ромашки и лютики

Сначала Чаре она не понравилась от слова «совсем». Вытащенный из лап семьи, которая никогда не скрывала к нему своей ненависти, иррациональной, но ощущаемой им как нечто единственно в жизни заслуженное, он… он терпеть не мог холёных детишек, которые были бы неплохо одеты, не избиты и светили розовыми щёчками, грустно дуя губёшки на необходимость жить с отбросами вроде Чары. В их тупых глазах редко читалось понимание того, что они потеряли семью в том ключе, что потеряли нечто родное, а не нечто, что кормило и одевало. Впрочем, ещё сильнее Чару бесили дети, которым, в отличие от него, было, за что любить семью. И сначала новенькая девочка ему не понравилась. Большой золотистый бант в бледных мягких волосах, в цвет не очень выразительных, но очень-очень красивых глаз. Маленькие аккуратные ладони, даже почищенные ногти, розоватые щёки; из-под пышной кукольной юбки торчали такие же кукольные гольфы — они были ей велики и очаровательно сползали. Они с Чарой оказались ровестниками, обоим по двенадцать, но если он выглядел затасканным щенком с отдёрганными ушами и вечно надранной ремнём жопой, то она была похожа на фарфоровую куклу, купленную богачом для особой части коллекции. С одной стороны, Эстер вызывала в нём отвращение самим фактом своего существования — самим фактом того, что сюда пришёл очередной хорошенький прилизанный ребёнок, вызвавший восторг у всех воспитателей, мальчишек в группе и директора интерната в частности. С другой… … с другой Чаре хотелось разбить что-нибудь хрупкое об стенку от злости каждый раз, когда он понимал, что не может найти в этой девочке ничего, что могло бы вызвать это отвращение по-настоящему. Особенно хотелось в момент, в который она призналась, что никогда не была любимым ребёнком и что её отдали сюда, потому что родилась более нужная дочка. Ещё — когда он понял, что за длинными рукавами и смешными сползающими гольфами не по размеру она прячет такие же глубокие синяки, чёрные, как сливовая шкурка, какие были несколько лет назад у него. Ещё — когда она сделала вещь, какую ни один бы человек, отличающий от Чары в самом деле, не сделал бы. К монстрам относились не очень хорошо абсолютно все. Те всегда держались поодаль от людей, с которыми им суждено было жить в одной группе; они будто создавали свою диаспору так, чтобы максимально отделиться от мира, враждебно настроенного к ним: людям ничего не стоило начать им угрожать, чтобы они уже ничего не могли сделать. Были, конечно, смелые, готовые взять какой-нибудь тяжёлый предмет и огреть им обидчика хорошенько, но в большинстве своём — нет. И Чара был редким человеком, заслужившим к себе с их стороны чувство не страха, а лёгкой тревоги с примесью веры в лучшее. Поэтому Чара не мог отказаться от того, что он видел — присниться подобное средь бела дня ему не могло. Чтобы хрупкая девчонка встала перед маленьким монстрёнком и накричала на двух здоровых мальчишек, которые его задирали? Чтобы она, пожертвовав своей репутацией прекрасной человеческой куколки, позволила себе встать таким жестом против всех людей, так легко её признавших?.. С одним-единственным аргументом: «никто не должен никого обижать, а если вы так не считаете — значит, эти ребята куда уж лучше вас!». Если сначала можно было решить, что маленький ангелок просто не осознавал последствий, то в итоге у Чары не осталось ни единого сомнения в том, что Эстер всё прекрасно понимала. Она даже не повела бровью, когда с ней никто не поздоровался утром. Она нашла в себе силы посмотреть с невыразительным, но всё-таки презрением, когда ей сказали, что она чокнутая монстрофилка. И когда монстры всё ещё поглядывали на неё с опаской, она не требовала от них мгновенного признания. Да не то что не требовала: даже не ждала, пожалуй. У Чары очень быстро возникло желание спросить её, почему так (без конкретизации, а почему, собственно, что), но что-то заставляло его, как и всегда, молчать. Чара вообще родился для того, чтобы молчать и зыркать на всех жутким взглядом исподлобья — нестриженные, пусть и чистые, волосы делали его достаточно неряшливым и заброшенным, чтобы ни у кого не было желания знакомиться с ним ближе. Во-первых, он всех пугает. Во-вторых, он с самого начала водится с монстрами. Всё. Поэтому все смешанные чувства к девочке, похожей на ожившую куклу, он переживал в тишине. Даже если со временем всё больше и больше начинал желать обратного. Даже если с каждым днём чувствовал всё больше и больше неправильности и сюрреалистичности событий, вертящихся вокруг новенькой белокурой девочки бессвязными, практически калейдоскопическими образами. Было странно, что на него, даже сильного и злобного, надирались, а её никто ни разу не попытался отлупить за «монстрофилию». Было странно, что, когда кто-то хотел забрать ребёнка из этого домишки, воспитатели и директор допускали до смотра всех, кроме Эстер, хотя она выглядела как девочка, которую заберут в первую же очередь, да просто с руками оторвут. Было странно, что она, несмотря на то, что была никому более не нужной, всё равно оставалась в центре внимания. Наверное, это было своего рода чертовщиной, потому что внятного объяснения Чара найти не мог. Его субъективные ощущения не могут доказывать совершенно ничего, и он им не верит: это не его чувства такие — это такой мир. Это мир делает Эстер особенной, а не он выделяет её взглядом каждый раз, как видит. (В глубине души он, конечно, догадывается, что это всё может значить: только то, что девочка, с которой он почти никогда не говорил, стала для него целью, стала той стороной света, на которую указывает стрелочка неверно поставленного компаса. Однако он слишком уж хорошо понимает, что будет, если он позволит себе слабость — тот, для кого эта слабость должна бы оказаться знаком доверия, хорошенько треснет в самое хрупкое место. Если Эстер ангелок для всех — значит, это точно обойдёт его. Значит ему ничего не останется. Ни у кого никогда ничего хорошего не оставалось для Чары — он по жизни в очереди последний). Поэтому Чара по неосторожности вздрагивает, когда к нему подходят и… просто говорят. — Привет. Сердце будто кипятком обливают — Чара не знает, что ему говорить и делать; не знает, куда деть руки, а куда деть взгляд, и из-за этого не может даже посмотреть на обладательницу тихого голоса, шелестящего так же, как усыпанная одуванчиками площадка. Поёрзав, он всё-таки смотрит вперёд и расплывчато, сквозь сощуренные веки, видит сползший гольф, а затем и тонкие пальцы, снова подтягивающие его наверх. Ему показалось, наверное, что на коленке было красное пятно. «Что тебе надо?» — это слишком грубо, чтобы не застревало в горле. «Привет» — слишком просто, чтобы начинать с этого. Посмотреть в глаза или хотя бы в лицо — встретить испуганное выражение оного и комментарий про ненормальность или, в лучшем случае, странность. Чара совершенно не понимает, что ему делать, и этим он создаёт неловкость. Он остаётся странным, грубым, простым, пугающим и попросту лишним; он ведь создан для того, чтобы молчать и чтобы про него рассказывали, наверное, страшилки у костра, тайком зажжённого за столовой. Прежде, чем он пытается хоть что-то сделать, он чувствует, как что-то ложится рядом с его рукой, сжавшей влажную от вечернего тумана траву. Это что-то глянцевое и что-то шуршащее. — Ты сегодня ничего не ел на обеде… а меня вот угостили, но я такое не люблю. Она что, вообще замечает, что он существует?.. И… Чара смятённо, будто гром среди ясного неба шарахнул, обхватывает пальцами плитку шоколада. Сквозь бумагу и фольгу чувствуются бугорки то ли орешков, то ли изюма, то ли сушёных ягод. Схватить сладость и зажать её в руках — это больше инстинкт, чем жадность; «пока не отобрали». Он ждёт, что Эстер засмеется с его глупой реакции, но она не смеётся. — Тушёная печёнка мерзкая, — зачем-то выдаёт он, наконец посмотрев на неё. К чему ей вообще это?.. Какая ей вообще разница, почему он не ел обед и зачем она вообще заметила, ест он или нет?.. Хотя бы этот момент она должна расхохотаться с того, что говорит он глупо и невпопад. — Да я тоже не люблю. Думаю, у нас есть что-то общее. Но этого не происходит — и лицо её, когда она присаживается рядом, словно нарочно втискиваясь в поле его зрения, только улыбчивое слегка. Совсем не насмехающееся. — А ещё туда много масла льют. Даже проглотить тяжко, — продолжает она говорить про тушёную печенку. — Они что-то часто стали её готовить… А потом возникает неловкая тишина, потому что он не знает, что мог бы ответить. Даже если с противной тушёной печёнкой в столовой зачастили на самом деле. Чутьё Чаре подсказывает, что сейчас, когда Эстер сидит рядом и смотрит на него, ему стоило бы самому о чём-то начать говорить, но ни единой мысли в его голову не приходит. Ни единого вопроса, который он хотел бы задать, ни единой мысли, которую он хотел бы ей озвучить — всё вылетает из головы, будто ветром сдуло. Он может, конечно, продолжать пялиться… не лучшая стратегия, но лучшей у него попросту нет. Или, может?.. Чара открывает, наконец, шоколадку — пахнет сладко, вкусно. Видно, что с орехами и что не самое дешёвое из возможного. Словно ему и не говорили пару минут назад, что такое не любят, он не торопится трогать сладость, а смотрит сначала на Эстер и спрашивает негромко: — Будешь? — Тебе будет спокойнее, если я возьму кусочек?.. — Эстер смотрит и говорит спокойно и размеренно. Чувства, что она сделает сейчас что-то из ряда вон выходящее, не возникает. — Давай. Чара не знает, почему ему кажется таким беспокойным тот факт, что Эстер так сильно заботится о его состоянии. Фактически, она ведь совсем его не знает, и только пару минут назад он узнал о том, что она вообще на него внимание обращала. Даже заметила, ест ли он на обед или уныло сидит за столом и ждёт момента, в который можно будет свалить. Он протягивает открытую плитку ей. Она отламывает небольшую полоску — три кусочка, — и сразу же откусывает немного. Хрустит орешками. Кажется, она немного брезгует тем, что шоколад пачкает пальцы… ему это совсем непривычно. Когда на праздники раздают сладости, Чара часто в спешке пачкается, словно еду у него могут отобрать — а сейчас он берёт себя в руки, чтобы последовать примеру Эстер и отломить небольшой кусочек. И есть аккуратно. Вкусно. Директору она точно кажется ангельским детёнком, раз он просто так подарил ей нечто настолько хорошее. — Тебя тоже не любят, потому что ты дружишь с монстрами? — вдруг задаётся вопросом Эстер, доставая из кармана платок и вытирая подтаявший шоколад с пальцев. Странно, что это оказывается первым пришедшим в её голову вариантом. Как других нет. Вроде его… странности, например. Чара не уверен, что хочет обсуждать это, но грубить маленькому ангелочку, пришедшему поговорить с ним и угостить чем-то вкусным, он ещё больше не хочет. — Наверное. По его тону девочка что-то понимает, поэтому через несколько секунд очередного неловкого молчания снова сползает на другую тему: — А что тебе нравится? Я видела, ты читаешь что-то. Как-то глупо мальчику увлекаться цветами и растениями. Может, соврать, что он читает про приключения или всякого толка боевики? Справочники про цветы, про растения и лишайники — не совсем мальчишеское увлечение, как и мечта однажды вырастить красивый сад, в котором можно будет часами подстригать кусты и валяться под фруктовыми деревьями. Куда правильнее мечтать стать крутым гангстером или бизнесменом: девочкам такие и нравятся. А Чаре нравятся ещё и книжки по анатомии, но первое, что придёт другому ребёнку в голову, когда он об этом скажет, будут не мышцы и кости, а кое-что понеприличней. Учитывая, что местами он выглядит как мрачный задрот, она наверняка подумает на извращенство. И вот что ей сказать?.. Чара опять заминается и набивает по инерции шоколадом рот, будто он сейчас не может говорить совершенно случайно. — Мне очень нравятся книги про художников и картины. Думаю, ребята сочтут меня ненормальной, если я скажу, что люблю Босха. Босх? Чара что-то слышал — страшные демоны, мрачные тона и религиозный сюр, — хотя он высоким искусством никогда не увлекался; действительно неожиданно и пугающе узнавать о пристрастии девочки, похожей на фарфоровую куклу, к бесовскому и тёмному. Скорее всего, она сказала это только для того, чтобы он сам не стеснялся признаваться в своих странных для мальчишки увлечениях. И, скорее всего, ему действительно стоило бы что-нибудь о себе рассказать. Даже если немного страшно. — Мне нравятся растения, — всё-таки пересиливает себя он, хоть и с немного набитым ртом. — И оружие, — добавляет для… ну, хоть немного будет брутальности. По правде говоря, ему нравится только холодное оружие, и он даже умудрился хранить при себе ножик так, чтобы никто об этом не знал, но это, наверное, считается? И как сразу в голову не пришло?.. — Интересный набор. Буду знать, что если не достану на твой рождения какой-нибудь ножик — можно дарить цветы! Эстер хихикает тоненько, пискляво — сам её смех кажется ему забавным, и он всё-таки улыбается. Судя по тому, как девочка смущается из-за этого… а что, кстати, судя по этому?.. Потом до него доходит, что она собирается что-то подарить ему на день рождения, до которого ещё год считай. Теперь чувствует себя смущённым уже он — наклоняет голову, чтобы спрятать порозовевшие пуще прежнего щёки за растрёпанными после вечерней беготни волосами. — А какие тебе нравятся ножики, кстати? — Эстер подвигается к нему чуть ближе, но действует осторожно: кажется, она хотела его потрогать, однако всё же на это не решилась. — Я видела, как какой-то парень крутил нож-бабочку, выглядело красиво. — … фигня нефункицональная, — пыхтит Чара. Он не может отрицать, что ножи-бабочки красивые, но они же и впрямь совершенно бесполезные! — Кинжалы очень красивые тоже. И выкидные. Но ими хотя бы пироги резать можно… или из дерева стругать. Или защититься, если это будет нужно. Чару как раз упекли сюда после того, как он чуть не прирезал напавшего на него с битой бутылкой дядюшку. Он до сих пор не знает, почему именно это произошло, но скорее всего потому же, почему и всё остальное. Потому что Чара в этом мире категорически чужой. Потому что Чара создан для того, чтобы мир тянул из него всё, что угодно, а он получал бы по шее даже за ответный оскал. У Чары сейчас выкидной ножик. Он его украл. Очень красивый и маленький. С резным лезвием — в нём, тонком, отверстия по форме Руны Дельта, и почему-то Чаре всегда очень нравился этот символ. — О выкидных впервые слышу… верю, они наверняка очень удобные. Чара сминает в руках фольгу и бумагу, оставшуюся от шоколадки. Вдруг носа что-то касается, и он замирает в ступоре — ему странно оттого, что он не чувствует от чужого действия никакой опасности. Тонкие пальцы аккуратно снимают платком пятнышко шоколада с носа. — Ч… что ты… — Извини, не удержалась. Чара не успевает ни засмущаться, ни возмутиться — девочка уже встаёт с травы и убирает в карман рубашки платок. Снова перед взглядом маячат спадающие светлые гольфы. Уходит уже?.. — Ты куда? (И зачем ему это знать?..) Эстер наклоняется к нему, и на этот раз он всё-таки поднимает голову. Она шепчет: — Хочу через забор пролезть и сбегать в поле… я уже пару раз такое проворачивала, если что! Сейчас все воспитатели на площадке… И не получала за это?.. Впрочем, даже если бы её спалили, она же ангелочек, ей можно. — Хочешь со мной? Там… ну… На самом деле, он и сам бы что-то подобное сделал. Что-то его всегда останавливало, даже если чувство опасности вызывало в нём неестественную тягу и некий необъяснимый трепет, а сейчас… может?.. — Там много красивых цветов. Сейчас васильков уйма! И ромашек. Васильки и ромашки не вызывают у него таких же чувств, как те же лютики или чистотел — жёлтые и пахучие ядовитые цветы цепляли его куда больше, чем милые и безопасные. Но они там тоже, скорее всего, есть. — … давай. Если он вообще встаёт сейчас и прячет руки в карманы, полный решимости, именно из-за цветов. Цветы и тут растут. И совсем-совсем за забором. Не обязательно убегать ведь в поле. Но в поле ему хотелось давно, а чувство, что наконец-то в мире появился ангел, который окажется таковым именно для него, делает это желание правильным. Ему наконец начинает казаться, что в его жизни есть хоть что-то хорошее, что он… заслужил? Заслужил — хотя и сам не знает чем. И когда Эстер легко пролазит сквозь прутья забора и, дождавшись его сполминуты, бежит в мягкое цветочное поле, едва видимое сквозь голубоватый, точно разбавленное в воде молоко, туман, он в происходящее не до конца верит. До поля где-то десять минут ходьбы и где-то семь бега. Он уже смотрел когда-то сквозь прутья — уже знает, что как-то так. Внутри рождается что-то очень светлое и правильное. (Заслуженное.) И когда он срывается с места, так и постеснявшись крикнуть заветное «Эй, подожди!», крик заметившей воспитательницы слышится им как сквозь толщу воды. Наверное, ему всё равно. Сначала новенькая ему не понравилась от слова «совсем», но… как же хорошо, что наконец-то он «куда-то попёрся». Вернётся с парочкой лютиков в кармане. И почему-то у него не возникает сомнений, что они будут сушёные и обязательно для чая.