Ученик Чародея

Не мог я постичь иначе Закон твоего добра. Я искренен был, а значит, По-своему я был прав. Ты всё в моей жизни спутал, Мне стала петля как нимб. Иуда я? Да, Иуда! Но ты меня сделал им...

      Пять лет он не был в этих краях. Пять лет прошло с тех пор, как он покинул свое охотничье имение вместе с похоронной процессией отца и больше не возвращался в родные места, стараясь не вспоминать об этих полях, лесах и небольшом уютном доме, с которым его связывало столько волнений.       Пять лет как пять столетий...       Лорд Гелиос Гальба ехал в больших утепленных мехом санях с визитом в свое поместье. Много лет он занимался делами этих земель исключительно через управляющего, много лет не решался посетить их самолично. Его окружение небезосновательно считало, что лорд не заинтересован в поместье вовсе, и многие из его поверенных не раз и не два намекали о том, что было бы разумней и выгоднее продать почти запущенные угодья да и сам дом. Но Гелиос не хотел продавать, но и приезжать не решался.       Увы, в этот раз дело было щекотливого характера и, видимо, безотлагательным. Его попросил приехать сам старый управляющий. До того сохранявший холодную отчужденность и ведущий лишь деловую переписку с дворецким Гелиоса, состоявшую из годовых отчетов и запросов, нынче старик Бартоломью, видимо, не без труда преодолев в себе неприязнь к бывшему милорду, все же написал ему лично и попросил приехать, чтобы, как он выразился, разрешить один очень деликатный и важный вопрос, касающийся напрямую самого Барта. Гелиос, получив это письмо, был поражен и даже взволнован и не посмел отказать. Он предполагал, что пришло время, и, по всему, Барт хочет просить отставку. И то чудо, что после ранения он еще столько лет достойно справлялся со всеми делами затухающего имения и ни разу ни словом не обмолвился о делах тех дней. Гелиос уважал Барта за это безмерно и был благодарен тактичности старика.       Но поездка эта не радовала Гелиоса.       Это вынужденное возвращение... туда, где навсегда остался юный Элио, где застыло камнем его маленькое глупое сердце, ни разу больше не сбившееся с монотонного, хладного ритма… Эта поездка грозила не только трудным разговором с Бартом, перед которым он был виноват не меньше, чем... Даже в мыслях Гелиос Гальба не произносил больше ТО имя! Даже спустя столько лет он не мог. Просто не мог сделать это.       Сани, впряженные в бойкую тройку лошадей, бодро скользили по снегу. Зима в этих краях всегда была суровой и особенно снежной. Гелиос кутался в меховой воротник и то и дело ворчливо подгонял нерасторопного возницу.       А кругом все переливалось серебрецом. Земля, туго стянутая морозом, сияла и искрилась, отдавая резью в глазах. Белоснежная парча простиралась широко и необозримо вдаль. Сугробы в некоторых местах были выше окон деревенских домов, а ближе к лесу, у границ земель Гальба, и вовсе в человеческий рост. А снег все шел и шел не переставая, силясь превратить все вокруг в снежный океан, безлюдный и непроходимый.       Звонко побрякивали бубенцы на упряжках, возница дымил самокруткой и иногда оглядывался назад, проверяя, видимо, не околел ли его ценный сиятельный пассажир.       — Еще с полчаса езды, Вашшмилоссть... — прокричал он Гелиосу, видя, как тот в шестой раз уже прикладывается к согревающей спасительной фляжке с ромом. — Вон за тем пролеском уже граница поместья. Мы в ваших землях! — радушно рассмеялся он.       Гелиос скупо кивнул и зябко поежился. Дорога затянулась. Он не ожидал, когда прибыл из столицы, что суровая местная погода преградит ему путь и продлит поездку. Снегом занесло всю округу, тракт был непроходим, и передвигаться можно было только на санях. Напрасно Гелиос надеялся быстро проскочить верхом всю эту невыносимую дорогу, сотканную из воспоминаний. Но выбора не было.       В очередной раз глотнув из фляги, Гелиос прикрыл глаза и на пять-десять минут даже будто задремал, убаюканный мерным ходом неспешных лошадей и согретый изнутри крепким забористым ромом.       Сани чуть занесло, возница громко чертыхнулся, и Гелиос морщась открыл глаза. Вдали уже виднелась, пока еще тонкой полосой, стена их сада. Сердце Гелиоса сжалось, а в груди неприятно закололо. Боковым зрением он вдруг заметил яркое пятно на границе леса и, вглядевшись, не смог понять, что это было. Среди абсолютной, нетронутой, девственной белизны, среди этой муслиновой невесомой ледяной дымки — вдруг оранжевый всполох — громкий, неуместный, невиданный и непонятный.       — Что это там такое? — крикнул Гелиос вознице, и, когда тот обернулся, указал на неизвестное рыжее пятно среди заснеженного полотна.       — Это?! — вскинул бровь извозчик. — Так это ж сладороща, Ваша Светлость. Неужто не слыхали?       Гелиос дернулся как от удара хлыстом. Всё внутри него задрожало, захрустело, затрепетало, зарезало, закололо, закровило бы даже, если б кровь в жилах не застыла от страха, отчаянья, боли, стыда и непереносимой любви, что всё еще жила в душе Гелиоса, жила и дышала, никуда не исчезла, не померкла, не истрепалась, не стала меньше ни на гран. Губы его дрогнули, а мысли спутались.       — Отвези меня туда, — хрипло крикнул он вознице, бледнея с каждой секундой и ощущая, как пульс грохочет в гортани.       — Вот уж увольте! — фыркнул тот. — Это ж проклято место. Точно вам говорю. Четвертый год как застыло там время. Хоть снег, хоть весна... а там все будто один и тот же день. Никто из наших туда ни ногой! Поговаривают, что лихо там водится, что колдун наложил на это место злые чары, и любой, кто там окажется, сойдет с ума. И не уговаривайте! — отмахнулся извозчик, а Гелиос сглотнул подступивший к горлу ком и прохрипел:       — Тогда высади возле. Я дальше сам дойду.       — Сгинете, Вашшмилость... — испуганно взмолился возница.       — Не спорь давай. Вези! — сурово гаркнул Гелиос, и возница, суеверно прошептав что-то себе под нос, хлестанул бичом по тройке.       Гелиос вылез из саней и по голень провалился в снег. Под причитания извозчика он махнул тому рукой и не оборачиваясь пошел в сторону сладорощи, что безошибочно, словно сигнальный костер, пылала алым пожаром ягод рябины над снежной вьюгой.       Идти было тяжело, ноги утопали в сугробах, но путь был недалеким, и Гелиос не успел даже запыхаться, когда достиг пролеска.       Скованные морозом голые деревья будто звенели свисающими ледяными каплями. По земле носились снежные вьюны, кружа блестящие снежинки, словно в старинном вальсе. Ветви елей гнулись от тяжести белых шапок, и скрипели глухо их заиндевелые стволы.       Гелиос шел медленно, иногда переводя дух и опираясь на мерзлые деревья. В груди у него жгло, под рубахой стало влажно от испарины, тяжелая меховая мантия мешала, и Гелиос едва сдержался, чтоб не бросить ее тут же в эти сугробы.       Но вот деревья словно расступились, резко кончился ледяной наст, и даже воздух перестал быть игольчато-колючим. Гальба шагнул в сладорощу и замер, схватившись за сердце.       Извозчик оказался прав — не было никакого разумного объяснения тому, что увидел Гелиос...       Зеленая трава смешалась здесь с земляникой и клевером. Тихо журчал ручей. Мягкие кочки, заросшие мхом и черникой, были покрыты бабочками, а в густом терне малины шуршал суховей.       Гелиос завороженно, не веря своим глазам, шагнул на траву и, наклонившись, коснулся ее рукой, проверяя, не морок ли всё это. Но всё вокруг было живое, настоящее. Ягоды сладко растекались во рту соком, трава шелковисто ласкала пальцы, цветы пахли свежестью и летним зноем, а вода в ручье обжигала льдом и хрустальной чистотой. Всё было реально, все было точно так, как Гелиос помнил. Как было когда-то, в те дни, когда на этом самом месте он лежал совершенно нагой, счастливый, заласканный, впервые прошептавший: «Люблю...»       Гелиос кружил по поляне, сбросив мантию и даже скинув сапоги, ходил кругами, утопая в зелени и цветах, и ласкал и взглядом, и ладонями каждый росток, каждый кустарник, каждое деревце. Прекрасные рябины, тонкоствольные красавицы нежно покачивались от легкого теплого ветерка, и Элио коснулся каждой из них, будто здороваясь и прощаясь.       Пальцы скользили по гладким стволам... и тут Гелиос вспомнил, увидел различие. Одно- единственное, но такое приметное. Когда-то, еще даже в его детстве и позднее, всегда на этих стволах были отметины — вырезанные имена и сердца. Эти надписи испещряли тогда всю рощу, каждая из рябин была помечена, исполосована азбукой любви и признаниями. Теперь деревья были первозданно гладкими — ни зарубочки, ни скола, ничего.       Гелиос удивленно обошел всю поросль и ни нашел ни единой надписи.       Он спустился к берегу озера, и снова в груди будто лопнуло что-то и растеклось по всему телу сладостным жаром и тоской. Этот берег... Он стоял в том же месте, где когда-то остановился, чтобы понаблюдать за купанием Тео.       Озеро тихо цвело кувшинками, плавно покачивались на дне зеленые нити водорослей, и рассекали гладь водомерки. Гелиос совсем перестал дышать — рана, что расходилась сейчас на его груди, почти лишила его силы к жизни. Он не мог шевельнуться, не мог вздохнуть, не мог издать ни звука. Голова закружилась, тело стало будто ватным. Гелиос шатнулся и оперся рукой о ствол старого дуба, и будто обжегся! Стремительно отдернув руку, он взглянул на шероховатость, что зацепила его пальцы.       На дереве на очищенном от коры участке была высечена единственная надпись. Одна. Одна, оставшаяся из многих сотен других. Гелиос вздрогнул и вцепился в нее взглядом.       «Я прощаю тебя», — было вырезано на стволе.       Буквы ровные, глубоко выдавленные, но будто свежие, словно вот-вот какой-то час-два назад их высекли на этом дереве.       Гелиос провел по надписи рукой и словно подкошенный осел на землю. Он согнулся пополам, и слезы, жаркие, быстрые, отсекающие все «до» и «после», заструились по его щекам.       То, что так жгло и резало в груди, затихло, скукожилось и растворилось в этих слезах.       Больше не было ничего. Больше ничего не было. Никогда. У Гелиоса Гальба больше не было сердца. Оно осталось здесь, оно и не покидало этого места, и оно останется здесь до конца времен.       Гелиос умылся в озере и на прощание еще раз погладил прекрасные буквы «Я прощаю тебя».       — А я себя нет... — тихо сказал он, проводя по иссечению подушечкой пальца, будто по любимым губам. — Я себя нет... мой ловчий.