***
Они стоят и курят у метро, на углу Пречистенки и Гоголевского бульвара, пока солнце, как непоседливый ребёнок, прыгает с зеркал голубоватых луж на модные лакированные жёлтые штиблеты. Бегемот в шарфе и широкополой шляпе, натянутой на левое ухо, выглядит будто французский художник-импрессионист, подтаявший чёрный сугроб на крыше колокольни, по краям ощетинившийся сосульками и звонко падающий на землю хрустальной капелью. Когда на голову коту падают капли с крыши, он смешно дёргает пушистыми ушами и топорщит длинные жёсткие усы, как паркетные щётки. Коровьев громко смеётся, и его длинное тело будто трескается на кусочки, живущие самостоятельной жизнью, и клетчатой кривой, почти вопросительным знаком изгибается на мостовой. Прохожие в пушисто-пыльных от антресолей и нафталинового налёта, широких, серых, разбухших после зимы пальто, все почти одинаковые, косятся на разноцветных, солнечно-ярких и режущих глаза в этой ослепительной мартовской голубизне вымытого зимними тучами неба двух странных существ: длинного человека и кота. У кота под мышкой эмалированный в полоску горшок с фикусом, вылезающим из своего местообитания зелёно-глянцевой массой. Горшок скользкий и Бегемот постоянно перехватывает его, норовящего свалиться и высыпаться влажной комковатой землёй. — Да брось ты это растение, — снисходительно усмехается Фагот, за золотистыми от бликов очками посматривающий на попытки товарища удержать свою ношу, — Всё равно у нас на подоконнике места больше нет. — Помолчи, на полке стоять будет, — огрызается кот, пытаясь прижать горшок к животу обеими пушистыми лапами, выпачканными в земле. Фикус ещё полчаса назад принадлежал одному из универмагов в центральном районе Москвы, засыхал, чах и с грустью скрёб большими листьями по толстому пыльному стеклу. Бегемот, со свойственной ему тягой «забрать на память» какую-нибудь вещь из каждого посещаемого им места, совмещающейся с подозрительным состраданием ко всему живому, стремящемуся поскорее упозти, улететь, ускакать от его лап, совершенно не тонко намекнул Коровьеву, что стоило бы прикарманить фикус. Прикарманили. Только-только отдышались после гонки по электрически-сверкающим этажам, глянцевым, мраморным и скользким полам залов универмага, перескакивая через ступеньку и роняя карандаши, записные книжки и часы из широких карманов плаща Коровьева. — Ну, стоило оно того? — усмехается мужчина, с высоты собственного роста разглядывая макушку Бегемота, раздражённо-возбуждённо подрагивающего ушами. Кот вздёргивает морду, жёлтыми молниями-искрами глаз будто проплавляя в плаще товарища дыры и в который раз объясняет: — Конечно, стоило. Это же эмоции, адреналин, ты думаешь мне так нравятся растения, тем более без цветов? — хитро щурится кот, наблюдая за выдыхающим по ветру тонкую и острую струйку дыма Фаготом. — Да мне на сам фикус наплевать. Я бегал по мокрому полу, злил продавщиц и глупо улыбался возле портрета Ленина — делал абсолютно всё, что делать не надо, и получил удовольствие. Я счастлив, по крайней мере на несколько часов. — потягивается, подставляя нос и завивающиеся от довольства усы мартовскому солнышку, целующему в лоб всех без разбору — и плохих, и хороших. — А ты? Коровьев жмёт плечами, продолжая курить навстречу озарённому отражениями жёлтых и оранжевых солнечных лучей в лужах, узкому и спускающемуся к Москве-реке переулку. Потом бросает сигарету в урну и отвечает: -Не знаю. Но ты прав, надо начинать действовать, а то этот изменчивый город скоро сотрёт память о нас.***
Стеклянные пендельтюры-двери очередного магазина глотают их и спустя несколько минут выпускают обратно с паром, вырвавшимся из тёплого золотистого электрического нутра помещения. Они снова тащат пакеты с продуктами и странный шуршаший свёрток, пахнущий почтой, старыми письмами и едва уловимым запахом ситцевой ткани. Бегемот так и норовит залезть носом в коричневатую, хрусткую, как осенние листья, обёрточную бумагу, вертится и спрашивает, что там. На что его товарищ загадочно молчит, ловит длинные блики фонарей круглыми ленноновскими очками, на которые сменил своё золотое пенсне, и треплет кота по ушам. Бегемот фыркает, трясёт головой, но молчит и не отходит, всё-таки прикасновения не неприятны. Фагот морщится, сдерживая смешок, после похолодания огромные озёра луж замёрзли и превратились в разлитый по мостовой глянец, отражающий глубоко-тёмную завихрённую облаками синь неба, освещённый фонарями блеск оживлённых московских улиц. Засыпающие, уютно-простодушно-квадратные окошки невысоких домов глядят на двух уходящих рука об руку вдаль чудаковатых прохожих, шаркающих и поскальзывающихся на стеклянно-прозрачных наледях, пихающих друг друга так, что шарфы и полы клетчатых пальто разлетаются в стороны, и внезапно хлынувший к телу воздух холодит грудь дыханием прохладной мартовской ночи. — Так что ты купил? — Узнаешь, скоро узнаешь.***
Первое, что, входя в квартиру, замечает Бегемот — Коровьев, в совершенно нелепейше-сосредоточенной позе застывший в бархатисто-вельветовом рыжеватом от протёртостей кресле, свесивший ноги в изящно лакированных полосатых домашних туфлях через подлокотник, и длинными пальцами ловко распутывающий пряжу солнечно-жёлтого, режущего глаза цвета. На несколько секунд кот, как ни парадоксально это бы не звучало, теряет дар речи, наблюдая за движениями кистей друга. Фагот не обращает внимания на фигуру, застывшую в дверях с ключами в лапах и грязным зонтиком дореволюционных времён, у Фагота очки сползли на кончик носа и грозятся упасть, пока, скрючившись, их обладатель ловко вывязывает спицами первый ряд петель. — Что это? Фагот, это действительно пряжа? — Ну да, а что такого? — почти буднично отвечает себе под нос тот, мелькая и позванивая спицами. — Пока я ждал тебя с рынка, группа суровых, но очаровательных престарелых московских дам, ну ты знаешь, те что ходят по субботам в лавку за семенами цветов и повязывают цветастые платки, убедили меня, что вязание — это очень приятный и несложный способ провести скучные вечера. — на секунду Коровьев прервался, подтягивая к себе поближе укатившийся клубок. — А касательно «смысла вот этого вот всего», что ты конечно, и собирался спросить, — Бегемот захлопнул пасть и от удивления тряхнул усами. — Всю свою долгую, лихую и вообщем-то, весёло-бесполезную жизнь и не-жизнь, промелькнувшую как бабочка в мазнувшем по стене отсвете огонька свечи, я всё разрушал и разрушал: жизни, остатки психики и терпение почтенных граждан. Но сумел ли я что-нибудь создать? Созидание — вот цель нашего существования, созидание хотя бы любви, если больше мы не можем ничего себе позволить. Он отвлёкся от процесса вязания и заболтал длинными тонкими ногами в излюбленных клетчатых брюках, разглядывая сеточку трещин на потолке совершенно отсутствующим взглядом и напевая «All you need is love». — Допустим, я понял к чему ты клонишь, — Бегемоту не хотелось долго показывать своё непонимание, ведь он, демон и дебошир, слава богу не пьяница, должен всегда сохранять контроль над ситуацией, хоть бы она была самой безрассудной и нелепой. Но сейчас он был удивлён. Его товарищ, в целом такой же вычурно-напоказ дурачащийся как и он сам, ведь это у них в крови, сейчас выкинул действительно странную штуку. Да ещё и эти глубокомысленные, будто серьёзные слова. Видать, действительно наболело у человека? — Но почему именно вязать, ты так на какую-то бабушку похож. — говорит и тут же прикусывает язык, вечный враг свой. Но Фагот смеётся, уже привычно хитро-лисьи поглядывая исподлобья на кота в дверях: — Что на бабушку похож, так это ничего, я думаю у этих мудрых женщин много своих секретов, практически ведьминских тайн. Но разве у тебя никогда не было тяги создавать что-то прекрасное, рисовать, например? Мою зажигалку вот как расписал, а говорил, рисовать не умеешь. — и снова он переводит стрелки на Бегемота, заставляя кота рдеть, щетиниться комом чёрной блестящей шерсти и отводить глаза. — Кстати, почему ты не играешь на гитаре? Вот помню, когда «Битлз» только появились, как бренчать хотел, аж глаза горели, — тихо и уже по-доброму, без подколки смеётся Коровьев, откладывая вязание и отправляясь на кухню за чаем. — Ты же знаешь, какие у меня лапы, где им лады зажимать! — с досадой восклицает кот, вытягивая перед собой обе пухловатые, когтистые лапы. Пушистый клубочек пряжи, укатившийся к столику и примостившийся у его резной ножки, манит-привлекает внимание, как маячащий в комнате, полной серых людей в чёрной одежде, модник, одетый в цветастый пиджак и красный берет. Хочется ощутить в лапах мягкость ниток, потом резко сжать, выпустив когти и прижав уши, покатать лапой по полу наслаждаясь убаюкивающим шуршанием и в конце концов закатить за шкаф. «Бррр, что это за кошачьи глупые инстинкты?» Товарищ возвращается из кухни, держа две толстостенные эмалированные кружки, дымящиеся чаем, и прижимая подбородком к груди какую-то потрёпанную книжку на французском. Дань прошлому — прекрасной рыцарской эпохе западно-европейской готики, в коротой рос Фагот до своей роковой ошибки, стоившей ему нормальной жизни. Бегемот французский плохо знает, поэтому снова будет, зевая и прикрывая иззелена-жёлтые, искристые глаза, слушать трескучий, как дрова в камине, негромкий голос, произносящий длинные странные слова с мягко рычащими, как сонные кошки, окончаниями, пока не заснёт, свернувшись почти клубком в ногах у друга.***
Половики были везде, залезали своими махровыми мягкими кончиками и разлохмаченными нитками в душу и неуловимо для Бегемота, но постоянно грели, будто температура в квартире с каждым днем повышалась на градус. Ещё холодные и оттого мутные, мартовские-послезимние стёкла, залитые капелью, оттаивали и плакали, застуженные батареи теперь обжигали волнами тепла через наброшенные на них круглые цветастые коврики, испещрённые полосками оранжевого, жёлтого и охры, цветы оживились, подняли потемневшие, утратившие глянцевый блеск листья и задышали. В квартире стало светлее и просторные, несмотря на то что половики всё прибывали и прибывали. Казалось, Фагот хочет поставить мировой рекорд среди вязальщиц, за две недели заполнив комнаты вязаными полотнами всех возможных расцветок. И ладно бы только из пряжи, он узнал, что плести половики надо из тонких обрывков ткани, связывая из в длинную нить, и в скором времени большая часть запасных штор, лежащих на антресолях, была превращена в неаккуратно смотанные клубки из зеленовато-желтовато-красноватых лоскутков в полоску. Хлопок, шёлк, габардин, лён — всё перемешалось, сплелось в один тканевый вихрь обрывков, и на полу начали появляться круговые, закрученные, как улитки, половики, перемешивающиеся игрой красок и этим водоворотом кружащие голову всякому, кто посмотрит под ноги. Весь пол, некогда простой и родной коричневато-желтоватый линолеум, теперь покрылся сумасшедшими пятнами, бросающимися в глаза ополоумевшей радугой, вырвавшейся из-за облаков повседневности.***
Коровьев снова вяжет целыми днями, утонув в жёлто-рыжести диванных мягких подушек. Бегемот залетает в комнату чёрным вихрем, моментально распахивая замутневшее огромное окно, жалобно скрипнувшее деревянной иссохшейся рамой, с возгласами: — Ну как так можно?! Душно же! Ты как с утра сел, так и не двигался! — кот с укоризной поглядел на Фагота, слившегося с диваном, где его почти не было видно под горой клубков тонкой пряжи. — Ты за весь день так со мной и не поговорил. Только не говори, что обиделся из-за того, что я пережарил эту чёртову курицу, я правда не знал, что она так пригорает. Видя, что славящисйся своей экспрессивностью Бегемот уже заметно на нервах, мнёт в лапах салфетки и просит прощения, что для него непривычно от слова совсем, Коровьев привстал, аккуратно сняв с колен клубки, и внимательно через очки посмотрел на товарища: — Дорогой Бегемот, ты не заболел? Выглядишь, как будто тебе не хватает солнечного света, прям как этому кусту, — Фагот махнул рукой на сьёжившийся в затенённом шкафом углу фикус, ещё недавно принесённый из универмага. — Мне кажется именно тебе, а не мне нужен свежий воздух. Как давно ты не выходил во двор? — Уж и не знаю, три дня точно, здесь не погуляешь, такой ветер и дождь на улице, я совсем бессовестно мёрзну, как дворовая кошка, — жалуется кот, сворачиваясь огромным клубком-пятном сажи у дивана и с приятным осознанием зарождающегося в глубине живота мурлыкания чувствуя, как длинные пальцы перебирают шерсть, поглаживая бок. — Так, я всё решил! — внезапно, заставив Бегемота вздрогнуть, восклицает Коровьев, приподнимая руки и начиная суетливо собираться. — Нам не помешает прогулка! Неважно куда, хоть к чёрту на кулички, главное — дышать принесённым с юга весенним ветром и впитывать благодатную энергию, подставляя ладони солнцу за неимением листьев! Вперёд же! Бегемот с сомнением качает головой, бросая жалобные взгляды на скопление серовато-сизых туч, запутавшихся в проводах, с вкраплениями голубого неба за окном: — Но только посмотри, там сейчас пасмурно и сыро… А ещё мне кажется, я не растение, чтобы стоять, вытаращившись на солнце, и слепнуть. Но пыла, с которым за дело взялся Фагот, уже не унять, он, распространяя вокруг себя волны энергии, бегает по квартире, собирая изо всех углов, столов и шкафов великое множество странноватых вещей, которые могут и не могут пригодиться во время прогулки: запылившиеся карманного размера томики стихов в тканевых обложках, толстенный блокнот с погнутыми уголками шершавых кремово-жёлтых страниц, куда можно записать любую ерунду, прошедшую на ум, остро заточенный карандаш, чтобы зарисовать уснувшую на воде утку или блики в толще зелёно-голубой речной глади, оставленные лучами, прорвавшимися сквозь чугунный ажур перил моста. — Совершеннейшая ерунда, мой дорогой, солнце любому поможет! — восклицает Коровьев, на ходу застёгивая молнию на сумке-почтальонке и запихивая в карман дырявые перчатки, только что снятые с батареи. — Секунду… Он помедлил, доставая откуда-то с полки бумажный пакет, в какие обычно кладут выпечку в булочных. Пакет призывно шуршал, Бегемот было навострил уши, но друг взглядом показал, что главное внутри. Развернув пакет, кот обмирает: «Шарф». Такое шелестяще-скребущее нёбо, как кошачьи когти, слово — ш-а-р-ф. Широкий и длинный, с кистями, голубовато-зелёный с лиственной, осенней желтизной в крапинках кругов и точек, весь полосато-узорчатый. Бегемот неверяще мнёт лапами мягчайшую толстую пряжу, теряясь в хороводах замысловатого, дико-оригинального, привлекательного рисунка. Потом поднимает взгляд на Коровьева, внезапно слегка смутившегося и сунувшего руки в оттопырившиеся огромные карманы брюк: — Это… мне? — Ну, да… — Фагот, вечно уверенный в себе, совершенно непроницаемый для сомнений, отгородившийся от них щитом насмешливого солнца-улыбки на пол-лица и затемнённых круглых очков Фагот теперь говорил негромко, исподтишка сверху-вниз поглядывая на реакцию товарища, — Ты вообще всю зиму ходил без шарфа, у тебя только шляпа, одна лёгкая шаль да галстук из одежды… — И штаны, — машинально добавляет Бегемот, не отрываясь от разглядывания полос и точек, перетекающих одна в другую на вязаном полотне. — На кой чёрт мне галстук, если у меня нет штанов. — Но всё равно зимой тебе явно бывает холодно. Я решил, что ты будешь не против шарфа, хотя бы в мороз. Коровьев всё ещё с неуверенностью смотрит на товарища, будто забыв, что ещё минуту назад рвался на прогулку. А Бегемот внезапно чувствует прилив тепла где-то в груди или скорее в горле, потому что внутри кипит и переливается через край поток слов благодарности, хрустящих, как карамель, и таких же нежно-тающих во рту слов. Но «словами через рот» кот, несмотря на всю его разговорчивость и язык без костей, не особо умеет, поэтому просто, поддавшись порыву, как осенний лист к стеклу, прилипает к Коровьеву, сминая лапами ему брюки и дыша в свитер. — Спасибо. Правда спасибо, мне хочется делать какие-то нелепые вещи и немного плакать. Не знаю, почему это так на меня действует, — жалуется, замечая как его уши ласково поглаживают руками в перчатках. — Благодарность, обычная благодарность, — отвечает, посмеиваясь, Фагот, наконец собирая свою сумку и выходя с котом за лапу из квартиры, — что, в новинку такое? — Да ладно тебе, я всё же не такой бесчувственный, как ты думаешь.***
Их обычный распорядок дня был в целом устоявшимся, но это не мешало иногда превносить немного сумбура. Ранним утром, всё начиналось с лучей солнца, ползающих по стенам летом, и с шуршания падающего с крыши снега сумрачно-сиреневой сонной зимой. Слезая с дивана, Бегемот протирал глаза и сонно зевал, скаля пасть, пока Коровьев, истинный жаворонок, уже напевал боевитые революционные песни, или вообще бандитскую мурку, резко, но мелодично переключаясь на «Beatles» и «Rolling Stones», под журчание воды о белизну кафельной раковины. Потом кот плёлся на кухню, где под шкворчание ароматных пшеничных гренок на допотопной сковородке окончательно просыпался, взъерошивался, и в глазах появлялось жёлтое посверкивание и хитринка. Затем бесконечно тянулись время до обеда, а потом так же лениво время до ужина, когда кот отдыхал на шкафу, провожая взглядом извечную циркуляцию желтеющего солнца по розовеющему узкому прямоугольнику окна, а Коровьев читал на диване, или бродил по улицам, читая незнакомую и переменчивую азбуку точкек-птиц в небе или вслушиваясь в шуршание листьев под ногами. А в этот раз ничто не мешало им забыть привычную рутину и пообедать в столовой на самой окраине, наполненной запахом сдобных булочек и пирожков, а потом, завернувшись в такой же древний как сам мир плед неясного оттенка, сидеть под одним из раскидистых дубов Измайловского парка, пока солнце, скользящие по голубой тарелке небосвода в снежные искристые холмы, сквозь резьбу-сетку кривых веток дерева заливает им золотом лица. Дышать первыми симптомами мартовской оттепели-простуды им никто, даже ужесточение статьи о преклонении перед Западом, не запретит.