Фантом

Тихо шуршит гравий под ногами. Мелкие камешки разлетаются в стороны, стукаются друг от друга, как бы тихо ни пытался красться незваный гость. Над головой шелестит листва. Крупные кроны некогда молодых, стройных деревьев, все больше и больше склоняются к земле, тянутся друг к другу, образуя узкий зеленый тоннель. Портал в другой мир. Дорога в Бездну. Или Селестию. Тут как карта ляжет. Сяо втягивает голову в плечи и крадется-крадется, постоянно оглядываясь назад, дышит глубоко и очень сильно старается не паниковать. Получается плохо. Он как будто на казнь идет, а не- — Дыши, Сяо, — ладонью ласково по макушке, — все не так ужасно, как ты думаешь. — Все еще хуже, — тихо бубнит в ответ и чужую ладонь стискивает еще сильнее, как будто бы это поможет ему успокоиться. Вдалеке домик виднеется — знакомый и одновременно совсем нет. Краска потрескалась, местами откололась от досок, а кусты вокруг разрослись еще сильнее, у окон сменились шторки, дверь уже не синяя — зеленая, как будто хозяева пытаются свое жилище слить с окружающей природой. Маленький райский уголок. Оазис в пустыне. Сяо отшатывается назад, когда перед ним внезапно пробегает девчушка. На вид около двенадцати лет, может, больше. Бежит, шлепая босыми ногами по траве, да тормозит так резко, что кренится носом вперед и выставляет руки перед собой, чтобы сохранить равновесие. А после поворачивается к Сяо и смотрит недоверчиво, слегка щурясь от солнца. В ее глазах — серо-лазурных — недоумение, и два темных хвостика забавно болтаются на ветру, пока малышка, вопросительно склонив голову к плечу задает свой животрепещущий вопрос: — Вы кто? Все что происходит дальше — достойного самого отменного боевика. Сяо жмурится сильно, крепче прижимая к груди Скара. Последний что-то вопит изо всех сил, вырывается, дрожит, как осиновый лист, кажется, даже рыдает. Портал перед ними стягивается так же быстро, как и расползался в стороны, границы реальности сшиваются невидимой иглой, проявляются очертания стен, потолка, пола, потертые кирпичи с рисунками осыпаются песком. А потом Скар все же вырывается. Сяо — падает назад. Точнее нет — его откидывает назад. Он даже ошибочно думает, что это в метеорологе внезапно нечеловеческая сила проснулась, а потом открывает глаза и не видит ничего. Точнее портала. Только лишь кирпичную стену с осыпающимся песком и потертым выгравированным на ней рисунком поклоняющихся какому-то божеству людей. А портала нет. Закрылся. И, будто напоследок, откуда-то сверху, с улицы, с неба, затянутого иссиня-фиолетовыми тучами, только-только начавшими рассасываться, гремит гром. Последний аккорд, точка в длинной и не очень счастливой истории. Гремит сильно, яростно, сотрясая всю пирамиду, и у Сяо закладывает уши. А потом тишина. Звон в ушах, дрожащие руки. Он почти на коленях ползет к бледному, как смерть, Венти и ужасно боится на самом деле. У него, пять минут назад призрака, щеки больше не прозрачные, и грудь вверх-вниз вздымается судорожно. У него в глазах стоят слезы, а ладошки стерты в кровь, и на коленках ссадины. У него ком горле, который он судорожно сглатывает, и до одури счастливый, какой-то сумасшедший взгляд. Зрачок размывает границы радужки, и челка забавно колышется от дыхания. Сяо теряется в том моменте, где его дрожащая рука касается лица Венти. Теряется и не помнит, как с глухими рыданиями сцеловывал с губ скромные улыбки. Не помнит, как цеплялся за плечи, боясь проснуться. Не помнит, как Венти тихо-тихо нашептывал что-то ужасно романтичное на ухо, опаляя его горячим дыханием. Не помнит мурашки, не помнит бешеный стук сердца. Он в этом моменте растворился, а очнулся только, когда его, растерянного, вывели за руку наружу, под палящее солнце, кинули в самую жару. Сяо лишь моргнул пару раз, а потом перевел взгляд на Венти, довольно греющегося под жаркими лучами. — Чувствовать тепло так классно, — довольно делится тот. «Чувствовать тебя еще лучше», — застревает на кончике языка. Он весь перед ним такой живой. Руками обмахивается, губы дует недовольно, носом шмыгает из-за режущих глаза слез, ногами по песку топчется, потом его же пытается вытряхнуть. И Сяо за ладонь хватает, прижимая к груди, к самому сердцу. — Вот видишь? — говорит, улыбаясь, — бьется. Так что перестань делать такое испуганное лицо, я больше от тебя никуда не денусь. Можешь даже поцеловать меня еще раз, я разрешаю, — и подбородок довольно вскидывает, подставляя губы. Сяо от такой милости не смеет отказываться. Мона ставит перед ними кружки с лимонадом, сама усаживается на стул напротив и — впервые за последние десять минут — подает голос. — Двадцать лет, — хрипло, с нарастающей истерикой. И это все, что она говорит. У Венти голова низко опущена, но это лишь чтобы улыбку спрятать. У Сяо легкий диссонанс. Он вглядывается во вроде знакомые черты лица: все те же глаза пыльные, серые с легкими отблесками лазури, в плавную линию поджатых от нервов губ, в рассыпанные по плечам волосы, все те же иссиня-черные, густые, шелковистые. Никаких хвостиков — они остались в прошлом. Глядит на редкие, но уже виднеющиеся седые волосы, на маленькие морщинки в уголках глаз и вокруг губ. И взгляд у нее другой теперь: более взрослый что ли, надломленный, как будто треснутый. С затаенной болью где-то глубоко в душе. Она только сейчас начинает растворяться. Венти теперь тоже глядит на нее: с любопытством, со свойственной ему безграничной нежностью, граничащей со слезами и- — Спасибо тебе, — улыбается. Благодарностью. — И прости, — добавляет, — мы не думали, что так получится. — Время там течет иначе, — не спрашивает — утверждает, — об этом ничего написано не было, — сокрушается. — Зато у нас получилось! Здорово же! А папы где? И тут в голосе сквозит то самое, что Сяо с болью увидел в ту самую минуту, когда на их головы рухнуло осознание. Когда они, уставшие, замученные, под ручку вывели Альбедо из пустыни — как будто окончательно опустевшей — и не узнали родных мест. Когда осознали, сколько времени потеряли. У Венти тогда в глазах мелькнул страх. Самый настоящий ужас. Боль от самой мысли, что он мог опоздать, слезами наворачивалась на глаза, и он почти со всех ног ринулся домой. — Все в порядке, они скоро придут, — Мона тоже чувствует. Протягивает руку, сжимает опасливо, будто тоже до сих пор не верит, гладит ладонь, улыбаясь нежно, — так непривычно видеть твое лицо, — делится, смаргивая слезы, — ты же совсем не изменился. Венти, видимо, из вежливости не говорит, что его сестра, которая старше вообще-то на два года, теперь выглядит старше аж на двадцать два. — Ага, а у меня теперь, судя по всему, — смеется как-то надломленно, крепче сжимая ладонь Моны в ответ, — появилась племянница. И — о семеро, Сяо никогда в жизни не подумал бы, что увидит такое — она смущается. Заливается краской, скромно кивая, лепечет что-то возмущенное о том, что Венти сам виноват, что его так долго не было. А Венти в ответ просто смеется. Мона вздрагивает. Смотрит влажными глазами, такая взрослая совсем, но в это мгновение снова юная. Таким взглядом она когда-то давно, двадцать лет — для Венти и Сяо всего несколько дней — назад, она провожала их в самое опасное путешествие. Когда-то давно, лет восемнадцать назад, она с таким же взглядом рассматривала детские фотографии, медленно теряя надежду. Когда-то давно, лет пятнадцать назад, она с таким же взглядом рассказывала родителям, окончательно ее потеряв. У Венти смех — колокольчики. Звонкий, и разливается по комнате облегчением. Скрипит стул, и он давится воздухом, удивляясь. Ошарашено смотрит перед собой, неловко и даже робко обнимая в ответ. Прикрывает глаза и позволяет слезам все же скатиться по щекам. — Я думала, — сбивчивый шепот куда-то в плечо, — думала, что вы все погибли. Вечно корила себя за то, что послала вас туда. Вы же, — всхлипывает, — вы же маленькие совсем были, дети совсем, а я, — сотрясается в глухих рыданиях, — а я побоялась идти с вами, прости меня, Венти, прости! Сяо думает, что узоры на стене очень красивые. Однотонные, нежно-голубые. Как и вся стена. — Все в порядке, — тихий всхлип, — у нас получилось, вот, — отстраняется, растягивая губы в улыбке, — видишь? Я теперь даже дышать могу, — и глубоко тянет носом воздух, но лишь хлюпает им и закашливается от неожиданности. Сяо закатывает глаза. — Глупый, — Мона качает головой, не сдерживая смех, — оба глупые. Я так рада, что вы целы. — Я так сильно скучал, — последние слезы засыхают на щеках неровными дорожками, и Венти вытирает их рукавом рубашки, счастливо улыбаясь. — По кому? И вот теперь Сяо становится действительно страшно. И Венти так-то тоже — он вообще затихает весь, деревенеет в объятиях Моны, а последняя отстраняется, судорожно вытирая слезы, и, поворачиваясь к зашедшим в дом, радостно декларирует: — Венти вернулся. И парень его тоже! Сяо от этого хочется пробить головой стену и сбежать обратно в Чистилище. Потому что в серо-льдистом, таком похожем на Моны взгляде у старика напротив мелькает полное и абсолютное непонимание. Потом — недоверие, потом — злость, потом — гнев. — Венти… — угрожающе. И Венти вжимает голову в плечи, испуганно икая. — Венти! — старика с угрожающим взглядом отшвыривает в стену другой старик и буквально набрасывается на него с объятиями, рыдая громче Моны и Венти вместе взятых, — о семеро, мои молитвы были услышаны! — ощупывает перепуганного сына с ног до головы, — я знал! Я знал! — Ты самый первый начал ныть, что он погиб, — льдисто-пыльный взгляд напротив Сяо снова пугает, но, благо направлен он в сторону Венти и его рыдающего отца. — Замолчи, Хайтам, ты не видишь, что наш сын вернулся целый и невредимый? Тебе вот обязательно сейчас ссору устраивать? Хайтам вскидывает бровь на возмущенное лицо мужа. Сканирует невозмутимым взглядом, но недолго. После — переключается на Венти. — Добить бы тебя, — вздыхает, — а жалко. — Я тебе добью! — и руками обвивает, пряча сына за собой. — Кави, ты сейчас за меня все сделаешь. — Чего? — Задушишь его, отпусти. Венти, и правда побелевший, судорожно втягивает воздух носом, стоит отцу отпрянуть от него. Закашливается, пытается отдышаться пропуская момент, когда Хайтам оказывается непозволительно близко. И смотрит все так же угрожающе. У Сяо, все еще молчащего как рыба, мурашки по спине бегут. У Венти, впрочем, видимо тоже. Он даже как-то кашлять перестает, испуганно глотая воздух и тараща глаза: — Пап… А потом просто удивленно моргает, пока его сжимают в объятиях. Сяо не завидует, нет. Он успеет еще наобниматься, так что сегодня он, так и быть, уступит. — Эй, ты офигел? Я тоже соскучился по нему. — Пап, просто обними его тоже. Может вы не будете хотя бы сегодня ругаться? — Милая, Кави не перестанет ругаться, даже если отрезать ему язык. — Да ты!.. — А ты чего встал? Сяо недоуменно моргает, на всякий случай указывая на себя пальцем, мол: «я»? — Да, ты, — Хайтам даже глаза закатывает, вау. Они так с Моной похожи. А Венти, видимо, в Кавеха пошел. Ну и семейка, — чего встал, говорю? Иди сюда, тоже, небось полез в это Чистилище за нашим непутевым сыном. Ты же тот самый Сяо? Мона рассказывала. — Да это тот самый Сяо, — сдавленно мычит ему в подмышку Венти, — и я его очень люблю. И вас всех очень люблю, только не душите меня больше, ладно? Сяо кусает щеку с внутренней стороны, рассматривая то краснеющего, то бледнеющего под взглядами своей семьи Венти. Такой счастливый, и в глазах звезды искрятся. Увидел бы Скар это сейчас — уголки губ невольно поднимаются — точно пожалел бы, что не стал астрологом. И делает шаг. Один. Второй. Пока не позволяет затянуть себя в крепкие объятия. — Я так сильно по вам скучал. — Мы тоже, родной. — Да, он выл почти каждый день, с того момента, как ты пропал. — Ты тоже выл! — Я и не отрицаю. — Вот и не отрицай. — И не отрицаю! — И не- — Успокойтесь уже, вам же не по пятнадцать лет. — Мона, ты как с отцом разговариваешь? — Как заслужил, так и разговаривает. — Хайтам… Сяо, неловко переминающийся с ноги на ногу, невольно ловит взгляд Венти. В глазах искрится небо, ослепляет своей лазурью, и на губах играет улыбка, немного — виноватая, много — счастливая. Сяо позволяет себе ее поймать и спрятать глубоко в сердце. И прижаться теснее, наконец-то ощущая себя дома. Теперь все будет хорошо. А если и не будет, то они справятся. Главное — переплетают руки, не вслушиваясь в ругань родителей Венти, ловя смешинки во взглядах друг-друга — вместе. Вместе никакие невзгоды ни по чем. Когда портал закрывается, Скару кажется, что мир рухнул. Обрушился прямо ему на голову, оттого так и звенит в ушах. Оттого и руки, стесанные о пол, жжет. Оттого в душе как-то слишком пусто, как будто он часть души в этом Чистилище оставил. Отползает от стены, в которую его отшвырнуло. Глядит по сторонам, вытирая кровь с затылка. Голова гудит, а рана невероятно жжется, но это последнее, что его волнует сейчас. На дрожащих ногах встает, опираясь стесанными ладонями на осыпающиеся кирпич, чтобы не дать коленкам подкоситься. В ушах все еще эхо от прощального раската грома, перед глазами Сяо и Венти. Оба ошарашенные, оба счастливые. Ничего не мешает ему порадоваться. От всей души. Искренне. Глядит, как Сяо неверяще ведет ладонями по щекам призрака. То есть уже не призрака, да? Щеки же у него материальные теперь, и глаза слезятся, и кадык дергается, ну точно живой. Скар облегченно улыбается. Смеется даже как-то истерично, потому что действительно, бездна его поглоти, рад! Но отчего же так горько? Сглатывает ком в горле. Глаза печет, режет от подступающих слез, и он крепко сжимает руки в кулаки, впивается ногтями в кожу, кусает губы. Только не плакать. Они, блин, выжили! Выжили! Радоваться надо! И все же шмыгает носом, пряча взгляд за челкой. — Эй, — у Альбедо голос до жути апатичный, безрадостный , безэмоциальный, равнодушный. Хочется его кирпичом об голову приложить, чтобы больше не открывал рот. Его за решетку надо упечь! Засудить за такие эксперименты! Как Скар будет жить дальше? — Эй, — снова зовет, — я думаю, ему нужна помощь. Ты слышишь? Кому там нужна помощь? Венти? Сяо? У них — Скар уверен — все прекрасно, он слышит тихие рыдания, радостный смех, и даже не злится, что они в этот момент вообще обо всех других забыли. Он бы тоже на их месте забыл обо всем мире. Но увы- — Эй, я думаю, тот парень может умереть, если ему не помочь. И Скар все же вскидывает раздраженно голову, вперив свой недовольный, покрасневший взгляд в алхимика. Потом на его тыкающий в сторону палец. Потом медленно ползет взглядом по песочному полу, что раньше был разъеден жутким порталом, невольно цепляется им за разрисованные стены. И- — Кадзуха, — с облегченным выдохом. Коленки все же подкашиваются. — В Снежной действительно холодно, — Кадзуха потирает замерзшие руки друг о друга и любопытно озирается по сторонам. В глазах отражаются то свисающие с крыш домов сосульки, то сугробы до макушки, то инеевые узоры на окнах. Скар на его любопытство лишь фыркает, не понимая, чего Каэдэхара так поражается. Был же тут уже, ну. Но руку все же хватает, показательно недовольно цокнув, и прячет в кармане своей куртки. — Не вертись, чем быстрее придем, тем меньше замёрзнем. Кадзуха улыбается снисходительно, в своей этой манере трехсотлетнего призрака, хотя он уже почти вторую неделю таковым не является, но послушно идет следом, пока Скар не заводит его в привычный дом, не отпирает его своими же ключами и не тащит за собой по лестнице. — Поверить не могу, — сокрушается шепотом, потому что помнит — слышимость тут просто великолепная, — они за двадцать лет не удосужились снести эту развалюху. Ладно не снесли ее, но лифт-то можно было бы починить! Самурай, бывший самурай, за его спиной мягко смеется, ласково оглаживая плечи: — Кажется, тебя это больше радует, чем огорчает. — Меня это шокирует, Кадзуха, — разворачивается на пятках, лицом к лицу, замирая спиной прямо перед заветной дверью, — двадцать лет, — возводит глаза к потолку, — Мона за это время успела обзавестись дочкой! Дочкой! А они лифт не могут починить. Обалдеть просто. И начинает возиться с дверным замком, стараясь не обращать внимание на тихие смешки Кадзухи за спиной. Вечно вот он отвлекает. Пара поворотов ключа. Тихий щелчок. Скар тянет ручку вниз и даже с некоторой опаской дверь на себя. Квартира встречает его оглушительной тишиной. — Кадзуха! — даже не помнит, как оказывается рядом, падая на колени, чтобы и их тоже стесать в кровь, — Кадзуха, очнись! По щекам слезы безмолвно катятся, срываются вниз, утопая в песке, а руки продолжают цепляться, пытаясь, видимо, вытрясти из Каэдэхару остатки души. — Кадзуха! — Скар, отойди, — Венти отпихивает его совершенно внезапно и совершенно бесцеремонно, — ты своей паникой его сейчас добьешь. Метеоролог недоуменно моргает, разглядывая свое плечо. Обалдеть. Его только что толкнул Венти. Толкнул. Венти. Венти. Это получается, он теперь ему может нос сломать? — Он дышит, — срывается облегченное с губ, — просто потерял сознание, — оборачивается к оторопевшему Скару, — ты меня слышишь? Скар? — Он в шоке, — флегматично комментирует Альбедо, и теперь не только метеорологу хочется разбить ему лицо. Сяо тоже ошарашено пялится куда-то в стену перед собой, все еще плавая где-то на грани шока и опьяняющей эйфории. Венти не может их винить, но, блин! Кадзуха не пушинка, а ему еще тяжело и непривычно нормально передвигаться. — Может кто-нибудь мне поможет? — шипит, толкая локтем Скара в бок. Скарамучча отмирает. Глядит на Кадзуху с ужасом и львиной долей облегчений, судорожно подтягивает к себе, обнимая обеими руками, пряча, словно пират свое сокровище. У Кадзухи кожа совсем холодная, но мягкая-мягкая, только ладони шершавые, огрубевшие — Скар прижимает их к своим губам, прикрывая глаза, и мысленно молится. Не знает, кого благодарить, но все равно благодарит. Он же легкий совсем, худой, подуешь — сломается. Вроде материальный стал, а все равно бесцветный, прозрачный. Бледный-бледный, и лишь алая прядь выбивается, рябит перед глазами. — Мм? Морщится, как от сильного удара головой (по сути именно от него), мычит от боли, хмурится. Скар задерживает дыхание, вперив свой напряженный взгляд в белое, как мел, лицо Кадзухи. Напрягается, сильнее сжимая его в руках, глядит беспомощно на Венти — последний улыбается ободряюще, глазами взволнованно мерцает, и нос сломать ему хочется уже меньше. — Кадзуха? — тихо, осторожно, боязно. Каэдэхара с трудом разлепляет глаза. — Тебя, — хрипло выдыхает. Скарамучча недоуменно моргает. — Что? — Тебя хочу, — расплывается в блаженной улыбке, — себе, — всматривается в нависающее нам ним лицо Скар, — больше, чем не стать фантомом, я хотел тебя себе. У метеоролога дрожит сердце в груди. — Идиот, — беззлобно фыркает, прижимаясь своим лбом к чужому, — тебе о своем самочувствии думать сейчас надо, а не- — Чувствую себя отвратительно живым, — перебивает, прерываясь на хриплый кашель, — все хорошо. И метеоролог выдыхает. Изо всех сил вжимает Кадзуху в себя, сдавливает почти до хруста костей и едва ощутимо подрагивает — это от шока, от нервов. Все пройдет. — Прости, — рука нежно ползет по спине, улыбка щекочет шею. У Скара табун мурашек до самых кончиков пальцев и навязчивое желание поцеловать Кадзуху. Это точно все влияние Чистилища. Там какие-то пары, да, он ими надышался, — я заставил тебя поволноваться, да? — Просто заткнись, — вымученно, — заткнись. Я думал, ты погиб. О семеро, ты- ты просто больной, — и выдыхает сокрушенно. Пораженно. Голову выше поднимает, вглядываясь в ласковые и добрые глаза Кадзухи. А у самого в глазах бури и грозы покорно расступаются, укрощенные, отчаяние вперемешку с облегчением растекается по радужке послушными молниями. — Меня спас Томо, — выдыхает, — если бы не он, — Каэдэхара пропускает этот ток через себя, жадно впитывает электичество, — я бы- И тихо-счастливо выдыхает. Этот выдох Скарамучча все же ловит губами Губы у Кадзухи, оказывается, тоже мягкие-мягкие. Скар с безразличием рассматривает покрывшиеся слоем пыли полки, с одной даже смахивает, чтобы взять рамочку с древней уже фотографией: там он, показательно недовольный, мать тоже вообще-то не особо довольная и госпожа Яэ, вот она, кстати, единственный довольный человек на фотографии. Улыбка от уха до уха, хитрая такая, что аж передёргивает — задвигает рамку подальше, с отвращением отворачиваясь. Кадзуха ходит по дому чуть ли не на цыпочках и глядит с блеском любопытства в рубиновых глазах. По всему норовит пройтись кончиками пальцев, где-то даже успел щекой пыль собрать, везде спешит заглянуть, чтобы чихнуть обязательно, во все спешит вляпаться. — О семеро, — метеоролог оттаскивает его за ворот толстовки, — ты сейчас весь измажешься. — Там твои детские рисунки, — с довольной улыбкой отвечает Кадзуха, и стоп, что? — Какие еще нафиг рисунки? И Каэдэхара чуть ли не за ручку ведет потерянного Скара в дальнюю комнату, куда последний особо не заходил никогда, во-первых, потому что желания не было, во-вторых, потому что абсолютно никакого желания не было. Там на стене и правда рисунки: звёздное небо на белом, пожелтевшем от времени листочке, ракета — еще с тех времен, когда Скар так мечтал о космосе —, даже есть подобие семейного портрета, где у мамы улыбка на губах, вау, а отец еще не свалил за ракетой. Образцовая семья прям, Скар почти прослезился. — Их раньше не было, — озадаченно хмурится. Неужели его мать окончательно сошла с ума под старость лет? И, кстати, где она? Дверной хлопок, как нельзя вовремя, развевает только-только начавшие зарождаться страхи, и Скар, сам себя не узнавая, судоржно тащит Кадзуху за собой в коридор. — Мам? — выглядывает. И замирает. В ответ на него так же ошарашенно пялится не мама, нет. Какой-то незнакомый мужик, по рыжим волосам которого и откровенно тупой роже узнает — о семеро, только не он — Тарталью. — Скар? — и его челюсь с грохотом встречается с полом. — Я понимаю, у вас тут счастливое воссоединение, — монотонный голос Альбедо прерывает затянувшуюся романтичную тишину, заставляя всех, кроме Сяо — тот все еще в шоке — скривиться, — но у меня вопрос. — Чего тебе? — Скар осторожно спускает Кадзуху на пол, а сам поднимается на ноги, принимаясь отряхиваться. Желания разговаривать с алхимиком нет, желание сломать ему нос выросло вдвойне. — Сахароза. Где она? — Кто такая Сахароза? — Моя ассистентка. Она должна была следить за мной, пока я был в коматозном сне. — Мне жаль тебя разочаровывать, но ты проспал пятьсот лет, люди еще не научились жить так долго, — плюется сарказмом, ожидаемо кривя лицо и демонстративно отворачиваясь. От сломанного носа Альбедо спасает только факт того, что Кадзуха жив. Не выкинь алхимик такой финт с экспериментом, Скар бы даже его никогда не встретил. Так что, да- Казнить нельзя, помиловать. — Кстати, — Венти довольно улыбается и вплетает свои пальцы в растрепанные волосы Сяо — никак натрогаться не могут, — когда мы пришли, над тобой висел фантом, который даже не обратил на нас внимание. Просто орал что-то на своем мертвом языке, не двигаясь с места. Может, это была она? Альбедо заметно тускнеет после этих слов и сцепляет свои руки в замок, пряча взгляд за челкой. Скару даже невольно его жаль становится, но не настолько, чтобы он бросился утешать алхимика, нет. С этой ролью Кадзуха справится, он у нас символ миролюбия, сочувствия, доброты и всего, блин, хорошего. — Поразительно, — грустно улыбается, качая головой, — она, даже став фантомом, оставалась рядом с Вами. Ваша связь была очень сильна, — встает на ноги, хватаясь за руку Скара. Слегка пошатывается на месте, но все равно идет вперед. Это так странно — думает метеоролог — смотреть, как Кадзуха идет. Не летит, а шагает своими ногами. Дышит, кашляет — сердце снова радостно сжимается в груди. Совсем немного хочется орать от счастья. Каэдэхара присаживается на корточки перед поникшим алхимиком и осторожно укладывает ладони на его колени. — Не грустите, — поджимает губы, — уверен, однажды вы еще встретитесь. Она оберегала Вас и Вашу жизнь не для того, чтобы Вы сейчас сокрушались из чувства вины. Альбедо глядит на него удивленно и руками крепко себя обнимает. Скар даже удивляется — выглядит так хрупко, беззащитно, потерянно, что злость как-то вся в миг испаряется. Остается только щемящая сердце жалость — отворачивается, чтобы не смотреть. Не надо ему таких чувств. — Простите, — выдыхает, — это я виноват. Из-за меня вы все… попали в такую ситуацию, и Сахароза- Шумно втягивает носом воздух. — Все в порядке, — звонко вещает с другого конца комнаты Венти и даже рукой для убедительности машет, — это было даже немного весело, да Скар? — Да нихрена! — Вот, видишь, даже Скарамучча согласен! Альбедо на это только криво ухмыляется, прикрывая глаза. — Ты. Завел. Личинок. Говорит по слогам Скарамучча, с ужасом таращась на бегающее по его квартире это. Это — это два маленьких ребенка, двойняшки, оба рыжие, как солнце — Скар в душе злорадно хихикает с того, что они унаследовали худшие гены Тартальи — с глазами яркими, золотистыми и улыбками такими же дебильными. Прям как у Аякса, да. — Ты выглядишь на двадцать лет, — не остается в долгу Тарталья, скептично вздергивая бровь, — тебя не было двадцать лет! Вскакивает со стула и орет, пугая детей — те начинают хныкать. Оба. — Выключи их. — Они не телефоны, чтобы я их выключал! — Тогда сделай что-нибудь, чтобы они не плакали! Ты не видишь, у меня стресс?! Моя мать мои рисунки на стену повесила и не убиралась в квартире будто около года! Меня не было двадцать лет, и это женщина, повернутая на чистоте и бездарная в готовке стала другим человеком! Тарталья осекается и глядит на Скарамуччу с каким-то животным ужасом. С плещущимся на глубине зрачков сожалением. Сочувствием. — Скар, — хватает за локоть просто на всякий случай, притягивая ближе к себе, — где ты был все это время? — В Чистилище, блять, — раздраженно цедит, вырывая руку из хватки. — Не выражайся, — мягко осаждает за спиной Кадзуха, — тут же дети, — они к слову больше не плачут, только таращатся на бывшего самурая с таким слепым обожанием, что у метеоролога вот даже сомнений не появляется в том, что это Каэдэхара постарался. Даже нет — просто улыбнулся им. — Какое еще Чистилище, ты с ума сошел? Скар со свистом набирает побольше воздуха в грудь. — О да, — улыбается злорадно, — еще как. И рассказывает. Пустыня встречает их жарким солнцем, пыльным и густым воздухом, и Скару вот даже не надо доставать термометр, чтобы убедиться в том, что температура стоит не ниже тридцати. Аж как-то тоска пробирает по тем дням, когда они тряслись от холода. Сейчас жара, и ему откровенно хочется удавиться. Альбедо, опирающийся на плечо метеоролога и с трудом перебирающий ногами, оглядывается с любопытством, жадно пожирая взглядом пустыню. — Она стала совсем другой, — бормочет. — Ты спал пятьсот лет, — обреченно фыркает под нос Скар, — чего ты еще ожидал? Скажи спасибо, что на нашей планете принято сохранять исторические памятники, а не сносить их нафиг. И то правда. — Я точно уверен, что был там всего неделю, может, чуть больше. — Значит, у тебя проблемы с ориентацией во времени. — Или время в Чистилище идет по другому. Предположение Альбедо заставляет всех напряженно замереть и переглянуться. — Что ты имеешь в виду? — Ну… — алхимик пожимает плечами, не обращая на вперившиеся в него взгляды, — то есть, если моя догадка верна, то с момента вашего попадания в Чистилище до нынешнего прошло около двадцати лет. Скар почти роняет алхимика на землю. — Да нет, бред какой-то. Тарталья слушает весь рассказ с таким скепсисом в глазах, что хочется разбить ему морду, но метеоролог стойко держится и то только благодаря поддерживающим поглаживаниям Кадзухи по спине. Цедит сквозь зубы, давит слова и старается не разбить Аяксу лицо. Когда замолкает, это желание возрастает в геометрической прогрессии, потому что Тарталья прикладывает руку к его лбу с самым обеспокоенным видом на свете. — Я тебе ее щас сломаю. — Клянусь, если бы ты не выглядел на двадцать лет моложе, я бы тут же позвонил в психбольницу. Скар молчит, не озвучивая мысли о том, что он сам подумывает туда наведаться. А то у него за последние двадцать лет психика улетела в Бездну. Тарталья молча достает из пакета бутылку виски, открывает ее, наливает в бокал, который тоже достал из пакета, и выпивает все залпом, даже не поморщившись. — Тут твои дети, — удивленно вскидывает брови. И тут же недоверчиво щурится. — А что ты тут вообще забыл? Ключи откуда? Тарталья молча наливает еще и так же молча выпивает. Сверлит взглядом стол, кусая губы, машинально гладит по макушке подлезшую под руку дочь, и Скарамучча на самом деле реально начинает нервничать. Это что еще за реакция такая? — Сегодня, — хрипло, тускло даже как-то, — ровно двадцать лет со дня твоей пропажи. Годовщина, — усмехается, — может я уже напился, а ты мне снишься? — Ты обычно пьешь при своих детях? — моментально хмурится Скар. — Обычно я не пью. — Тогда зачем алкоголь притащил? И откуда у тебя ключи, повторяю. Тарталья снова поджимает губы и смотрит куда-то сквозь. Задумчиво, грустно совсем, непривычно. Скарамучча неуютно ведем плечом и щелкает пальцами перед его лицом. — Ало, очнись, мне из тебя по слову тянуть надо? Аякс жует губу, вертит стакан в руках, как будто совсем не замечая друга. Друга, блин! Которого аж двадцать лет не видел! Что за реакция вообще? Кому из них еще психиатр нужен?! И тяжело вздыхает, как будто к смерти готовится. — Сегодня двадцать лет со дня твоей пропажи. — Это ты уже гов- — И пятнадцать со дня смерти твоей матери. И Скарамучча осекается, пошатываясь на месте. — Я обычно прихожу сюда раз в год, прибираюсь немного, заношу твой любимый виски, — прикрывает глаза, качая головой, — продукты на случай, если ты вернешься. Вернулся, — и губы кривит. — Ты так сильно верил, что я вернусь? — поражается. — Нет. Я перестал верить, когда умерла твоя мать. Она верила до последнего. У нее, знаешь, — усмехается невесело, — совсем крыша поехала. Она даже порывалась в пустыню отправиться тебя искать, я ее еле отговорил. Все жалела, что была плохой матерью, рисунки твои подоставала, фотки. Даже пыталась организовать экспедицию по вашим поискам, представляешь? Мы с ней каждый год собирались, а потом… потом ее не стало, она не выдержала. За пять лет просто иссохла от горя… Но я продолжал приходить. Не знаю, может, надеялся, что ты придешь, может, просто привык. Мне таких трудов стоило отвоевать эту квартиру у твоего отца, ты бы знал, — криво ухмыляется, — он ее продать хотел, а я ее выкупил, пришлось взять кредит, работал как проклятый. Недавно только закрыл, и… не смог, в общем, я тут ничего поменять. И продать не смог. Так и ходил как дурак каждый год, детей водил, чтобы стены не давили, убирался. Даже Люмин несколько раз приходила. Мы думали переехать сюда, но… но повторюсь, я не смог. Не хотел что-то менять, а жить так — жутко. — Я тебе все верну. У Скара отчего-то голос дрогнул. Тарталья только отмахнулся. — Ты мне считай его вернул своим возращением. Хоть и лицо у тебя, — фыркает, — как у младенца. Обалдеть просто, — смеется неверяще. — А у тебя макушка седая, — злобно бормочет под нос Скар, сдерживая предательские слезы. — Ой да не ври, ничего у меня там нет! — тут же вскакивает со стула, подлетая к зеркалу, — нет же? — с надеждой. — У папы седые волосы! — звучит откуда-то из-под стола детским звонким голосом, и у Аякса самое страдальческое выражение лица. — Седые волосы! — вторит второй детский голос. И Скарамучча не выдерживает — прыскает со смеху, под злобный взгляд друга. А потом так же злобно смотрит на этого друга, пока последний откровенно ржет, пытаясь просто по-человечески обнять. — Ну же, Скар, тебя не было целых двадцать лет! Я та-а-к соскучился. И как бы Аякс не пытался скрыться за маской шуточек и иронии — метеоролог чертыхается, пойманный на месте и зажатый в кольцо рук — мокрые глаза и дрожащий голос выдают его с поличным. Скар именно это ему и озвучивает, покорно не сопротивляясь. Только лишь на Кадзуху глядит обреченно (и совсем немного радостно). А у того взгляд отчего-то грустный, печаль рубинами перекатывается по радужке, слезы стекают по подбородку. Метеоролог почти дергается, порываясь подойти ближе, как Аякс рушит момент своим хриплым и до жути уязвимым где-то над макушкой: — Я просто ужасно рад тебя видеть. И Скарамучча прикрывает глаза, теряя себя в пространстве. Похлопывает рукой по спине Тартальи и хрипло шепчет в ответ: — Я тоже, придурок, я тоже. — То есть как это в Снежную? — Венти недоуменно моргает, — а как же мы? Скарамучча закатывает глаза и мысленно считает до десяти. Теперь злость приходится сдерживать, а то ведь реально нос ему сломает. — У меня там мать, — напоминает. А еще придурок детства, да. Не то чтобы он по кому-то из них соскучился, конечно же, но на телефоне тысячи пропущенных ото всех, а трубка в ответ безрадостно вещает: «Извините, набранный вами номер не существует». То есть как это не существует? Тарталья, что, сменил номер? Месяц же прошел всего лишь. Что могло произойти? Гадкие мыслишки о разнице в течении времени становятся слишком навязчивыми. И слишком пугающими. Венти за его спиной грустно жует губы и сильно сжимает ладошку Сяо в своей руке. — Но мы же еще встретимся? Честно? Век бы он еще их не видел. Хочет сказать Скарамучча, но обернувшись, внезапно, понимает, что едкие слова не желают срываться с языка. Оттого и молчит совсем бессовестно, глазами поедает. Венти, — Сяо. Сяо — Венти. На Альбедо не смотрит — тот все еще виснет на его плече, и желание скинуть его в какое-нибудь логово скорпионов все еще присутствует, хоть и весьма слабое. Просто он дрожит слишком сильно и озирается, как щенок потерянный, ничего не понимая. И как с ним теперь быть вообще? — Его надо в участок, — будто угадывая мысли Скара, говорит Сяо. — Что такое участок? — одновременно спрашивают Кадзуха и Альбедо. И всем троим хочется застонать от досады. — Так, — Скар вымученно трет лоб рукой, — план такой: мы везем Альбедо в участок, там с ним разберутся. А сами поедем к родным, и- Пересекается взглядом с напряжённым Венти. — и как только разгребаем все последствия, — которых, Скар надеется, не будет, — встретимся, хорошо? В Сумеру, в Снежной, в Инадзуме, неважно, в общем. Так пойдет? У Сяо брови удивленно ползут вверх, а у Венти уголки губ. — А Кадзуха? — А Кадзуха со мной, — обрубает на корню, не давая самураю и слова вставить. Только открывший рот Кадзуха сразу же закрывает его и согласно качает головой. Еще бы он был против. — Тогда ладно. Пойдем искать попутку? — Машина! Мы же оставляли на въезде машину. — О семеро, Сяо, ты гений! — Нет, Венти, у него просто есть мозги. — Знаешь, я передумал. Лети в свою Снежную и мерзни там вечно, мы к тебе не прилетим. Сдался ты нам. — Да пожалуйста. — Машина. — Мы, значит, с ним через огонь и воду, а он- — Машина, там. — Ты буквально чуть не умер от лап фантома, если бы не Кадзуха- — А я о чем говорю! Через огонь и воду! — Там. Наша. Машина. — Не было бы тебя, не было бы и огня. Видишь, как все просто? — Сяо- — Просто оба закройте рот, Кадзуха нашу машину нашел. И все дружно затыкаются, моментально меняя направление. Только Альбедо все еще непонимающе оглядывается, явно пытаясь понять, что такое участок. Бедный, даже не представляет, с чем ему придется столкнуться. Вообще, всем им. А столкнуться им придется со многим: с объяснением перед полицией, с придумыванием правдоподобной байки прямо на коленке, чтобы никакого Альбедо, которому приказали закрыть рот и н и ч е г о не говорить, не забрали на опыты, чтобы помогли с документами и переездом в Снежную. Кадзухе и Альбедо пришлось врать об амнезии, куче болезней, потере документов, рассудка и всего-всего, чтобы им сделали документы. И если Венти с Сяо отпустили достаточно быстро, то Кадзухе со Скаром и Альбедо повезло меньше. Только пять дней они шарахались по участкам, проверялись у докторов на наличие патологий. Все только ахали и охали, разводили руками в стороны, мол, как так двадцать лет прошло, а они не изменились! Байка была проста как мир: работали в пустыне в условиях погодных аномалий, как только они прекратились, вернулись обратно. А тут бац! Двадцать лет прошло, удивительно. Да и новость о закончившейся в пустыне грозе потрясла весь мир. Позже, конечно же, просочились и новости о четырех вернувшихся из сотни пропавших в пустыне человек. Журналисты какое-то время обивали пороги их домов, врачи явно желали разрезать скальпелем и посмотреть внутренности, но все стойко держались. Даже Альбедо, а ему вообще-то было до усрачки страшно. — О чем задумался? — Кадзуха легким прикосновением к плечу вырывает из мыслей, вынуждая вздрогнуть. Скарамучча ежится от холодного ветра и наконец отрывает взгляд от могильной плиты напротив. Она даже порывалась в пустыню отправиться тебя искать, я ее еле отговорил. Все жалела, что была плохой матерью, рисунки твои подоставала, фотки. Даже пыталась организовать экспедицию по вашим поискам, представляешь? Мы с ней каждый год собирались, а потом… потом ее не стало. — О матери, — выдыхает сквозь зубы, — не понимаю я, почему. Почему только когда я пропал- Не договаривает — Кадзуха понимающе улыбается, ласково оглаживая руками щеки. Приподнимает голову выше, заглядывая в ставшие уже родными аметисты. Впитывает разряды тока, напивается сполна плещущейся на дне радужки тоской. Скар ни за что не признается в ее существовании. Кадзуха ни за что не скажет ему, что это никогда не пройдет. — Что имеем — не храним, потерявши — плачем, — грустно, растирая пальцами бледные от мороза щеки, — она любила тебя, просто- Замолкает, подбирая слова. — Просто- — Просто так, как умела, — заканчивает Скар, прикрывая глаза, — я понял. — Грустить — это нормально. — Мне не грустно, — мотает головой, — не знаю, я… Чувствую себя странно. Как будто обрел что-то очень важное и сразу же это потерял. — Ты не потерял, — Кадзуха убирает руки с лица, спуская одну ниже, — она осталась вот тут, — тычет в сердце, — и вот тут, — и в висок. — Не обязательно видеть человека, чтобы его помнить. И чтобы любить тоже. Скарамучча вздрагивает. Прячет глаза за челкой, спешно отворачиваясь. Присаживается на корточки, якобы поправляя венок. — Я был настолько же ужасным сыном, насколько она ужасной матерью, — хмыкает. Получается горько. Досадно. Тоскливо. Кадзуха присаживается рядом, греет чужие ладони в своих руках. — Уверен, все не так. Всем свойственно винить родителей в том, что они уделяли нам недостаточно внимания. Видеть больше негативные, чем позитивные стороны, а тебе, — тыкает пальцем в лоб, — особенно. Просто попытайся вспомнить, — пожимая плечами, — действительно ли все было так ужасно? Скарамучча поджимает губы. Остекленевшим взглядом глядит на холодную, бездушную надпись на могильном камне и чувствует тупую злость от безысходности. От бессилия. От тоски. — Мам, мама! Смотри! Смотри, что я нарисовал! — О семеро, Скар, это, что, звезды? — Да! — Как красиво, ты прям настоящий художник. — Когда я вырасту, то полечу в космос! — А звезды мне оттуда привезешь? — Конечно! — Мам, а почему папа ушел? — У папы много дел, мой хороший. Он… не ушел. Просто очень занят. Хочешь я почитаю тебе ту книгу? — Которая про космонавтов? — …да, которая про космонавтов… — Ты мне соврала! — Ты был слишком маленький, чтобы понять все, Скар, ты- — Да мне плевать. Ты соврала мне! Ты. Соврала. Мне. — Мне жаль… — Нет, Скар. Никаких полетов в космос. — Да какая тебе разница вообще? С каких пор тебе есть до этого дело?! — Я твоя мать. — Это не новость. — Я не могу тебя отпустить! — А сама просила звезды с неба, хах. — Мне нужен мой сын, а не звезды. Без них я как-нибудь выживу, а без тебя нет. — Я уезжаю. — Надолго? — Не знаю, как пойдет. — Куда? — С каких пор тебя это заботит? — … — Вот и поговорили. Вернусь, как вернусь. — Скар, подожди- — И ведь не соврала, — прикрывает глаза, криво ухмыляясь, — без звезд прожила, а без меня- Судорожно тянет воздух носом, прикрывая глаза. — Все-таки это я был ужасным сыном, — взгляд через плечо, и Кадзухе физически больно. Молнии мечутся в агонии, грозятся током свалить замертво, стеклянные совсем, с крупными каплями слез, едва не скатывающимися по щекам вниз, — а я все-таки привез звезду, — шепчет, — не из космоса правда, но привез. Жаль, что ты не увидела. Жаль, — тихий всхлип прерывает тишину кладбища. Кадзуха взволнованно сжимает плечо, притягивая ближе к себе, — мне жаль, мне так жаль, прости меня. Прости, мам. Прости, что не успел. Прости, что оставил тебя. Простипростипростипрости. — Поплачь, — тихо улыбается Кадзуха, прижимаясь щекой к иссиня-черной макушке, — поплачь, и тебе станет легче. Это боль она… она никуда не уйдёт, лишь притупится со временем. Но тебе все равно станет легче, обещаю. Легче и правда станет. Через год, когда они сюда вернутся, Скар так же позорно разрыдается на плече у Кадзухи, так же будет молить о прощении. И через два, и через три и через пять лет. На шестой только быстро вытрет две сорвавшиеся невольно слезы, и через семь лет, и через восемь, и через девять. Лишь на десятый год будет сверлить печалью на дне аметистовых радужек — она отпечатается там навечно, изредка будет всплывать аметистовой мутью, собираясь влагой по радужке. Но плакать больше не будет — просто тихо и молча скорбеть. Но это все потом — через долгие десять, пятнадцать, двадцать лет. Времени у них много, они ведь все-таки мир спасли, никакие фантомы не страшны, никакие Чистилища не угрожают слиться с миром. Поэтому, да, времени у них много. Тарталья сказал бы — навалом. — Почему ты написал наш год? — чуть позже спрашивает у Кадзухи, судорожно сжимая его холодную ладонь в своей. Отпускать, на самом деле всегда страшно. Всегда как будто в последний раз. Это тоже пройдет через годы, но сейчас- Сейчас они цепляются друг за друга так, будто в следующее мгновение на них снова выпрыгнет фантом. — Было бы странно, если бы рядом с могилой твоей мамы, была могила Томо с датировкой аж в триста лет назад, — смеется, бережно оглаживая выгравированные на могиле буквы. Недолго задерживается взглядом на цифрах.

2018г-2043гг.

— Прости, что я так долго, — улыбается тоже грустно, с той самой взвесью печали в рубиновых глазах, — и спасибо. Идея установить могилу Томо вообще принадлежала Скару. Кадзуха тогда подавился водой и ошарашено таращился на своего парня еще секунд тридцать, пока последний не фыркнул, демонстративно отворачиваясь. — Не хочешь — не будем. — Нет-нет! Хочу, просто… я не ожидал. — Он спас тебе жизнь. — Помнится, раньше ты злился за то, что он меня убил. — Если бы он не убил тебя тогда, ты бы сейчас не стоял здесь. Так что я больше не злюсь, ясно? Он спас тебя. Скарамучча действительно чувствует как в душе ворочается что-то раздражающе теплое, навязчивое, такое, что хочется рот нитками зашить или хотя бы просто зажать его ладонями. Но он лишь выдыхает едва слышное: — Спасибо тебе. За Кадзуху — тонет в тишине кладбища. — Эй! Кадзуха-а! Скарамучча-а-а! Каэдэхара счастливо улыбается, переплетая их пальцы, и дергает на себя. — Пойдем. Там вдалеке, где-то на самом входе Сяо активно пытается успокоить размахивающего руками Венти, и Альбедо апатично опирается поясницей на ограду, хмурясь экрану телефона. Весь такой модный, современный. Как быстро освоился, чудеса да и толь- — Что такое эмодзи? Долетает до слуха еще не успевших подойти Кадзухи и Скара. Последний фыркает от смеха, пряча улыбку в кулаке, а Венти тут же принимается бурно объяснять, еще и корчит рожи для наглядности. — Вы приехали, — вместо приветствия говорит Кадзуха. Сяо кивает взглядом на Венти, закатывает глаза и качает головой. — Венти, ты выел весь мозг Сяо, — довольно переводит Скарамучча, за что получает тычок локтем от Кадзухи, пока Сяо потирает свой затылок, недовольно сверкая глазами на метеоролога. — И тебе привет, — язвят в ответ. — Как радушно. Что, совсем не соскучился? — По тебе — нет. По Кадзухе — да. — Он врет, — флегматично заявляет от Альбедо, и Венти аж давится от возмущения, — он когда узнал, что случилось, аж метался от волнения, переживая, что ты умрешь от горя. Кстати, — отрывает взгляд от телефона, — ты как? Скарамучча на мгновение никнет плечами, бросая взгляд под ноги, и Сяо даже порывается подойти, но- — Да в порядке я, — усмехается, поднимая голову, — вон как всполошились, — кусает губы, пряча за ладонью слишком очевидное смущение, — аж на другой конец Тейвата прискакали, и не лень было вам тащиться сюда? — Ради друзей не лень! — и обиженно надувает губы Венти, — мы же договаривались, что встретимся, забыл что ли? Мы, может быть, вообще тут останемся. Достала эта жара, — взмахивает руками, — приютите у себя? Скарамучча наигранно-страдальчески стонет, пряча лицо в изгибе шеи Кадзухи, и Венти даже уже собирается драться не на жизнь, а насмерть. Лезет со своими маленькими ручонками — метеоролог их за запястья перехватывает, хищно скалясь. Альбедо вообще снова включает телефон и зачем-то еще камеру. На логичный вопрос Сяо: «Зачем?», — просто пожимает плечами. — На память. Время скоротечно. Забудется. С кладбища их чуть ли не силком выводят, обоих за шкирки, рычащих друг на друга и стремящихся расцарапать лица. Они так-то и дома продолжают начатое: собачатся, огрызаются, руки друг к другу тянут, Сяо выслушивает жалобы от Скара, постоянно кивая головой, не смея не соглашаться, Кадзуха смеется с возмущенных причитаний Венти. Альбедо все еще снимает весь этот сюр на камеру, и- И потом Скар внезапно останавливается. Поворачивается лицом к Венти, которого только что вообще-то убить пытался, и… просто улыбается. По-доброму, со взвесью печали на дне аметистовых радужек. Все замирают (даже Альбедо чуть приспускает телефон от шока) и таращатся на Скара со смесью страха и недоверия. Пока Венти не улыбается радостно в ответ: — А говорил, что не рад видеть! И утягивает всех в объятия. И только в этот раз Скар не смеет сопротивляться. — Хей, Сяо, — Венти дергает его за рукав, вынуждая обратить на себя внимание, — мы же правда к ним приедем да? Или они к нам? Или Скар это сказал, чтобы я отстал? Сяо, если честно теряется. Не знает, что ответить, а на душе становится мерзко, неспокойно. Странно это так. Всегда в его жизни был один лишь Венти, а теперь душа болит от мысли, что ему предстоит расстаться с совершенно незнакомыми тремя людьми. — И вовсе они не незнакомые! — горячо возражает Венти, — мы теперь семья, понимаешь? Вместе нам никакие фантомы ни по чем, и мы даже мир спасли, как можно называть после этого их чужими? Я вот даже Скара люблю, хоть он меня и раздражает. Сяо не находит, что ответить. Но отчего-то очень хочется верить, что- — Эй! Сяо! Венти! — оборачивается. Там, на крылечке участка стоит запыхавшийся Скарамучча, а за его спиной мелькает знакомая белобрысая макушка. А Альбедо где потеряли? — Чего?! Надо же, теперь появился смысл в прикладывании рук к губам рупором, так держать, Венти. — Добирайтесь осторожно! — кричит Кадзуха. — Не смейте умирать до того, как мы снова встретимся! — кричит Скар. У Венти на глаза наворачиваются слезы, и Сяо только лишь дергает уголки губ в улыбке, облегченно выдыхая. — А мы встретимся?! И метеоролог закатывает глаза, прикладывая руку ко лбу: — Будешь переспрашивать, передумаю! — Молчу! И помните — фантомов нужно обязательно игнорировать! Я просто на всякий случай, вдруг не сработало! — Это тебе нужно помнить, а не мне! Кадзуха что-то шепчет на ухо Скару, и оба отчего-то расслабленно улыбаются, машут ладонями, довольные, глазами сверкают влажно. Пока не знают, что их ждет дальше, как встретит их Снежная, кто встретит. Им сейчас и не нужно этого знать, все это — потом. И слезы, и печаль, и тоска и радость от воссоединения. А сейчас им достаточно и того, что они живы и уверены в том, что однажды еще обязательно встретятся. Вместе они и мир спасти могут, так что, что бы их ни ждало дальше — им все ни по чем.