял ее, заставил обхватить себя ногами за талию и вошел, поддерживая ее за бедра. И это было упоительно.       Даже сейчас он чувствовал напряжение, просто вспоминая об этом. Она была такой сладкой, и ему хотелось, чтобы девушке было тоже хорошо, он так старался, что…       Духи, он так старался, что надолго его не хватило.       Прастин смущенно усмехнулся.       И он снова прикоснулся к ее лбу своим, а потом лизнул в щеку, даже не зная, как она отреагирует. Ее рот был приоткрыт, а огромные черные глаза блестели. Она тяжело дышала.       Он не насытился ею.       Когда по плечу его хлопнули, Титус спустился с небес на землю, даже ниже, в расплавленные лавовые потоки.       В себя он пришел только в общей комнате, где все собирались к ужину. Свет погас, и разверзлась преисподняя. Один за другим его погибшие товарищи поднимались в воздух, как мифические титаны, а у него и оружия-то с собой не было — забыл там, где оставил и свою душу.       Когда все стихло, в темноте он услышах жалобные звуки. Титус не поверил, ведь это был ее голос. Он пошел на этот звук — девушка парила в невесомости, сжавшись в комок, не в состоянии за что-либо зацепиться. Он подхватил ее и она вцепилась в его воротник, вот так просто. И он был, наконец, на своем месте. Он баюкал ее и гладил, не понимая, почему она вся мокрая. А потом ему в лоб нацелилась винтовка кошмарного четырехглазого уродца.        В следующий раз он увидел Саманту Трейнор, когда коммандер вытащил его драться с четырехглазым Явиком. Титус думал, что эта махина забьет его насмерть, но тот повел бой так мягко, что юноша удивился, ожидая подвоха. Его мать в таком случае всегда приберегала какую-то уловку, которой он не ожидал: то швыряла ему в глаза длинный шлейф своей одежды, то забалтывала и атаковала исподтишка. Но нет, это был техничный бой, обычная тренировочная рукопашная.       До того момента, как Саманта спустилась к ним. Она была рядом с крепким человеческим солдатом, который в шаттле вырвал девушку из рук юного турианца, несмотря на ее сопротивление. Титус подумал тогда, что Саманта пришла, чтобы драться с ним, ведь коммандер дал понять, что она оскорблена. Он знал, насколько невесомо это тело и не верил, что в ней было столько храбрости и безрассудства, чтобы выступить против него на ринге. Она курила и сверлила его взглядом, смотрела зло и с вызовом, так, как на него всегда смотрела мать. Он уже представил, как прижмет ее к полу, а потом…       А потом Вега и Саманта обнялись, и Титус встал, как вкопанный, даже не ответив на болезненный тычок в бок от Явика. Боль внутри была намного сильнее. Он не понимал своей реакции. Все, что он хотел сейчас — вырвать ее из чужих рук и унести подальше, туда, где они были бы только вдвоем.       Вместо Саманты к нему подошел ее солдат. Его тело покрывали причудливые черные узоры, а на спине — крылья, изгибом похожие на его собственные, те, которые уже сошли. И Прастин поверил в себя. Он честно выиграл, но когда Саманта ушла с противником, Титус почувствовал себя побежденным. ***       Утром за окном шумел проливной дождь, но Кастис движением головы указал Шепард на дверь, попутно собираясь сам. Она с завистью посмотрела на нахохленную сонную Солану, потягивающую дымящийся напиток, вздохнула и толкнула дверь. Снаружи заунывно кричало какое-то животное, с серого неба обрушивались целые потоки воды, и жуткая жара сменилась вполне комфортной температурой.       Шепард направилась было по привычному маршруту к вершине горы. Она старательно обходила густые заросли, стараясь их даже не касаться. Малейшие ранки здесь имели обыкновение воспаляться и подолгу не заживать. Она подозревала, что дело не столько во влажном тропическом климате, сколько в чужеродной биологии окружающего мира.       Когда густые заросли закончились, она резко дернулась, почувствовав касание к руке выше локтя. Кастис все это время шел за ней, шел по мягкой грязи и лужам настолько неслышно, что она его даже не услышала.       — Постой. Я хотел бы закончить наш разговор.       — Неужели Солана ничего не знает?       — Пока нет, но уже заинтересовалась. И ей придется сказать, она упрямая, совсем, как…       Как ее брат.       Кастис вздохнул, так и не произнеся ничего вслух. Шепард было уже все равно, она кивнула и продолжила свой рассказ равнодушным голосом, будто все, случившееся с ней, произошло с кем-то другим.       Она в военном госпитале, к ней приходит врач, и половину сказанного им она тогда просто не понимает. Тот говорит, что-то об имидже, о колонистах, об угрозе ее жизни и просит принять «разумное решение». Кастис небрежно заметил:       — Но ты не приняла «разумного решения».       — Не люблю, когда меня припирают к стенке.       Она бежит с помощью Миранды Лоусон, и возле ретранслятора в Туманности Змея они видят результат настоящего побоища. Кастис заинтересовался, но она тогда просто не обратила внимания на знаки отличия турианских кораблей, даже не зная, куда следует смотреть. Разрушенные корабли Альянска она могла перечислить по памяти, каждый из них стоял перед глазами, как на голофото.       — Кайден сказал, что отношения чрезвычайно обострились. Похоже на то, что некоторые турианские колонии решили действовать сами по себе и атаковали флот Альянса. Похоже, у вас намечается вторая война за Объединение.       — Кайден?       Почему Шепард прикусила язык? Она же не сделала ничего дурного, почему она так краснеет?       — Да, это друг, он был в моей команде, когда мы охотились за Сареном. Потом пути разошлись. Он помог нам.       Кастис ничего не сказал, лишь промолчал и посмотрел в сторону. Пауза была слишком затянута, или ей так показалось?       — Боюсь, Шепард, это не война за Объединение. Не знаю, что тебе сказал Спектр, но ситуация куда как более сложная. Никогда турианские колонии не стали бы действовать против или вопреки решениям Иерархии, и к этому были приняты все возможные меры. Много ли ты общалась с нынешним Примархом?       Она уважала Виктуса как никого. Его и только его решения позволили выиграть эту войну. Решения спорные, подчас очень тяжелые, но всегда правильные.       — У меня не было с ним разногласий ни по одному из вопросов. Возможно, только…       Да, чертов генофаг. Он не дал понять прямо, но решение о лечении заразы далось с трудом скорее Виктусу, чем ей.       — Он был против лечения генофага.       Они оба были весьма убедительны, и Гаррус, и Адриен. Почему она приняла это решение? А что она могла сделать в той ситуации, это был единственный шанс дать кроганам возможность жить, выйти из бесконечного порочного круга саморазрушения. Безумный шаг, на который она пошла вопреки «разумному мнению» остальных.       — Я тоже был бы против лечения генофага. Шепард, подумай о том, что кроганы — угроза пострашнее рахни.       — Они разумные существа, с которыми можно и нужно договариваться.       — Ты не знаешь, в какую сторону пойдет их развитие.       Она вспомнила почему-то, как приручала Грюнта, как разговаривала с этим не то ребенком, обожающим динозавров, не то взрослым воином, крушащим врагов и уничтожающим ринкол галлонами.       — Никто никогда не знает, Кастис. Но я все же хотела бы знать, о чем могу или не могу говорить Солане. Сколько ей лет, что вы утаиваете от нее?       Шепард начинало становиться некомфортно, она промокла до нитки. Смысла находиться здесь она не видела.       — Ей уже шестнадцать. Я был бы рад рассказать ей, что возможно, наша семья скоро станет больше.       Шепард застыла.       — Но ей тогда придется рассказать и о том, каким способом это было достигнуто.       — Вы что-то знаете об этом?        ***       Хуже всего было играть в агента СБЦ с собственными подчиненными. Чертов заговор молчания его взбесил, хотя, по сути и был не так уж важен. Можно было бы спустить дело на тормозах, но замешаны были, как назло, именно те, кто мысленно был отмечен звездочкой «на особом контроле». Вега, Прастин и Саманта. Первый врал в глаза, второй молчал, а вот Саманта сообщила кое-что полезное, хоть и не без нажима.       Гаррус не мог отрицать, что отчасти послужил причиной нелепому развитию событий.       Он не хотел заходить к Прастину после его показательного боя с Явиком и Вегой, мало того, стыдился этого, будто совершенно нормальным разговором он выделяет рядового. Да в конце концов, Шепард никогда не стеснялась зайти дважды, а то и трижды, особенно к новеньким, особенно перед важной миссией.       Тот сидел в задумчивости, все еще разглядывая свои руки. Гаррус на правах старшего первый нарушил молчание:       — Ну что же, давай знакомиться, рядовой.       Прастин растянул жвалы в смущенной улыбке и опустил голову.       — Ты слышал обо мне?       — Видел фото в журнале.       Просто замечательно. Все его подвиги на Омеге, участие в уничтожении Сарена и Коллекционеров, заслуги в войне против Жнецов — все это меркло по сравнению с тем, что он разок засветился на обложке порножурнала. Сейчас он стал немного понимать возмущенные крики Шепард по этому поводу. Не сказать, что стало стыдно, но сейчас Гаррус был смущен больше Титуса.       — Ты понимаешь, что теперь будешь служить под моим началом? Твоим офицером будет Вега, он командует десантом. Тот второй, с кем ты дрался сегодня.       Прастин поднял на него глаза, и вместо смущения в них скользила тревога.       — Он? Коммандер, это супруг той девушки?       — Саманты Трейнор? Духи, нет, они просто друзья. Отношения на службе в Альянсе запрещены.       Гаррус поджал жвалы, ожидая вполне справедливого вопроса о Шепард.       — В Альянсе? Нормандия на стороне Альянса?       И это был сложный вопрос, по сравнению с которым намеки на его карьеру «фотомодели» и неуставных отношений с человеком казались просто ребячеством.       А когда Нормандия была на чьей-то конкретной стороне? Когда Шепард угнала корабль из-под носа Удины, чтобы остановить Сарена? Или когда они уничтожали Коллекционеров под знаменем Цербера? Или когда Шепард пришлось принять тяжелое решение и она практически сбежала из здания трибунала, оставив свою планету на растерзание Жнецам ради общего блага?       — Я могу сказать тебе совершенно точно, рядовой, что Нормандия всегда была на стороне справедливости. И я клянусь, что так оно и будет впредь.        Прастин хотел что-то сказать, взволнованный. Гаррус его остановил:       — И ты должен будешь не посрамить свою новую команду.       Его раздражал плохо затянутый бронекостюм, и он, не выдержав, ослабил крепления и затянул их заново, так, как полагается. Прастин поморщился — неудивительно, неплотно прилегающие части экипировки явно натирали.       — Больно, рядовой? Ничего, скоро будет легче, обещаю.       На какое-то время Гаррус сконцентрировал внимание на других задачах, понадеявшись на профессионализм Веги, и не без оснований. Небольшой отряд десантников Вегу просто боготворил, и порядок там был идеальный. Вега был справедлив, харизматичен и умен, и причин сомневаться в нем как в офицере не было. Но он все же облажался, иначе нельзя было объяснить то, что Гаррус увидел в грузовом отсеке.       Обьяснять что-либо отказались оба. Майка Джеймса была порвана и вся в красных пятнах, которые Гаррус сперва принял за кровь, пока не принюхался.       Ситуация стала чуть яснее, когда он поднялся в БИЦ, разьяренный, как голодный молотильщик, и увидел растерянную Саманту, воровато вытирающую руки. На время он отложил личные разговоры и нравоучения, пока Нормандия чуть не уткнулась носом в разрушенный «Лериан». Гаррус вспоминал, как несся по темным коридорам станции, но вместо Шепард обнаружил там зрелище, которое было бы пикантным, если бы не одно «но».       Хорошо, что он взял с собой Явика, единственного биотика на корабле. Щит Аленко едва мерцал, оба спасенных были холодные, как лед, но Чаквас все же удалось их откачать.       Пока те были без сознания, он поговорил с Самантой. С ее слов, Прастин в искреннем, но детском порыве решил повторно произнести клятву верности полку, попросив ту его «благословить». Не самый удачный выбор, девушка, судя по всему, не понимала, что он от нее хочет, и только испугалась.       Дальнейшее складывалось, как два плюс два. Лейтенант затащил девушку к себе, их прощание перед рискованным прыжком было весьма страстным, и майка Веги тому свидетель. Позже вниз спустился еще один участник драмы, возможно, что-то сказал своему командиру, слово за слово, и они повздорили. Гаррус в качестве наказания отправил обоих таскать припасы с подбитого Шершня, что должно было помочь ребятам выпустить пар. А когда он увидел Саманту, выскакивающую из помещения жизнеобеспечения, Гаррус чуть было не схватился за голову, потому что понял, что вот это само не рассосется. Придется говорить с Вегой о личном, и он даже не знал, как начать. Тот встретил коммандера совершенно невинным вопросом:       — Что-то случилось?       Да он издевается.       — Случилось то, что во время рискованной операции лейтенант устраивает грызню с рядовым. Скажешь честно, из-за чего?       Вега привычно хохотнул:       — У землян есть поговорка, женщина на корабле — жди беды. Но ты можешь не беспокоиться, я для себя выводы сделал. Это больше не повторится.       — Странная поговорка. У нас такой нет.       — Как думаешь, почему?       Потому что будь на месте Саманты турианка, Прастин был бы уже мертв. Гаррус представил себе маленькую хрупкую Трейнор и рядом — свирепую желтоглазую охотницу из своего народа, ни в чем не уступающую мужчинам, а то и превосходящую их в хитрости и ловкости. Но это не имело значения, потому что Гаррусу надо было работать с теми, кто был рядом с ним.       — Почему ты вообще с ним сцепился?       Неужели Вега все-таки понял, кто был одним из тех, кто «хорошо провел время» с Трейнор на Цецилии?       Глаза лейтенанта сузились:       — Потому что я не хочу, чтобы хоть что-то напоминало ей. Я не хочу, чтобы он вертелся рядом. Dios, коммандер, у тебя же есть сестра? Что бы ты сделал, если бы с ней так поступили?       Ничего хорошего.       Вега будто решил смягчить разговор шуткой.       — И что они в вас находят, а? Лола, а потом Сэм?       Гаррус ответил совершенно искренне:       — Во-первых, турианцы очень красивые.       Лейтенант хохотал так, что трясся весь корабль.