Relevé

Это была самая светская казнь, какую можно придумать. Набросив белый халат, Лайт пришел, чтобы смотреть, и приложил ладонь к стеклу в операционной. Оно укололо прохладой. Едва сквозь него преломился свет, на стену напротив упало отражение — Бога, который победил. Все мертвы. Строчка за строчкой тетрадь забрала и группу, и наследников, и Мису, успевшую — смертельно — наскучить. Они с L остались одни, и сегодня от L останется пустая оболочка. Он, запеленатый в смирительную рубашку, лежал на столе. Из него не изошла жизнь, но он походил на анатомическое пособие, узника из концлагеря Хогоин. Долгое обездвижение звенело тремором в руках. Провалы глаз зияли чернотой, щеки ввалились, хотя его не лишали еды. Вокруг него суетился доктор, который подключал аппарат ИВЛ и готовил анестетик. Формально это даже не казнь. Простая медицинская процедура. Лайт велел отказаться от орбитокласта, обратившись не к американской — советской практике, чтобы не начались припадки. Нельзя влезть в такой выдающийся, как у L, мозг через глазную впадину — и, не глядя, там покопаться. Поэтому он приказал вскрыть его череп под общим наркозом. Когда доктор, ведомый приказом, отошел за катетером, L вдруг приподнял подбородок и в безошибочном порыве посмотрел на стекло. Будто ждал. Поймав взгляд, Лайт с ошеломляющим восторгом вздохнул. Пусть и в смирительной рубашке, L не смирился. Стерильность операционной его не очистила, он, как червоточина, торчал среди металла и ширм. А червоточину нужно вырезать — вместе с нейронами в лобных долях, — уничтожить. Отняв самую суть — мятущийся, расторможенный разум, поместить его в банку и спрятать в институте Окадзаки. Никому-никому не показывать. — Господин… Ягами, мы готовы приступать, — раздалось по связи. Люди, подобно доктору Нисида, пока терялись, как к нему и с ним обращаться. Но в отличие от L им — исправление. Ему — смерть. Когда Лайт открыл дверь и вошел внутрь, то отразился в L, резче, чем в зеркальной стене. А тот отразился в нем. Треснула рана рта, искривившись во что-то… Что-то, что люди бы не перенесли. Нечеловеческое. Его кровь, которую сдобрили анальгетиком, растворяла сопротивление, но оно не исчезло. Тяжелевшие веки дрогнули. L сорвался бы к нему навстречу, не держи его ремни, сражался бы и на операционном столе. По позвоночнику прокатился лед: они повторяли и искажали друг друга, как прежде. Как всегда. Лайт застыл, не дойдя мучительный шаг. Будто его поймали с поличным, хотя кто бы стал ловить за руку Бога. Но глаза, мутневшие с каждой секундой, раскололи его взгляд, и в них было всё — мятеж, понимание и горечь, отчаяние и жажда удержать жизнь. «Ты часть меня, а я часть тебя», — говорил L. «Я умру не один», — говорил. «Ты умрешь со мной, Лайт». Доктор наложил на его лицо кислородную маску, поэтому глаза выстыли и померкли. Закрылись веки. Поверх них сомкнулась выжигающая чистота, которую Лайт обязался принести в мир. Что ж, он начнет отсюда — с места, где L умрет. Они оба? Бред. Пальцы коснулись бледного лба, нажали на кожу — от нее исходило тепло, но Лайта морозило. Нет, Бог не мог умереть. Обернувшись к доктору, он кивнул: начинайте — и стал у стены. Обычной, не зеркальной. В его графике теснились конференции и встречи в правительствах, даже казнь вместилась между обращением по ТВ и открытием нового штаба. Но острие мгновения обрезало всё, что было до и что будет следом. Руки доктора знали дело, как он — свое. Костную оболочку выпилила медицинская дрель. Для скальпеля, как тайник, открылась черепная коробка. Лайт мечтал попасть в нее с тех самых пор, как L в прямом эфире пообещал его уничтожить. Но он не смог — а Бог не сможет умереть. Рвалась ткань за тканью, едва лезвие проникало глубже — отделяло зерна от плевел. До самой уязвимой начинки. Раскрытая плоть обнажила склизкий мозг, который пульсировал и блестел. В горле встал ком. L не раз скидывал перед ним растянутый белый свитер, но так не обнажался никогда. Теперь ему вскрыли череп хирургическим инструментом, и изнутри L оказался так же примитивен, как все, — его содержимое можно было разобрать на волокна, на органы и кости. Подписать каждую и поставить серийный номер. Завороженный, Лайт приподнялся на мыски ботинок — будто потянулся ближе. В последний раз. Если там, в скользи, и хранилась часть его, ее рассек скальпель, порывая связи. Они соединяли одну картинку — с другой, опыт — с памятью, следствие — с причиной. И они перемешались. Под писк аппарата доктор перерезал в них нейроны, убивая то, чем был L. Убивая и его — поверь Лайт непроизнесенным словам. Но он никому не верил. Искусственный свет бросил блик по скальпелю, и на поднос упали крупицы плоти, которые прилипли розоватой кашицей. Его затошнило. Ему захотелось подхватить вырезанный ошметок на пальцы и поглотить. Вернуть часть себя — себе или хотя бы отнять чужую, чтобы заполнить пустоту. Лайт сглотнул, но не отвел взгляд. Тело L, подключенное к вентиляции легких, застыло полумеханической куклой, которой вспороли нутро, а оттуда полилось масло. Это обескуражило. Вот она, победа — тронь ее, и размажется порванными нейронами в пальцах. Но их свело и заморозило. Замерзло и время, ограниченное парой часов. Столько потребовалось, чтобы провести не самую сложную операцию на мозг. Из-под снятого костного свода торчала мякоть, в которой разошлась тонкая неразличимая борозда. Ее стало не изгладить. L не будет прежним. Доктор отложил скальпель и кивнул сам: величайший в мире детектив мертв. Когда он очнется, то едва ли вспомнит свое имя. Любое из имен. На перчатки не попало ни развода крови, которая текла по жилам. Всё, конец. Лайт подошел на шаг и посмотрел в насильственно умиротворенное лицо. К нему влекло прикоснуться. Сколько усилий — и насилий — он вложил в этот мир, чтобы привести его к обновлению… Осталось дождаться дивидендов. Пока доктор собирал череп в обратном порядке, Лайт вымыл чистые руки перед зеркалом стены и вышел из операционной, оставив белый халат. Это в самом деле конец. Конец. Он вернулся через пару дней, когда подготовили бумаги о переводе L в стационар «Цукуи Ямаюри Эн». Они требовали удостоверения. Вряд ли L бы поставил росчерк на таких листах — или вообще повторил собственную подпись. В его палате стояла тишина — всё равно что войти в морг. Мягкая постель едва промялась под весом тела, и казалось, что если двинешь его — рассыплется в пепел. Но аппараты держали крепко. L не отреагировал на вторжение ни жестом. Как Лайт не мог умереть, он не мог сосредоточить взгляд в одной точке. Кожа сливалась с белой подушкой, в сгибе руки синели проколы, будто отказывались заживать. С губ подтекала влага. Это не L — физическое свидетельство, что он однажды существовал. Жалкое подобие былой гениальности, он разучился сглатывать слюну. Ожидая бумаги, Лайт остановился и осмотрел его с головы, откуда удалили инфекцию разума, до ног, закрытых простыней. Что, если это ошибка? Во рту пересохло от отвращения. Совершённое и совершенное пронзило насквозь, пригвоздив к полу. Лайт опустил ладонь в карман и тронул стеклянную капсулу, где плавали частицы отнятого рассудка. Сколько раз он убивал преступников милосердно и быстро, легкой рукой — легче, чем у доктора. А со своим близким врагом и заклятым другом сделал такое. Глаза L бессмысленно встретились с его и соскользнули прочь. Они не обвиняли — Бога сегодняшнего дня не обвинил бы никто. Отрешив от себя L, он остался один.

***

— Было занятно… И даже никаких ножей для колки льда. — По-твоему, я Уолтер Фриман? — Нет, Лайт, ты Эгаш Мониш. Во всяком случае ты бы не отказался от Нобелевской премии за убийство.

***

Это была самая религиозная казнь, какую можно придумать. Обнаженный, Лайт стал частью инсталляции, которую создали тысячи лет назад. Веревки охватывали его предплечья, приковав к пересечению креста, и сжатые ладони легли вдоль дерева. По позвоночнику прокатывался жар. Будто он горел. L остановился напротив, рассматривая, как картину Рубенса, примериваясь, с чего начать. На его ладони блестел гвоздь. Нет, Лайт не был частью инсталляции — он был его частью, как был бы в любом из исходов. А L — его. Дыхание сбивалось, как ни выравнивай, по виску выступила испарина. На столе лежал молоток, обещая боль. L пообещал то же самое, когда взял его в руку и подошел ближе. «Я буду с тобой», — говорил он. «Ты умрешь не один», — говорил. «Я закрою тебе глаза». Его, пристрастные и совершенно — несовершенно — греховные, светились насмешкой. Ублюдок. Назло ему Лайт не собирался закрывать собственные — он собирался распахнуть их до упора и смотреть в ответ. Как в кривое зеркало. В груди рывками сжималось. Сердце облилось кровью, когда острие гвоздя надавило на ладонь. Нестерпимый жар просочился в кости и растекся пятнами, выжигающими кожу, по лицу. Став вплотную, L наклонил голову: — Лайт, разожми, пожалуйста, пальцы, — попросил он. По голому бедру прошлась ткань джинсов. Вблизи под ресницами проступили лопнувшие капилляры, и дыхание коснулось лица, как острие — ладони. Теперь он воспрял из пепла и возомнил себя справедливостью. После победы над Кирой. Лайт не раз раздевался перед ним до часов, где хранился клочок из тетради, — но никогда, чтобы взойти на крест. Это ворочалось внутри болезненной судорогой. — Без меня ты ничто… — разомкнул пальцы он, выискивая в L удовольствие. Его не было. В углах глаз притаилась безмятежность, когда гвоздь стал на линию жизни, чтобы пробить ее насквозь. — Твое существование не имеет смысла, потому что больше никто не сразится с тобой так, как я. Никто. Но семена посеяны. Кира умрет — а то, что он вручил людям, назад не забрать. Это придавало сил. И всё же, когда молоток ударил по гвоздю, Лайт закричал, запрокинув голову. Его выгнуло вдоль креста. От боли выступили слезы на ресницах. Удар — металл прошел сквозь мясо и кости. Удар — брызнула кровь. Удар — агония достигла мозга, выжигая его до подкорки. Поперек легких встали вдохи и выдохи, которые не пропустило горло. Пальцы неконтролируемо дергало. Воспитанный в образцовой японской семье, Лайт ненавидел отсутствие контроля. Опустив молоток, L отошел к столу — и улыбнулся: — Что убийца убийц знает о смысле существования?.. Больше, чем отсутствие контроля, Лайт ненавидел лишь его. В тонких пальцах мелькнул такой же гвоздь — второй, для другой руки. L говорил с ним, и невежливо пялился на багровые струи, и заполнял собой пустое пространство. И ни на каплю — крови — не наслаждался. По стенам разносилось эхо. Оно резонировало в голове. Завороженный, Лайт приподнялся на мыски голых стоп, чтобы доставать до доски, которая не годилась по росту. Потянулся ближе — или прочь от него. В последний раз. Но утешить боль, двинувшись вверх, не вышло, она жгла от сердцевины ладони до нутра. — А что о смысле знает его палач? — выплюнул он. Показалось, что изо рта вот-вот тоже хлынет кровь. Выдержать, выстоять — должен до конца… Это и был смысл. Рыдания рвались из груди приступом смеха. Ребра трясло крупной дрожью, мешающей вздохнуть, но ладонь — хуже. На нее было больно смотреть. L замер и прикусил палец — будто задумался перед ним, посреди распятия. И правда смешно. Больно — не только смотреть. Волнами горячечная лихорадка расползалась по телу. Когда он приставил гвоздь ко второй руке, Лайт предусмотрительно стиснул зубы, чтобы не кричать, но крик пробился наружу. От собственного голоса затошнило, пока он разносился и разносился, врезаясь в стены. Плоть пульсировала так жарко, что ритм отдавался в ушах. Удар — гвоздь с хрустом пронзил пол-ладони. Удар — вошел по шляпку. Удар — безымянный палец дрогнул и омертвел. Вероятно, ему раздробило кость. Руки бы повисли, как плети, но их держали веревки и гвозди, а Лайта держал в сознании цепкий взгляд. Неужели… — Будь осторожен, Лайт, не прикуси язык, — мягко предупредил L и, натянув рукав на ребро ладони, промокнул испарину с его лба. Молоток лег на стол. — Здесь нет смысла. Здесь есть лишь ты и я, нам с тобой этого достаточно. Лайт приподнял голову и сморгнул с ресниц слезы, вглядевшись. L не наслаждался страданием — он наслаждался его обществом и их разговором. Смаковал, как крем с торта. И это было куда хуже. Он ужасен, стоило заглянуть вглубь, это щерилось оттуда, как пасть бездны. Под дых ударил не молоток. Извращенность его чертового распятия. Неудобная поза выкручивала жилы. На пол с рук капала кровь. В них зияли дыры. L поставил перед ним стул и забрался на сиденье со стопами — такими же босыми, как у него самого. Прожег взглядом. Опустил подбородок на колени, на которые не спешил становиться, чтобы вбить гвозди по ногам. Нет, это не конец. Если верить канону — Бог не мог выжить. Но сколько он проживет L останется с ним. Будет вести беседы, смачивать губы губкой и садиться напротив. Будто это его личная выставка. Лайт выдохнул на грани стона, потому что горло надорвалось, как лакмусовая бумажка. Если шевельнуться, можно упасть в обморок. Повиснуть на гвоздях и веревках, а ведь L их снимет. Когда насмотрится. Лайт втянул в рот воздух, но подавился им, стоило вдоху дойти до горла. Проводили ли они прежде время просто так, без капканов за спинами? Были ли ближе, чем сейчас? Оскверненные руки ныли и истекали жизнью. От них к голове подступал примитивный страх погибнуть, исчезнуть. Совершённое, но не совершенное пронзило насквозь, пригвоздив к кресту. В самом прямом из смыслов — существования. L смотрел в его средоточие и суть, поблескивая темными глазами. Кап-кап — срывалась с деревяшки кровь. Не обрекши его на одиночество, он остался с ним до конца, и неизвестно, что было хуже.

***

— А мне не понравилось, я ждал большего. По-твоему, я Иисус Христос? — Ты распятый Бог, Лайт… Как говорилось, се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Это смешно, не находишь? — У тебя странное чувство юмора. Лайт не смеется, но протягивает — целую — ладонь и касается — целой же — головы, убирая со лба черную прядь. L улыбается.