ромашки и лютики

В Элевен было прохладно и белым-бело даже посреди лета — купол, затемнённый подобно окнам электролайнов, не пропускал ни единой золотой нити с далёкого неба. Световой шум множества ламп перебивал в сиянии мира последние проблески жизни, и оттого город казался одним большим асфальтированным офисом. Растения, облучаемые искусственным спектром и хорошенько удобренные химикатами, выглядят искусственно разбросанными по городу бледно-зелёными пятнами. В центре Элевен сияет неон строго ограниченного государством спектра — белый и жёлтый среди неоклассических массивных колонн и тяжёлых, что едва ли держит земля, зданий. Комфортная для проживания температура поддерживается постоянно, но отчего-то, как выходишь из дома, вдруг становится холодно-холодно, и к гаденькому давлению под горлом вновь не удаётся привыкнуть. Вокруг много людей в разноцветных плащах, что едва-едва не волочатся по полу. У мужчин и женщин до среднего класса ровно по щиколотку, у уважаемых дам — так, чтобы доходило до середины каблука не более пяти сантиметров. Проносятся по улицам зелёные малахиты в футболках и тёмных джинсах, густо-фиолетовые аметисты при строгом параде (а то и в старпёрских поло), замотавшиеся в синие-синие плащи измятые-мешковатые лазуриты… и в каждом уже родилось что-то от лёгкости, от привычки. Походка шустрая, живые лица. Золотые — строгие и изящные, как породистые кошки. Алмазные хрупкие леди — все как на подбор светленькие, измученные, закованные в легчайшие, точно у богинь Олимпа, одеяния, как в кандалы. Среди них ходят солдаты. Сухое серебро плащей, лица за масками; у всех как на подбор сапоги-говнодавы, бесцветная форма из грубых тканей и сдавленные оружием на лямках руки. Чара солдат. Охраняемая им маленькая богиня, уйдя из-под камер, тихонько сует денежку малахитовому врачу, чтобы тот не впорол ему лошадиную порцию успокоительного. Алмазной девочке всего шестнадцать, и уже с тринадцати лет — через цикл после менархе — её генетический материал начали забирать ежемесячно. Какой-то золотой господин «забронировал» её, когда она только-только появилась на свет, но у неё есть ещё пять лет в запасе. Чара прочитал его имя однажды и решил, что лучше забудет его навсегда — и лучше будет думать, что нет его, не было и никогда не будет. Если бы грязный ген, покрываемый правительством из-за заслуг родителей, мог бы что-то решать, Чара давно бы загрыз себя от безысходности, зависти и ревности — но Чара в этом городе ничего не решает. Смирение можно отложить в дальний ящик. Можно не замечать. Когда не замечаешь… когда не замечаешь, куда ведь проще тихонько сбегать ей за мороженым или легко отнести её на руках, чтобы не страдали от каблуков изящные тощие ноги, до остановки электролайна; и куда проще, конечно же, без причины отдать ей свои наушники, чтобы она всю дорогу слушала какой-то глупый новостной подкаст, не веря ни единому слову. Чара в последнее время очень плохо спит, но глаза по привычке не слипаются. Вчера Эстер опять сдавала генетический материал, поэтому сегодня она жмётся в спинку верандного плетёного кресла, доедая клубничное мороженое и вглядываясь в огромный чёрный занавес на далёком краю городу. Недавно врывалось сверхсущество — поглотивший человечью душу монстр. Чара не участвовал в обороне, но о потерях он осведомлён, как и о том, что за занавесом сейчас экстренно чинят купол. Эстер осведомлена обо всём тоже, и её невыразительный взгляд почему-то никогда не врёт. Будь он выразительней, Чара, верно, просто не смог бы на неё смотреть. Она подбирает на кресло ноги, сбросив с них туфли — стопы немного синие, вены вздулись. Эстер проспала всю ночь, но со стороны кажется, что всю эту ночь её били. Он старается не отвлекать госпожу ненужными разговорами: она молчит, потому что хотела бы молчать, да и он, к тому же, совершенно не знает, что мог бы ей предложить. За несколько метров от них живёт город. В городе нет ничего хорошего. Но разговор начинает она. — Слушай… ты меня стукнешь, если я скажу тебе кое-что? — Если я это сделаю, мне буквально оторвут голову, — (Чара совершенно не умеет быть ласковым: даже с леди он общается чуть более элегантно, чем с сослуживцем.) — Говори. Эстер едва улыбается. Она долго-долго, шумно выдыхает. — Можешь подойти поближе?.. И наклониться. Чара не только может, но ещё и должен — он слушается. Отрывает от балконного перила руки, подходит, наклоняется. Немного вздрагивает, когда Эстер касается его плеч и вытягивается в спине струной. Она говорит с ним негромко, словно для алмазной девушки хоть какая-то шалость, кроме революции и побега от обязанностей, может быть опасной. — Я очень сильно люблю тебя. «Не придумывай» — но сказать вслух он не успевает — уже остаётся чувственный след от слабенького укуса в кончик носа и уже вздрагивают тонкие пальцы, сползая вниз по скользкой поверхности серебристого плаща. Не придумывай. Чаре к тридцати и из заточения «осторожно, опасный рутил» его вытащили, будто пса драного из клетки приюта, только когда маленькая алмазная девочка случайно увидела его и сказала, что только он будет охранять её. Это, наверное, не более чем прихоть со стороны Эстер. Не придумывает Чара. Чаре с уродливой грязной душой, то не чувствующей ничего, то чувствующей недопустимо многое, было, за что полюбить. Хотя бы за спасение и возможность обучиться и увидеть мир вокруг. Хотя бы за то, что надоедливый ребёнок показал ему, что такое раздражение, а потом — что это такое, когда кто-то хочет тебя понять и противно-но-так-приятно ковыряется у тебя в волосах, прося не стричься совсем уж под корень. Хотя бы за то, что что выросшая из подростка девушка — самое приятное, что он трогал за свою надрезанную неполную жизнь. Он не знает, стоит ли ему благодарить юную госпожу за боль от осознания всего, на что он по факту своего существования не имеет права. Алмаз — сияние Элевен — может только увлекаться им. Не любить. … почему-то он должен смириться с тем, что даже этого может оказаться для него слишком много. Чара собирается с силами, чтобы эти силы не использовать: берёт её миниатюрные ладони в свои осторожно, чуть поглаживая. Улыбается для неё. — И за что мне тебя стукать? — Ты же говоришь, что я дурочка, — фыркает смешливо-тревожно Эстер. — За это и стукни. Чара усмехается. Раз уж она так хочет… — Ты дурочка. Но он лукавит. На самом деле, она понимает не меньше, чем он. — Самая настоящая! — хихикает. — Пошли в спальню. Всё она отлично знает. И боли чувствует не меньше, чем он, и любви тоже; ему… он стирает из себя некоторые ненужные осознания. Ему легче думать, что алмазная девочка просто увлекается импульсивным грубым засранцем, в которого она зачем-то ткнула пальцем года четыре назад. А потом она просто будет счастлива с кем-то, чьё имя Чара навсегда расхотел знать. Точнее, нет. Этого не будет. Ничего не будет. Чара поднимает её легко, как пушинку, и жмурится, когда прядь мягких пепельных волос попадает в лицо. Внутри дома шум города затихает, но не затихают мысли. С того самого момента, как его решили перестать прятать, он так и не выхуел. Он опускает её на постель, и она сразу же скидывает с плеч белоснежный плащ. Платье на ней совсем лёгкое, и её веснушчатым плечам, должно быть, сразу же становится достаточно холодно, чтобы она тут же подобралась к нему назад. И снова начала шептать. — Я слышала, что готовится восстание. (На этот раз она шепчет слишком серьёзно и так тихо, что приходится читать по губам.) — Когда оно наступит… в течение недели… — Её руки вздрагивают. — Меня никто не сможет спасти. Но… скажи — ты убьёшь _его_ для меня? Раньше, чем от меня останется кусочек кожи на изгороди. (Он не слышал ничего страшнее и легче.) Что-то заставляет его кивнуть. Он чувствует, что она держит на его шее палец, словно отмечая тем самым точку его коже. (Только ты не умрёшь, Эсти.) — Тогда… По щелчку пальцев в комнате гаснет свет. Камеры слепнут, теряя любой обзор, и на мгновение Чаре становится немного больно, уже физически. Он морщится, но не шевелится. Он не верит в то, что она делает, но всего через несколько секунд чувствует, как по коже подтекает кровь; после дрожащие ладони Эстер кладут что-то маленькое в его руку. — Затяни воротник потуже. И приклей это куда-нибудь… снаружи на кожу. Он бы спросил, как она это сделала — но, стоит ему, исполняя приказ практически по инстинкту оперативно, дёрнуть ворот униформы вверх и сжать в руке чип с крепким снотворным, по новому щелчку свет включается снова. Чара, по-прежнему ничего ещё не осознав, бросает мимолётный взгляд уже на её шею. Он видит маленькую-маленькую царапинку, чуть воспалённую и совсем свежую. … ему очень-очень нужно вспомнить имя золотого господина в течение этой недели. Вспомнить, где он живёт, как выглядит его лицо, где он будет, когда что-то, наконец, начнётся. Эстер, как ни в чём ни бывало, возится на постели и хихикает так, будто выключала свет не чтобы сотворить что-то противозаконное, а чтобы сделать какую-нибудь девичью глупость: Эстер притворяется хорошо, но радость в ней совсем не та, что могла бы быть подаренной первым поцелуем. — Принесёшь чаю? («Забежишь в туалет, чтобы прилепить чип куда-нибудь?») — … ещё б я тебе его не приносил, — фыркает Чара, вставая с уже нагретого места. — Ты же меня заешь с ним. — Вот и умничка, — хихикает она в ответ. А он прячет в карманы подрагивающие руки, когда выходит из комнаты. Наверное, ему стоило успеть поцеловать её, пока вновь не загорелся свет.