Преданность

— Грейнджер. Она слышала его шаги, слышала, как он вошел в библиотеку той ровной, размеренной поступью, предназначенной для того, чтобы предупредить о своем появлении, а не застать врасплох. Гермиона все равно вздрагивает, лишенная в один момент всякого самообладания; она стоит перед стеллажами, внезапно забыв названия, авторов и то, как вообще должны выглядеть слова. Но именно звук его голоса, так равнодушно произнесшего ее имя, вызывает дрожь. Драко останавливается где-то у нее за спиной, пока Гермиона, не оборачиваясь, сканирует полку в поисках книги, названия которой не может вспомнить. Проводит пальцами по корешкам, чтобы занять руки и сосредоточиться: «Руническая гибридизация», «Магический параллелизм», «Дублин», «Темные искусства». Она выбирает два тома и прижимает их к груди. Затем бросает на Драко взгляд через плечо. Он стоит на отдалении, руки в карманах черной мантии. Несмотря на мешки под глазами, он безупречен. Ни одного синяка в поле зрения. Она борется с желанием рассмотреть его получше, но все же просто приветственно кивает и возвращается к сбору книг. — Как твоя спина? Она чувствует, как он придвигается к ней сзади, на несколько шагов ближе. — Намного лучше, спасибо. Гермиона почти хмурится из-за того, как неестественно звучит его ответ. — Не знал, насколько мучительно это гребаное проклятие, — добавляет Драко. Она поворачивается к нему, но, не уловив ничего нового в выражении лица, отводит взгляд. Она хочет изучить его раны, убедиться, что плоть не покрылась шрамами и нет заражений остаточной магией. Она почти просит осмотреть его, но с тоской вспоминает: у них больше не такие отношения. — Дай гляну, сними рубашку… — Осторожно, Грейнджер. Не знай я тебя, подумал бы, что… Ай! Твою ж, как больно… — Это не смешно, Драко. Хорошо, что живот только поцарапало, а то это проклятие выпотрошило бы тебя… — А как твоя рука? Она не сразу соображает, что он задает ей вопрос. Что он вообще помнит, что когда-то ее задело режущим заклинанием. — Нормально. Все еще соединена с плечом. Гермиона продолжает исследовать взглядом потрепанные корешки книг, но буквы расплываются перед глазами. За окном сырость и мрачность — над миром нависла серая пелена. Гермиона проснулась в этой тусклости, и ее утро прошло в привычном режиме. А проникающий сейчас через окна библиотеки полдень не добавляет света, только еще больше уменьшает насыщенность. Прошло три дня после инцидента на платформе. Три дня стандартных докладов, пересказа событий Совету и командирам соответствующих подразделений. Около семидесяти двух часов, плюс-минус, она все еще без окклюменции, вынуждена прибегать к методам саморегуляции и кое-каким зельям, не вызывающим привыкания. Тонкс одним взглядом показала ей, как близко Гермиона была к провалу; та восприняла это как похвалу, как признание того, что она справилась с невыполнимой задачей, хоть это и Нотт насильно вывел паникующую ее с территории; Гермиона кивнула в ответ, сдерживая слезы. Чарли похлопал ее по спине, когда проходил мимо в коридоре. Падма чуть было не извинилась, но не стала, потому что извинения идут бок о бок с сожалениями, а такие вещи смертельно опасны, если войдут в привычку. Все участники операции выжили, и этого уже достаточно, чтобы перевести действия Гермионы в разряд героических. После той ночи с Драко она полностью отказалась от окклюменции. Вновь протрезвев и обретя ясное восприятие реальности, Гермиона возвращается к одним и тем же противоречивым мыслям снова и снова. Навязчиво, словно стуча головой по плоской поверхности в желании притупить все острые чувства. Пока известные ей факты не перестанут казаться реальными. Обезболивающее зелье, которое она приняла несколько часов назад, начинает выветриваться, но Гермиона все еще в состоянии скрыть свою боль. Ту, что блуждает по конечностям, гуляет по позвоночнику, за черепной коробкой, за ребрами. Ту, что ступает легкими шагами, любопытная и знакомая гостья. Гермиона ощущает ее, как будто сидит на краю обрыва и ждет, когда же сорвется вниз. — Ты хорошо спишь? — спрашивает Драко. — Просто отлично, спасибо. А ты? — Великолепно, — без запинки лжет он, и его голос лишен каких-либо эмоций. Это соблюдение формальностей изнурительно. Она одаривает Малфоя натянутой улыбкой и получает такую же в ответ. — Твой вопрос на днях… — он почесывает бровь. Такая неуверенность совсем ему не к лицу, но что, собственно, Гермиона может с этим поделать? — Я знаю, что я видела. Она снимает с полки «Пятое издание продвинутой магической гибридологии», прижимает фолиант к груди вместе с другими, приостанавливается, собираясь с духом, и занимает место за ближайшим столом. Раскладывает книги перед собой, совершает все привычные действия, иначе сердце предательски вырвется из груди. Иначе боль осядет там, где ее сможет увидеть Драко. Гермиона пытается улыбнуться ему, взмахивая палочкой с невербальным Logos Concorda — заклинанием, которое она сама создала на втором курсе и которое за прошедшие с тех пор годы отработала до совершенства. Драко только смотрит. — Что? — бросает она раздраженным тоном, наблюдая, как чары действуют на все пять книг, как страницы перелистываются в поисках нужных отрывков о рунах, и дело не в том, что он смотрит, а в том, как он смотрит. Начинается дождь. Небо темнеет, но не настолько, чтобы в библиотеке вспыхнули бра, поэтому Гермионе приходится приспосабливаться к полумраку. Она избегает взгляда Драко и сосредотачивается на оживших страницах. Ладони потеют. — Ничего, — говорит он. — Забыл, что ты так умеешь. Ты всегда была слишком хороша в чарах. И все бы в самом деле «ничего», вот только он это произносит, опуская голову и позволяя комплименту стечь вниз и раствориться. Руки скрещены на груди, в последующей тишине слышны лишь капли дождя. Он улыбается, глядя себе под ноги, им по шестнадцать лет, и она смотрит на него с другого конца кабинета зельеварения после того, как дала правильный, чересчур развернутый ответ Слизнорту. Он улыбается, глядя себе под ноги, а Гермиона проверяет его плечо в коридоре на пятом курсе, проигнорировав одну из его самых остроумных шуток по поводу ее волос. Он улыбается, глядя себе под ноги, берет ее руку и целует безымянный палец в тишине одной из их маггловских квартир. Он улыбается, глядя себе под ноги, и она теряет его, снова и снова. Драко поднимает голову. Его улыбка исчезает, а грусть — та, что была почти всегда, с того самого дня, когда он потерял память, — проявляется под ней более отчетливо. Ее рука дергается, но Гермиона сопротивляется желанию сжать кольцо на груди. Три шага между ними становятся все невыносимее. Превращаются в нечто ограниченное. Не только временем или потерянным пространством общей реальности. Он стоит там, на краю поля зрения, и Гермиона задается вопросом: как кто-то может настолько прочно обосноваться внутри — в теле, сердце, разуме, душе — и при этом ни капли ей не принадлежать? Насколько глубокой должна быть заноза, чтобы ее можно было назвать костью? Поэтому она находит своим рукам другое занятие. Хватает перо и пергамент и принимается за работу. Книги на столе перелистывают страницы под ее беспорядочное бормотание дополнительных заклинаний; она пытается вести себя непринужденно хотя бы для того, чтобы скрыть неловкость оттого, что они сейчас вместе в той самой библиотеке, где он не так давно оттрахал ее пальцами. Гермиона моргает и ловит себя на том, что сопротивляется навязчивому воспоминанию. Боль взмахивает крыльями за веками, а сердце снова готово оборваться. — Ты не против, если я поработаю, пока мы будем разговаривать? Мне нужно многое закончить, — объясняет она, усаживаясь поудобнее. Стараясь звучать добродушно и профессионально, как будто беседует с мадам Пинс. — Дублин, да? — спрашивает Драко. Гермиона кивает и сообщает ему о полученной несколько дней назад информации о проклятой защите. — Тебе следует начать с работ Филимора, — предлагает он, указывая подбородком на более толстый фолиант, раскрытый справа от нее. — Имя мне знакомо, я видел несколько его книг у Каркарова, — комментирует он дальше, отмечая, что защитные чары в Ливерпуле, вероятно, похожи. Они обмениваются пустыми фразами. Гермиона благодарит Мерлина, что в обсуждении войны им проще найти общий язык. Непринужденные разговоры, вроде «Ты уже убил Тео? Собирался, но мои таланты понадобились в другом месте» и другие легкие темы, которые она могла бы завести с кем угодно в этот сырой зимний день. И их общение могло бы сойти за «дружеское», если бы платоническая связь между ними не была столь трагичной. Еще больше противоречия добавляет готовность обоих игнорировать очевидное. Эта их общая отрешенность тревожит; Гермиона знает, что он тоже ее чувствует. «Ты сегодня что-нибудь ела? Да, я пила чай». Драко хмурит брови, но тут же смягчается, и она почти слышит, как он мысленно говорит ей, что чай — это не еда. Представляет себе, как бы ответила раньше: легкой улыбкой, понимая, что ее муж так проявляет свою заботу. Она бы уточнила у него, завтракал ли он, а Драко бы ответил, что не завтракает. И она с притворным раздражением возразила бы, зачем спрашивать о ее трапезах, если сам еще не поел. А потом уловила бы в его улыбке проблеск нежности. Возможно, он потянулся бы к ней, коснулся локтя или заправил выбившийся локон. Или же она взяла бы его руку без кольца и рассеянно поднесла к губам, не отрывая взгляда от работы. Кивком подозвала бы его к себе, позволила бы сесть на стол рядом с ней. Положила бы голову ему на колени, как делала много раз, но недостаточно. Возможно, это был бы один из тех украденных моментов, из-за которых война стоила борьбы и выживания. Но ничего этого не происходит. Драко лишь ненадолго хмурит брови, и стук дождя перекрывает собой все, что осталось между ничего не помнящим мужем и женой, которая все еще любит его. После очередной паузы Драко наконец меняет тему. — Ты спрашивала меня о том единственном воспоминании, — говорит он. — Да. Он садится за стол напротив нее. Достает тот самый маленький блокнот из драконьей кожи, который она видела в убежище. Его личный дневник. Он задумчиво постукивает им по другой ладони. Нервно, но спокойно. — Что такое? — спрашивает Гермиона после того, как он замирает на два долгих мгновения. Драко хмурится. Он открывает рот, но тут его осеняет какая-то идея — Гермиона сразу же видит, как новая мысль формируется в его голове, — и он, кажется, заново обдумывает свои слова. — У меня тоже есть вопросы, — говорит он. — Я должен сейчас мучить связных в Берлине, но… — К счастью для них, — поддразнивает она, не обращая внимания на его слова, — ты тут мучаешь меня. Он вздыхает, пряча ухмылку. — Как насчет обмена? Око за око? Ты задаешь свои вопросы, я — свои? И будь у нее хоть немного сил для протеста, Гермиона могла бы возразить. Но сил больше нет. Образ спины Драко пробил все остатки уверенности в себе. Она чувствует себя подавленной. Гермиона только кивает, не встречаясь с ним взглядом. — Тогда я первая? — просит она, перелистывая страницу «Теоремы Рун» Филимора. — Давай, — соглашается Драко, нервно сглотнув. Снова долгое молчание, а потом он говорит за нее: — Ты спрашивала, действительно ли я хотел на тебе жениться. — Ты сказал Блейзу, что нет, — она пытается разобрать сливающиеся в одно слова. — Да, но, — Драко почесывает ухо, — это… не совсем все, что я сказал. Вот это, наверное, объяснит лучше, чем смогу я. Порывшись в своей мантии, он достает небольшой пузырек и ставит на стол перед ней. Внутри виднеется серебряная дымка. Ее разум отказывается понимать. — Что это? Он не отвечает. Лишь больше хмурится, проводит языком по губам. Почти раздраженно, вот только Гермиона слишком хорошо знает, как он смешивает самоуничижение с гневом. — Ты… сохранил воспоминания? — она долго смотрит на пузырек, вслед за осознанием приходит недоверие. Ее забывший муж сохранил воспоминания. Это открытие тянет за ниточку, и картина, которую Гермиона сплела ранее, полностью распадается. Боль — физическая, сильная, словно потревоженный монстр — пронзает ее. — Что еще ты сохранил? Но она обращается не к нему, не совсем. Она едва слышит себя. Что еще ты видел? Почему сохранил? Что за воспоминания? Почему ты мне не сказал? Последние несколько месяцев мелькают перед ее глазами, искажаясь так, как это бывает, когда всплывают некоторые истины… — Ты в порядке? — Ты… У тебя есть воспоминания. У тебя были воспоминания… о нас? Все это время… Дыхание сбивается в грудной клетке. — Грейнджер? Это еще один из твоих протоколов? Почему ты не рассказал мне? Кто еще знает? Что еще я не знаю… — Гермиона. Она делает резкий вдох. Настоящее возвращается с мягким прикосновением к коже. Она не заметила, как Драко встал, наклонился, дотронулся до нее. Его рука, сжимающая ее ладонь, большой палец, массирующий крошечные белые шрамы на ее костяшках, физически закрепляют Гермиону в настоящем. Она смотрит на него, и от мрачного взгляда снова перехватывает дыхание. И только тогда замечает собственный учащенный пульс и панические вдохи. В его «Гермиона» слышится беспокойство, но слишком сырое, чтобы быть реальным. Она медленно убирает свою ладонь из его хватки. И он отпускает ее. Гермиона берет пузырек с воспоминаниями и разглядывает, пряча дрожащие руки на коленях. — Мне нужно… переварить это. Погоди, просто… — в голове у нее пустота там, где раньше была уверенность. — Зачем ты сохранил воспоминания? Что это такое? — Ты… все поймешь, когда просмотришь их, — говорит он, садясь напротив, терзаемый так же сильно, как она растерянна. Опять наступает долгая тишина, изредка пробиваемая отдаленными раскатами грома. Это могло бы вызвать тревогу, не будь в голове столько вопросов. Склянка в руке повергает Гермиону в смятение. До сих пор она даже не рассматривала возможности существования воспоминаний, а теперь все мысли крутятся вокруг мужа, который помнил ее, любил и каждый день проходил через ад и обратно в надежде, что они оба выкарабкаются и в конце концов проживут спокойную жизнь вместе. И Гермиона не может не задуматься, на что мог пойти этот мужчина, чтобы обеспечить… — Я понимаю, как ты можешь ненавидеть меня сейчас, — бормочет Драко, кивая на флакон в ее руках. — Очевидно, я все же собрал некоторые из своих воспоминаний. Можешь представить мое удивление. Я узнал об этом совсем недавно, но понятия не имел, как об этом сказать, когда я даже… не помню, о чем думал. В его тоне сквозит разочарование, он сжимает лежащую на столе руку в кулак. — У меня пока нет ответов на все вопросы, — продолжает он, и Гермиона снова замечает в нем эти отблески самоуничижения, которых не видела уже давно. — Но… я делаю все, что в моих силах. Боль, бегущая по венам, наконец-то находит ее сердце и обволакивает несчастный орган. — Я никогда не смогу ненавидеть тебя, Малфой. Его беспокойный взор тут же останавливается на ней. Надежда для всех выглядит по-разному. У Драко она смотрит на Гермиону. — Больше нет, не после… всего. Иногда я думаю, что было бы проще, если бы я могла, честно говоря… — Его неожиданный смех вынуждает ее улыбнуться. — Но что бы там ни было, клянусь, ничто не заставит меня ненавидеть тебя, так что… Она пытается отмахнуться и не искать ничего лишнего в его взгляде. Отворачивается, не давая себе возможности сотворить что-то глупое, например, сказать, чтобы он перестал так на нее смотреть. — Перестань так на меня смотреть, — она откладывает пузырек с воспоминаниями и возвращается к своим исследованиям. — Как? Как будто хочешь овладеть мной прямо на генеалогических записях своих предков. Как будто слышишь, как кровь стучит у меня в ушах. Как будто не можешь оторваться. Как раньше. Гермиона вздыхает, сердце замирает от его взгляда. — Вот так. Она возвращается к книгам, мысленно ругая свое тело за жар, ползущий по груди и щекам. Слышит, как он долго выдыхает, решая отпустить эту тему. — Если ты закончила с расплывчатыми формулировками, думаю, теперь моя очередь. Гермиона сдерживается, чтобы не закатить глаза, и закусывает губу, чтобы спрятать зарождающуюся улыбку. Она знает, что он не нарочно пытается быть невыносимым, просто ему это дается без особых усилий. Все еще старательно избегая смотреть на него, Гермиона почти не замечает его движений. Он открывает свой маленький блокнот, бездумно листает его; не столько ищет что-то, сколько занимает руки. Когда Драко наконец закрывает дневник, не найдя того, что не искал, он произносит тихим голосом: — Ты кое-что сказала на днях, и я не могу… Не могу выбросить это из головы. Ты сказала, что я не… что ты не очень-то мне нравишься. Она и правда это ляпнула. Во время их недавней размолвки, прямо перед тем, как их спор полностью разрушил стены ее окклюменции. Вспоминать об этом больно, но ничего не поделаешь. Гермиона только вздыхает: — Ну, в последние месяцы ты… очень активно выступал против меня, — говорит она самым легким, наименее обвинительным тоном, на какой только способна. — Полагаю, это потому, что ты был таким до наших отношений. Я не ожидала ничего другого, Малфой. Я понимаю, правда. Она не будет плакать. Не сейчас, не так. Но подняв голову от своих книг, она встречает такой пристальный взгляд, что это настораживает. Как будто он видит ее насквозь. И он смотрит на нее так, как будто не может поверить в то, что видит. — Ты правда так считаешь? Гермиона не знает, как реагировать на риторический вопрос. Поэтому только хмурится в ответ. На его лице отражается неверие, которое он тут же стирает с себя измученной рукой. А потом… смотрит на нее. Снова, но… — Прекрати, — Гермиона пытается подавить непроизвольную реакцию своего тела на его взгляд. — Что прекратить? — Это! И наконец — ухмылка. — Тебе придется объяснить подробнее, Грейнджер… — Это. Эти свои игры. Когда смотришь на меня так и… — она замолкает, делает глубокий вдох, переворачивает страницу и оставляет пометку на пергаменте, сжимая холодными бледными пальцами перо. — Перестань меня дразнить. Его тон становится серьезным. — Я тебя не дразню. Она подчеркивает нужный отрывок, заставляя себя сосредоточиться на словах Филимора: «…нелинейным, и тогда магия может выйти за рамки традиционной теоремы и попасть на неизведанную территорию, в то, что Лефэй называл Анима…» — Гермиона… Перо продолжает царапать пергамент: «…где руническая магия, традиционно строгая дисциплина, более близкая к предсказуемой природе нумерологии, гипотетически может измениться в более податливую форму. Таким образом открываются возможности сочетания ее с более инстинктивными формами магии…» — Посмотри на меня, пожалуйста. Она поднимает голову и против своей воли встречается с ним взглядом. — Ты мне… нравишься. Но это похоже на откровение и признание вины одновременно; то, на что идешь под конец пыток. Гермионе интересно, что именно в этом предложении вызывает такое отчаяние на его лице. — Ты мне нравишься, — повторяет он с таким видом, как будто хотел сказать что угодно, но только не это. Гермиона моргает. — В смысле? Он трет лицо ладонью, рука замирает где-то у рта, словно в попытке придать форму его словам. — Не знаю, просто… ты мне нравишься. Неужели на все должна быть причина? Ее мысли вдруг успокаиваются, прекратив вертеться в голове. — Почему? — Что значит «почему»? — Ты даже не знаешь меня, Малфой. Слова запутываются в колтун эмоций и звучат измученно. Она не произносит вслух, что нельзя любить того, кого не знаешь и не помнишь, потому что это и так очевидно. Драко бледнеет, тяжело сглатывает и отводит взгляд. Придерживается неестественной строгости. А затем тихо: — Да, наверное, ты права. — Значит, я не могу тебе нравиться, — говорит Гермиона с доброй улыбкой, но слишком натянутой, выдавая свою боль, — потому что симпатия, влечение или что там у тебя… Для них нужны знания. Нужно… время, очень много времени. Годы и годы времени и опыта, на которых можно строить отношения, а наши отношения и без того были настолько невероятны, что я даже не могу представить, как мы вообще оказались вместе, правда, так что… Сорвавшийся голос вынуждает ее замолчать. Гермиона сглатывает и возвращается к своим книгам, как будто не подошла только что болезненно близко к краю обрыва. Она делает глубокий вдох. — И кроме того, — продолжает она, взяв контроль на своим голосом. — Когда мы исследовали магию для Ретиненции, все было весьма гипотетично, и у нас не хватало часов для клинических испытаний и тому подобного. То, что ты чувствуешь, вполне может быть просто рикошетом, — она поднимает взгляд и видит, как он обдумывает ее слова. — Твое тело может помнить то, чего не помнишь ты. Словно это побочный эффект, которого мы не ожидали. Дождь почти прекратился, оставив лишь туман и меланхолию. — Побочный эффект, — повторяет Драко. Пробует это понятие на слух. Гермиона пытается улыбнуться ему, и на этот раз ей даже удается, несмотря на жжение в глазах. А может, благодаря. — Что бы ты ни чувствовал по отношению ко мне… пожалуйста, не пытайся это удержать. Магия для зелья в лучшем случае экспериментальна, и мы даже не знаем, почему твоя порция вызвала именно такую реакцию. И тем не менее в голове Гермионы уже прокручивается несколько вариантов, поскольку теперь она знает, что ее муж хранил воспоминания. Она прижимает ладони к глазам. Делает несколько глубоких вдохов, стискивает зубы. Позволяет печали укорениться, попутно разрушив все до основания. Свободное падение уже не похоже на падение. Скорее ощущение невесомости, катарсиса. Когда через какое-то время Гермиона берет себя в руки, вытирая глаза и щеки, стараясь не вспоминать о своей утрате, она замечает, что Драко отвернулся от нее и смотрит куда-то в сторону. Вид у него, как всегда, сердитый. Она всхлипывает. — Прости за это… — Не извиняйся, — говорит он тихо и явно расстроенно. И по-прежнему не смотрит. — Ты злишься. Он резко поворачивается к ней. — Не на тебя. Гермиона ощущает тяжесть его взгляда и слабо улыбается. — Рада слышать. И ловит мимолетный, едва заметный вдох, когда до него доходят ее слова, — ему становится легче. Она снова едва не плачет, но возвращается к пергаменту и подавляет свою привязанность до следующего дня. — Надеюсь, я ответила на твой вопрос, — бормочет она, снова погружая перо в чернильницу, чтобы отметить ссылку Филимора на работу Лефэйя. Драко молчит. И просто смотрит вдаль, куда-то в другой конец комнаты, через правое плечо Гермионы. Она делает вид, что ждет его следующего вопроса, притворяется, что конспектирует, занимая свои руки, пока мысли заняты им. Он вдруг ни с того ни с сего возвращает все свое внимание к ней, наклоняясь вперед. — Я бы хотел начать с самого начала. Если ты не возражаешь. — Не возражаю. Она дважды подчеркивает руну Эхваз, проводит линию от нее к концепции Анимы Лефэйя. — Как же это случилось? Мы? Кончик пера замедляется и оставляет на пергаменте кляксу. Тот день в убежище неотвратимо напоминает о себе снова — то, что было всего несколько месяцев назад, теперь, кажется, кануло в вечность. Тогда ей следовало бы быть внимательнее. Но она исправляется сейчас, поднимая голову и встречаясь с ним взглядом. Без окклюменции, притворства, чувства самосохранения, которому научилась у него. Она полностью и безраздельно внимает ему и видит. Только видит она того же человека, что и в свои одиннадцать лет с торчащими передними зубами, и в строптивые пятнадцать, и в семнадцать, когда стала убийцей, и в девятнадцать, когда дослужилась до генерала, и в двадцать один, будучи женой. Все те же серые глаза, которые смотрят на нее и в которых отражается его сердце. — Ты действительно хочешь знать, — это не вопрос, и Драко не отвечает. Восьмилетняя война сделала все дорогим. Даже сейчас Гермиона знает, чего ей будет стоить этот долгий разговор. Существовать, стараясь не думать об этом, уже достаточно сложно. Пересказывать все заново определенно будет нелегко. Но, поскольку она любит его, Гермиона откладывает перо. — Ты уверен? — улыбается она, и он отвечает ей тем же, изящно и с легкостью, которой не было раньше. — Это довольно длинная история. У тебя есть время? Он откидывается на спинку кресла. — Уверен, что смогу выделить для тебя полдня в своем плотном графике. Направленная ей самодовольная ухмылка обладает поразительным воздействием. И уделяй Гермиона больше внимания деталям, она могла бы расшифровать это как «Ты всегда на первом месте». Потому что это было бы похоже на него. На ее Драко. Гермиона вздыхает, чувствуя, что впервые за долгое время в ее сердце достаточно места, чтобы впустить его. Не как мужа, очевидно. Этого она ему не навяжет. Но хотя бы просто впустить его. — Что ты хочешь знать? — Все, — отвечает он так стремительно, что не оставляет места для сомнений. Не колеблясь ни секунды. — Расскажи мне все.