***
– Да чё сразу я! – ныл мужик в желтом дождевике. – Как говно голимое, так сразу на, Ябеда, разгребай, Ябеда! А я чё, самый крайний? У меня лишней жрачки нет! – Так ни у кого нет, – сказал лысый громила, напоминающий обритого наголо жирного медведя. – У Ляли, Колы и Ботинка семьи, им сейчас не до того. А этот здоровый. Сильный. Будет тебе помощником. – Ты мне эту блевотину не разводи, – жалобно сказал мужик в дождевике. Скособочился, словно у него прихватило живот. Из-под желтого клеенчатого капюшона торчали спутанные, жесткие патлы. Морда у него была длинная, вся скошенная влево, и подбородок скошенный, и длинный-длинный хрящеватый нос – тоже скошенный, как будто его взяли, как оконную задвижку, и слегка повернули. Только глаза – симметричные и жалобные. Как у собаки. – Ты зенки-то разуй! Он вон какой бычара! А у меня у самого шлёмка пустая! Не возьму! – Ну возьми! Хоть на первое время! Языку обучишь, а я потом… – Не возьму! – взвизгнул мужик, кулаком хватая клеенчатый капюшон и натягивая его до самого носа. – Ты мне не лепи, лепила! Либо давай за него чё, либо катись колбаской! – Ябеда, ну прошу тебя, будь человеком… – Рассыпуху давай. Масло. Вторую пайку в добыче. Мне два рта теперь кормить! Даже три рта, он же лось здоровенный! Ябеда, конечно, не был злым. Он был стервозным и желчным – наверное, оттого, что вся его иссушенная требуха, все его торчащие кости только и держались, что на стервозности и желчи. Сторговавшись с лысым медведем, он закутался потуже в дождевик и похлопал свое приобретение по белой, фарфорово-гладкой щеке. – Ну чё, Сахарок, – сказал он задумчиво. – Пошли, обживаться будешь. Сахарок. Не его имя. Но какая разница, на что отзываться?.. «Обживаться» с Ябедой было не так уж сложно. Тот был верткий, прижимистый, но хаванины для нового друга не жалел, а когда Сахарок, защищая его, переломал руки трем бандюганам – Ябеда мигом подобрел. Оттаял, из «просто друзей» переквалифицировал в «лучшие друзья». Тем более что Сахарку тогда шило под ребра всадили. Остался узловатый некрасивый шрам, так что звание «лучшего друга» он честно отработал. Собственной шкурой. Ябеда к таким вещам относился серьезно. Когда Сахарок обжился, ему не раз предлагали уйти. Это бессловесная гадящая под себя скотина из белых вод никому не нужна. А здоровенный боеспособный мужик с кристально чистым взглядом пригодится каждому. Сахарок обдумал предложение. С Ябедой иногда было сложно, тот говорил много и быстро, Сахарок мало что понимал; понял только, когда Ябеда дал ему раскуренный коричневый листочек, скрученный в тугую трубочку, а потом, сухо поблескивая глазами, спросил: – Ну чё, торкнуло? Торкнуло… Сахарок засмеялся сухими, зачесавшимися от дыма губами, глянул томно из-под ресниц. Ему чего-то хотелось… Знать бы только, чего. Поселковые вытащили его из белых вод без сознания. Думали, он дохлый совсем – а у него пульс прощупался. А раз у человека пульс, то его же не бросишь! Сахарок предстал перед поселковыми в своем телесном совершенстве – обнаженный, сатиново-белый, со светлыми волосами – везде, даже в паху. С такой развитой мускулатурой, словно до утопления был удачливым проводником или охотником. Да толку теперь от его телесных навыков, если башка пустая… А Ябеде все равно было на его телесные навыки. Ябеде он нравился такой – пустой и доверчивый, особенно если раскуришь с ним листик деньжицы. Сахарку сразу все становилось по плечу, и он клялся Ябеде: раз ты меня принял, когда все отказались, то я теперь для тебя что угодно сделаю. Ты только научи. Никуда не уйду, ни к кому, зачем мне кто-то, если ты меня принял?.. – … у нас поселуха маленькая, – говорил Ябеда, выпуская дым колечками и расчесывая ногтями зудящие губы. – Чужих почти нет, так что не ругайся, связи не рви. Будешь ходить с нашими в вылазки – сможешь хороший барыш иметь… – Барыш? – Выгоду. Типа. Я научу, что тащить нужно, а что не нужно... Вот если попадется кошкин хвост – тащи в любом случае, придется убивать за него – убивай! Как тех чепушил поломал – так и этих ломай, понял? Быка врубаешь и прешь, и прешь, ты здоровенный, тебя испугаются… Ябеда проворачивал какие-то мелкие, не всегда невинные делюги, но Сахарок в них старался не вникать. Жизнь шла своим чередом, пока однажды на рынке за его спиной не заорали: – Альбо! Сахарок не отреагировал. Ябеда тоже. Тот был занят – торговался. – Вот ты мне не пизди, – говорил он быстро из-под надвинутого на нос клеенчатого капюшона, – не пизди, старая ты кобыла! У меня от твоей помазухи в тот раз знаешь как днище сорвало? Ты нормальный товар давай, а не это вот… – Альбо! Альбо! Все оглянулись. Сахарок тоже. Кричал мужик лет тридцати. Усики в ниточку, исчерна-смуглое лицо. Глаза раскосые, растерянные. – Альбо, ты? – сказал он Сахарку. Потом сам себе ответил: – Да какой же ты Альбо. Развернулся и пошел по торговому ряду. Люди перед ним расступались, как перед прокаженным. Никаких товаров мужик не купил, рюкзак мотался за его спиной пустой, будто он забыл, зачем пришел на базар. – Эй, Сахарок, – сказал Ябеда. Лицо его было серьезное, губы поджаты, а глаза… не жалобные. Не собачьи. Сосредоточенные, ясные, спокойные глаза, каких Сахарок у него никогда не видел. – Ты забудь, ладно? После белых вод многих вот так узнают. Может, вы были знакомы в прошлой жизни. Только теперь уже не та жизнь, сечешь? Это вторяк. Забудь, что было. Легко забыть то, что и вовсе не помнишь. Мужика с тонкими усиками Сахарок легко выбросил из головы. А потом Ябеда разбудил его в ночь, и глаза у него были страшные, а под желтым дождевиком напихано всякого. Делюги его были совсем, совсем не невинными, Сахарок, наверное, подспудно всегда это знал… только не хотел думать об этом. Не хотел останавливать. Жил – как плыл в белых водах, зачерпывая руками, борясь с удушьем. Но долго не дышать нельзя. Потом воздух ворвется в твою глотку с присвистом… или с водой, с белой жижей, которую ты не хотел в себя впускать. С илом, с водорослями, забивая трахею. Так ворвалась в их с Ябедой дом настоящая, смертельная беда. И все разметала. – Я там такой кипиш навел, – бормотал Ябеда, перекладывая какие-то обмотанные шпагатом кулечки и коробочки, целыми патронташами навешивая их на себя, а потом и на Сахарка, под одежду, поверх белого его, гладкого тела. Только под ребрами – узелок шрама после той драки... – А эта ковырялка тупая меня подставила. Это, понимаешь, не те люди. Они мне не штакетник проредят, они меня, нахуй, уроют, утопят, надо винтить… Товар забрать и… Их гнали околицей. Потом – вдоль устья реки, и Ябеда костерил себя последними словами, звал неудачником и фуфлыжником, а Сахарок в ответ многозначительно молчал. Ноги вязли в песке, в рыхлом валу из водорослей и гнилой листвы, а за поворотом шумела вода. Потом вода перестала шуметь. И Ябеда закричал тоненько, с таким ужасом, словно его подстрелили. – Белая тут! – визжал Ябеда, не боясь, очевидно, что их услышат преследователи. – Белая тут, белая! Он развернулся, кинулся к Сахарку, хватаясь за его одежду, за руки. Ил и водоросли подались под ногами, и Сахарок тоже свалился в ЭТО. Белое-белое. Мутное. Оно не светилось в темноте, но совершенно очевиден был его цвет, хоть глаза закрой, хоть зажмурься. Белые воды существовали на всех уровнях одновременно, и в реальности, и в воспалившемся, зачесавшемся сознании Сахарка. – Тут узенько, – зашептал Ябеда, и лицо его побелело. Только щетина на подбородке стала черная-черная – в контраст, раньше на смуглом его кривом лице она не так выделялась. – Мы проскочим. Давай быстренько, вброд, ну, потеряем пару недель, но не жизнь же, давай проскочим, мы ж не голимые ссыкуны, мы же… На берегу не хрустело и не шумело. Похоже, погоня потеряла след. И Сахарок, повинуясь самому важному человеку в своей жизни, пошел вброд через белые воды, проваливаясь по колено. А потом – по бедро. – Ой, не могу, – сказал вдруг Ябеда. Желтый клеенчатый дождевик раздулся, раскрылся желтой лилией на белой воде. Сахарок ухватил его за руку. – Не отпускай меня, а? – сказал Ябеда неожиданно спокойно. Очевидно было, что это никакой не брод. Что они идут в центр озера, неверно оценив его размеры, и там все глубже, и глубже, и… Белые воды выпивали страх. Длинное лицо Ябеды стало умиротворенным. Он даже улыбнулся. – Не отпускай меня, а? – повторил он, как будто забыл, что только что уже говорил это. Сахарок сжал пятерней его тощую, костлявую руку под съехавшим рукавом дождевика. И ощутил, как под ногами подалось, провалилось… как пропитались водой все те мешочки, все коробочки, в которые Ябеда насовал бог знает что, которыми обвязал себя и Сахарка. Увешал своими маленькими богатствами, способными обеспечить им вольготную, сытую жизнь в другом поселке… А жизни, как назло, не случилось. Когда они рухнули в белые воды с головой, на берегу закричали, загукали, но это было уже неважно. Сахарок одной рукой держал костлявое запястье Ябеды, а другой загребал. Белые воды совсем-совсем его не держали. Не отпускай меня, а? Ты мне друг, или собака ссаная? Не отпускай меня…***
Перед глазами было мутно и белым-бело. Он закрыл веки. Потом открыл. Ничего не изменилось. Словно сквозь тонкую белую пленку ему в лицо бил ослепительный свет. Под спиной были мягкие водоросли и песок, и он почти не удивился, когда руки и ноги его поддели баграми. Металлический крюк неудачно зацепил щиколотку, надорвал кожу, и белые воды окрасились розовым. Кто-то сверху прикрикнул: – Полегче! Его вытянули на берег. Двигались осторожно, опасаясь забредать босыми ступнями в белое, как молоко, болотце. Его обошли по кругу, оценили и присвистнули; позже он узнал, что выловленные из белых вод рабы ценятся выше всего. Особенно красивые. А он был – красивый… И тупой. И безвольный. Белые воды выпивали память, а что есть человек без памяти? Мерзейшее существо, тупое, как овца, только с развитой мелкой моторикой. – Что у него в руке? – Фу. Какая дрянь. Выброси, оботри его и давай сюда цепи. Кулак был сжат так крепко, что мышцы руки свело судорогой. Он повернул голову. Уставился с удивлением. Пальцы сжимали истощенную, желтоватую кисть. Та заканчивалась обрубком предплечья, бахромой разорванной кожи, а дальше не было ничего. Он не помнил, чья это рука. Помнил только, что держать ее нужно как можно крепче. Когда незнакомец схватил кости предплечья и начал тянуть, он сжал кулак изо всех сил, и тонкая, бледно-розовая, словно вываренная рука выскользнула из пожелтевшей кожи, как из перчатки. «Не отпускай меня, а?» Он содрогнулся. Бросил на песок пустую, склизкую кожу. Утопленников было несколько; их заковали в цепи и гуськом провели по дорожке, вымощенной белым булыжником. Терпеливо научили, как есть и где справлять нужду, а затем распродали. Хозяева ему достались белолицые, высокие, в кожаных сандалиях и светлых, подпоясанных лентами одеждах. Их дома – глина и мрамор. Чаши, полные свежей воды. Их лица – интерес и похоть, отвращение и усталость. Голова хозяина была гладкой, словно её ваяли из камня. Тело хозяйки было рыхлым и мягким, словно вывалившееся из кадки тесто, любящее крепкую руку и разбухшее от тепла. Красивых рабов покупали не для работы. Красивых рабов покупали для любви, и первый раз, когда его распластали, когда держали за руки, он словно не до конца понял, что произошло. В следующий раз он оторвал хозяину член. Могучим своим кулаком, рванув так, что тот завизжал как скотина; так, что растянулись мускулы, истончилась кожа, и на ней одна за другой начали появляться кровавые круглые дырочки. Как появляются в старой наволочке, если дернуть ее изо всех сил. Потом дырочек стало больше, и сквозь бреши стали видны полнокровные вены и румяная плоть. Спустя секунду визг стал истошным, а лобок и головку связывали уже не кожа и плоть, а оставшиеся от них тонкие ниточки… Потом все лопнуло. Белые одежды обагрились алым. Его казнили, как положено в таких случаях – загнав в озеро и поставив на колени, порезав руки от локтей до запястий. Кровь спускали в белые воды. Белый цвет унесет твою память, красный цвет унесет твою жизнь… Ему не было жаль ни того, ни другого, так что он постоял секунд двадцать, пока алые пятна под его руками становились все больше и больше, больше и больше; красные круги на белой, как крахмальная простынь, непрозрачной воде. Потом он упал вперед лицом, и ноги на песчаном берегу задергались, как у вскрытой лягушки.***
Перед глазами было мутно и белым-бело. Он закрыл веки. Потом открыл. Потом начал грести, потому что легкие разрывались от боли, и ему ужасно хотелось вдохнуть. «Не отпускай меня, а?» Багры и крюки… «Что у него в руке?» Люди и крики… Он сам выбрался из воды, ковыляя, его суставы гнулись в стороны, как у уродливого белого паука. Волосы облепили лицо и мешали сделать вдох. – Эй! Вон там! Эхо донесло крик издалека, прокатив его по пустынному, чистому побережью. Разве тут не должны быть дома? Глина и мрамор. Чаши, полные воды. Дорожка, вымощенная белым булыжником… – Ловите его! Ловите! ЭТИ тоже были в белых одеждах, но не тех, что ткут беспамятные послушные рабыни. Тут было что-то другое – стекло на месте лица, блестящие белые капюшоны, блестящие белые саваны, по суставам стянутые ниткой… Он решил, что нужно убегать. Бежал на четвереньках, волоча правую руку и правую ногу по воде… по белой, отнимающей память воде. Он только успевал запомнить, что за ним гонятся белые люди, как вдруг забывал об этом, потом оглядывался и пугался снова, и забывал, и оглядывался, и пугался. – Не бойся! Пожалуйста, не бойся! Подожди секунду! Он набрал полные легкие воздуха – и на четвереньках забрался в белые воды, потом поплыл, как лягушка, как барахтающийся в тазике младенец, судорожно загребая задними конечностями. Небо над его головой было багровым. Дым и огонь. Геенна огненная, почти поглотившая макушки елок. Казалось, что они сейчас вспыхнут, как головки спичек, к которым поднесли факел. Он плыл. Некому было ему объяснить, что значат слова «не бойся», и что значит слово «пожалуйста». Да и что значит «не отпускай» он тоже, честно говоря, не помнил.***
Перед глазами было мутно и белым-бело. Он закрыл веки. Потом открыл. Кажется, он делал так миллион раз. Его тащили баграми, и на этот раз вместо того, чтобы поддаться, он ухватил руками твердые кривые палки и дернул на себя. Кто-то плюхнулся в белые воды. Кто-то заголосил. Лицо его вынырнуло из белого мира в цветной, и он сделал вдох. Самый первый. А потом голова его разлетелась на куски, как взрывается кувшин со свиным гуляшом, если выстрелить по нему из револьвера.***
Перед глазами было мутно и белым-бело. Он закрыл веки. Его вытаскивали так долго, так трудно, что он успел надышаться белой вязкой мутью. Его старательно откачивали. Из его носа высасывали белый ил, как слизь из носоглотки недоношенного младенца. Потом ему объяснили: это цех. Это семья. Ты нам не обуза, ты просто ребенок – совсем как Чиччо и Пьетро, они еще ходят на горшок и говорят свое единственное слово – «мамА», – но это рано или поздно изменится. Ты будешь развиваться быстрее, чем они. Ты – уже взрослый… У бабушки Ромины темно-красные вьющиеся волосы и колючая шаль. У дедушки Чезаре не лицо, а много-много морщин, словно кто-то взял обычного молодого человека, вооружился скальпелем и стал нарезать эти складки, эти рубцы, эти бесконечные борозды, пока на коже не осталось ни одного ровного места. Мария и Аличе – молодые, вечно смеющиеся, с красными волосами, собранными в тяжелые косы, с крупными ягодицами и грудями, в белых платьях и плетеных косынках. Они зовут его «Альбо», и всерьез ссорятся, когда их Альбо уходит в тихий полумрак сарая не с Аличе, а с Марией. Бабушка Ромина их за это не бранит. У Аличе уже есть дети; а Марии повезло бы, если б смогла родить от такого высокого, такого красивого, такого здорового, как Альбо. Мария не думает об этом так меркантильно. Она любит своего Альбо просто так; любит все его тело, каждый волосок, каждый дюйм гладкой, удивительной кожи. – У тебя совсем нет шрамов! – восклицает она, и Альбо удивляется, долго разглядывая свои предплечья, а потом трогая кожу под ребрами. Марии не удается забеременеть. Спустя еще два года под их фермой разверзают пасть свинцовые пески. Так бывает, – кричит бабушка Ромина. Так бывает! Они должны были заметить сразу, когда дети жаловались на то, какими тяжелыми становятся их тяпки и лопаты после работы в огороде. Они думали, что дети балуются и отлынивают от домашних дел. А оказалось, что песчинки, самые первые, самые безопасные, налипали на тяпки и удваивали их вес. Потом их смывала проточная вода, и дедушка Чезаре, махая тяпкой и беря в руки лопату, не замечал изменений и костерил сорванцов почем зря. Потом свинцовые пески разверзлись, и в них провалился коровник, целиком нырнула деревянная ограда, а когда Мария и Аличе метались, пытаясь собрать хоть какие-то пожитки, песчинки начали налипать на их белые платья, на их босые ноги, и их тела стали невероятно тяжелыми. В эту секунду Альбо отключился. Его мозг запечатлел происходящее картинками, отдельными кадрами, словно не желая этого запоминать. Вот Чиччо и Пьетро визжат, срываясь на хрип, когда их мама и тётя складываются вовнутрь под своим весом. Чвак. Только брызжет кровь, да торчат во все стороны обрывки одежды, обломки костей да красные, спутанные клубками волосы. – Унеси детей! – кричит бабушка Ромина. – Унеси детей! – и Альбо уносит их, схватив под мышки, не ощущая их веса, огромный, неудержимый, перепрыгивающий через серебрящуюся в темноте пленку свинцовых песков. Дети так рыдают, что он идет не по окружной дороге. Он спускается к лесу. Туда, где когда-то бабушка Ромина высасывала из его носа белую слизь. Это совсем не озеро, Альбо точно это знает. Это перешеек между двумя большими озерами, в которых погибло много оленей и даже один медведь. Однажды Альбо перебрался через перешеек, чтобы вывести заблудившуюся корову, и забыл примерно трое суток. Теперь он просто окунет детей… Он окунет их. Пусть они забудут. Пусть они потеряют это воспоминание. Лучше обычные сироты, чем помнящие, как их тетя и мать превращаются в кровавую кашу, когда их одежда и кожа вдруг начинают весить, как крыша целого дома. Дети захлебывались воем. Альбо пробирался в темноте, проваливался по щиколотки сначала в песок, а потом в белое, мутное болото. С той стороны – тропинка и выход из леса. Их там приютят. Дети вопят, и он окунает их под воду, держит недрогнувшими, сильными руками. Потом вытаскивает из белого мира в цветной, обомлевших и отплевывающихся, и спешит через брод, проваливаясь все глубже, хватая малышей за одежду, поднимая их над головой. Одного он совершенно точно выталкивает на твердую почву. А потом – забывает, куда и зачем шел, потому что пробыл в белых водах слишком долго.***
Перед глазами мутно и белым-бело. Вот это – настоящая жизнь. Он не знает другой. Когда его вылавливают баграми и палками, это совсем не то, о чем он мечтает. В белой спокойной мути, полной ртутных пузырьков, и есть его самая правильная, самая комфортная реальность.***
Снаружи – стаи каннибалов. Мясо из белых вод – нежное, сочное и без грубых волокон. Но иногда оно дерется.***
Снаружи – девушка с черной косой. Не разглядев лица, она с воплем радости бросается ему на грудь. А потом отвергает и льет слезы, потому что вылавливала мужика, да не того.***
Снаружи – Король Медонос. Его объятия нежны и бесконечны, как бесконечна природа. Он зарывается лицом в волосы Короля, как в свежую листву. Те и пахнут, как свежая листва… и если тронуть их языком – свежая листва и есть, бархатная, капельку горькая, так и хочется попробовать на зуб. Король Медонос не злится на него, а только смеется и отпускает обратно. Его руки шершавы, как кора, и сильны, как лианы.***
Снаружи – Арина. Кожа ее – светлая и гладкая, словно воск. Волосы – русые и растрепанные. Лицо – женское и мужское, старое и молодое, с тонким носом, редкими белыми ресницами и круглыми глазами. Они соединяются, сливаются, обвивают друг друга телами и складывают друг на друга руки и ноги. Она ласкает его в сгибах локтей. Он целует ее обнаженные коленки. Она кричит на его члене от наслаждения, а он зарывается ладонью в ее локоны, ведет по шее, по лопаткам, по талии, и думает, что уж этот-то цикл никогда не закончится.***
Снаружи – «Ветерок». Температура опускается до минус пятидесяти. Озеро замерзает, и теперь непонятно, где заканчивается белая вода и начинается белый наст.***
Снаружи – алое небо и елки как спички.***
Снаружи – человек в скафандре. Вот, как назывался этот странный наряд! Стекло на месте лица, блестящий белый саван, по суставам словно стянутый нитками… – Ты – Январь, – говорит полный седеющий мужчина. Кончики его усов щегольски подкручены. – А я – профессор Монтгомери, и ты находишься в моей лаборатории. Сейчас тебе кажется, что ты не понимаешь меня, но на самом деле в твоем мозгу содержатся все нужные знания о языке. Тебе осталось извлечь информацию. Белые воды ничего не стирают… они просто по-новому архивируют данные. Это не значит, что у тебя к ним больше нет доступа. Если ты сосредоточишься… Январь блаженно смотрит в потолок. Его тело изучают. Оно белое, гладкое и без единого шрама. Разве ему не втыкали шило под ребра? Разве ему не разрезали руки от локтей до запястий, чтобы выпустить кровь?.. – Тебе не нужно бояться нас, мальчик мой. Тебе нужно бояться мира! Наш мир сейчас подыхает, корчится в судорогах землетрясений, бьется в засушливой лихорадке пустынь, умирает без чистого воздуха, пресной воды, плодородной почвы… «Красиво стелет», – говорит в голове Января кто-то, кого он знал миллион жизней назад. «Точняк пиздит. Трепло голимое». – … а Институт Глобальной Терраформации и Реинтродукции Человечества еще надеется на что-то! Мы, мой милый Январь, пашем как проклятые. Открываем проект за проектом. Зачем? – спросишь меня ты. Чтобы помогать! – отвечу я. Чтобы очищать грязное, увлажнять сухое и фильтровать загазованное, чтобы успокаивать земные судороги и снимать жар лесных пожаров… Это звучит, как заученная речь. Как будто Январь – миллион первый, кому ее рассказывают. Или ее рассказывают ему в миллион первый раз… – … природа вытеснила человечество с большей части планеты, – говорит профессор Монтгомери, подкручивая свои щегольские усы. – Словно Земля вдруг превратилась в Марс! Природа загнала нас в тесные, со всех сторон защищенные резервации. Но ведь это не навсегда? Если Институт справится… Если оздоровит этот мир, причешет планету, изведет на ней блох и залечит раны, то человечество сможет вернуться в естественную среду обитания. Без респираторов и радиационных маячков. Без боязни вляпаться в электромагнитную аномалию, геотропную ловушку или тропический тайфун, выбравшийся за пределы тропиков. Если… Январь, не щурясь, смотрит в центр огромной лампы. Кажется, он лежит на операционном столе, хотя его ноги и руки ничем не пристегнуты. В глазах белым-бело, но это приятное, будоражащее чувство. Как будто сейчас он подастся вперед, вынырнет… и начнется его новая жизнь. – … нам интересно, как работает эта аномалия, – бормочет профессор. – Ты, Январь, не единственный. Мы засекли как минимум трех подобных особей, и одна из них – женская! Я видел собственными глазами! Но мы не можем рассчитать математически циклы ваших… возвращений. Ты же заметил, что время внутри белых вод идет нелинейно? Белые одежды, подпоясанные желтыми лентами. Похоже на тоги. Белые тканые деревенские платья и вязаные платки из козьего пуха. Белые защитные костюмы со стеклянными шлемами. «Альбо, Альбо!» Январь смотрит в центр слепящей лампы, не мигая. «Да какой же ты Альбо…» Мужику с тонкими усиками – не меньше тридцати. А он – Сахарок, Альбо, Январь, безымянный раб, оторвавший хер своему насильнику, – ничуть не изменился. Как он может быть Альбо? Никак… – У нас на примете есть хороший проект для тебя, – говорит профессор Монтгомери. – Кодовое название – «Дубль два». Подумай об этом. Мы собираем циклические хронотопы, пытаемся смоделировать их поведение… Сделать, понимаешь ли, чуть более предсказуемыми… Они держат белые воды в стеклянных герметичных резервуарах с толстыми стенками. Профессор говорит, что от настоящих озер, «природных», неподконтрольных Институту, филиалы строят как можно дальше. Когда Январь видит эти резервуары, у него против воли начинается слюноотделение. На лбу проступают огромные, как бусины, капли пота, ладони становятся липкими, а одежда между лопатками намокает, словно его облили водой. Чтобы уйти, ему хватит ведра. Ровно столько, чтобы засунуть туда голову.***
Перед глазами – мутно и ало. Вся вода окрасилась этим страшным цветом – цветом неба над ней. Он вынырнул, задыхаясь, хватая ртом воздух, в котором совсем не было кислорода, зато был огонь, дым и забивающие глотку клубы пепла. Где-то кто-то визжал. Где-то кто-то плакал. Подул ветер – горячий, иссушающий кожу, обугливающий ее на раз-два, – и над головой пронеслось нечто необъятное. Потом земля содрогнулась. Закричал мир. Кричала каждая тварь земная и тварь небесная, и даже белые воды, окрашенные в алый, кричали так громко, что заложило уши. Он уже не мог моргать, потому что веки сгорели первыми, и смотреть ему оставалось секунды полторы. Пока белки его глаз не сварятся, как куриные яйца в крутом кипятке. За эти полторы секунды он увидел то, что перешагнуло через озеро и лес – и опустило ногу, содрогнув собой землю. Это был Вышень. Его никогда не видели вблизи, только издалека – бесконечно, невероятно высокого, с головой, уходящей в облака. Сколько его ни выслеживали, как ни пытались догнать – ничего не получалось. Вышень всегда исчезал из поля зрения, перемещаясь с места на место, с материка на материк словно по волшебству. Возможно, он переходил моря вброд… а может, просто их перешагивал. Вышень оказался бесконечно высок, и невероятная его, длинная, необъятная шея сейчас скрывалась в пылающем и грохочущем небе. Вышень уходил… а обугленный остов, бывший когда-то Январем, Сахарком и Альбо, упал в раскрашенные апокалипсисом белые воды.***
Перед глазами было мутно и белым-бело. Он закрыл веки. Потом открыл. Ничего не изменилось. Чернота не наступала, даже если зажмуриться изо всех сил. Он разомкнул губы, и изо рта вырвалось несказанное Слово: один большой, круглый, подрагивающий и меняющий форму пузырь, а следом за ним – стайка пузырьков поменьше. Это Слово было: ЛЮБОВЬ. Потому что только любовь могла его спасти, когда придурки из враждующего цеха сбросили его в озеро. Они Лебедя терпеть не могли. Подонки. Это потому, что год назад он у их главного бабу увел… Все это торопливо, сбиваясь и проглатывая слова, объясняет Бажен. Лебедя вытаскивают на берег баграми и палками, обтирают полотенцами, смахивая каждую каплю опасной воды. Бажен вертится рядом с ним – тонкий и длинный, почти такой же высокий, как и Лебедь. У него короткий, чуть сплющенный нос, улыбчивый рот и глаза влюбленного щенка. Вихры над его лбом острижены и торчат во все стороны. Наверное, если Бажен чуть обрастет, будет кудрявеньким барашком. Эта мысль Бажена раздражает, так что он стрижется часто и как можно короче. Сейчас Бажен обвивает руками его плечи, раскрывает его губы языком и целует так жадно, так пылко и бездумно, что Лебедь в конце концов отвечает. – Почему «Лебедь»? – спрашивает он, оторвавшись от безвкусных чужих губ. Бажен складывает пальцы так, что они напоминают крылья. – Это я придумал! – говорит он гордо. И вдруг лицо его становится грустным и брошенным. – Ты не помнишь?.. Оказывается, с ним очень хорошо в постели. Лебедь полностью расслабляется. Забывает, что Бажен любит не его, а фантазию о том, каким он был когда-то. Лебедь дурачится, стреляет весело глазами, медленно гладит его ладонью то по члену, то по бедру, касаясь веснушчатой мягкой кожи. Хмыкнув, налегает грудью на грудь, укладываясь сверху и исследуя языком чужие губы, гладкую кромку зубов, накрыв руки Бажена на постели своими ладонями и переплетя пальцы. Тот смеется. Лебедь (почему «Лебедь»?.. пальцы, сложенные в форме крыльев – это птичка… но почему именно лебедь?.. потому что белокожий? потому что большой? и почему Лебедя это вообще волнует? это – его миллионный цикл, и ему всегда было плевать, как его называли…) освободил одну руку и нырнул ею между тел, задрал свою майку, прижимаясь голым пахом и поднявшимся членом к чужому лобку. Поймав хуй кулаком, лениво и дурашливо принялся водить головкой по яйцам Бажена, по ложбинке промежности – до самого очка, не пытаясь пока в него протиснуться, а просто дразнясь и играясь... да потихоньку надрачивая головку о гладкую кожу и короткую темную поросль в паху, так, что аж приятно стало... горячо, блядь, горячо-о-о-о, даже мурашечки по спине поползли. Бажен раскраснелся, сжал губы плотно, пялясь выжидающим взглядом. Зашептал беззвучно: ну давай, давай, кончай меня дразнить, ну чего ты… Лебедь сунул пальцы в рот и послюнявил подушечки. Потом опустил руку обратно, нырнул между телами, принявшись медленно, лениво наглаживать чужое очко, мять его пальцами, не особо даже растягивая... и смазывая тоже не особо – сколько там той слюны! – а просто снова дразнясь. Наконец убрал руку, еще раз поплевал в ладонь, накрыв ею головку и принявшись массировать-размазывать, иногда похлопывая хуем по чужому бедру и лобку. – Ща-а-а-а, чё ты... – пробормотал он, и в этой фразе не узнал себя. – Нетерпеливый какой, ебать. Какие мы нетерпеливые, прям зудит, ага, нахуй?.. Торчащие волосы. Желтый клеенчатый капюшон. Нос, такой длинный и такой кривой, словно его взяли и повернули в сторону. Бажен уставился мутными, диковатыми глазами. Обиделся? Или не понял? Или Лебедь – ЕГО Лебедь – мог сказать такое?.. Помедлив, Лебедь направил хуй как надо, протиснувшись головкой в очко. Смотрел прямо в лицо, не отводя взгляда, даже не моргая, постепенно вводя член – словно собравшись проследить весь его путь, сантиметр за сантиметром, по чужим гримасам. Наконец убрал руку от паха и поднял вверх, поймал вторую ладонь Бажена, сложив пальцы в замок и пригвоздив к простыням. Поерзал, укладываясь на его тело всем весом, и принялся неторопливо поебывать. Тот застонал, податливо прогибаясь. Ни намека на то, что Лебедь что-то делает не так. Довольный этим, Лебедь ощутил себя настоящим шпионом. Коварным лжецом, занявшим чужое тело и обманувшим всех вокруг. Он завел руки наверх, скрестил их над чужой головой, с силой впившись пальцами в пойманные ладони и постанывая, двигаясь ритмично и мощно. Член уже твердый, раздроченный, спокойный темп теперь – самое то, чтобы пощекотать себе нервишки и не спустить как подросток за пару минут. Накрыл ртом чужие губы, коротко, развязно поцеловал, а потом пробормотал, не сдержавшись: – Ну чё, нравится тебе?.. Желтый капюшон. Грубые словечки. Выскользнувшая из кожи, как из перчатки, вываренная белая рука… «Мы утонули вместе. Это имеет значение?..» Лебедь привстал, оперся на кулаки и колени, распрямив руки в локтях и поменяв позу. Наконец двинул бедрами – мощно, с размахом, принявшись трахать уже как надо, с громкими шлепками прикладываясь яйцами о подставленный зад. – Вот так, блядь, вас и надо ебать, – сказал он бездумно. – Все вы, суки, одинаковые, все на меня лезете, чё, блядь, это потому что я беленький? Гладенький? Весь такой охуенный? Чё, сука, ни одного шрамчика? Заводит это тебя, а?.. И Арину заводило, и Марию, и… Что это за имена? Откуда они взялись? Лебедь заржал – больше от злости и беспомощности, чем от удовольствия, – и мощно двинул бедрами, влетая лихо, словно не по слюне, а по литру вазелина. По башке шибануло, как будто на голодный желудок опрокинул полстакана зеленой. Преодолев сладкое головокружение, вновь двинул бедрами; и еще, и еще, постепенно ускоряясь, продолжая шептать какую-то хуйню. Склонился к чужому лицу, бормоча уже сбивчиво, теряя мысль – и внезапно вскрикнул, и еще, и еще пару раз, мощно двигая бедрами и, очевидно, кончая. Майка на животе была липкая. Бажен спустил. Лебедь молча сжимал его вспотевшие ладони. Дождался, когда мурашки пройдут, и заболят натруженные руки и плечи. Разжав пальцы, отпустил чужие ладони и откатился на постель, вынув член, даже не посмотрев, что следом из разъебанной дырки потекла сперма. Бажен лежал, молча глядя в потолок. Бажен поднялся на локтях, глянув на Лебедя зло и обиженно. И были это два совершенно разных Бажена. – Мне нужно уйти, – сказал Лебедь, обращаясь к обоим. Сердце набатом билось у него в груди. Зачем упрекал, что все они, эти мальчики и девочки, эти Бажены и Аличе хотят с ним трахнуться? А сам он что же, не хочет? Не думает об этом? И не об этом ли он мечтал, когда курил с Ябедой листик деньжицы и расчесывал губы до крови, и хохотал, и лип к нему, и смотрел… и почти решился его поцеловать… Кто это? Кто это? Откуда эти имена?! – Ты заблудился, – сказал тот Бажен, что лежал. – Совсем, совсем заблудился… Я думал, если мы придумаем тебе имя, то ты остановишься. Привыкнешь. Сможешь больше не бросаться… туда. – Ты – не он! – выплюнул тот Бажен, что сидел. – Он так не говорил! Он со мной так никогда себя не вел. Я думал, он просто что-то забыл… думал, что смогу ему напомнить! Но ты – не он! Ты – не он, вообще не он! Что ты такое?! – Мне нужно уйти, – повторил Лебедь. Зашарил у постели, отыскивая свои шмотки. – И сколько будешь убегать? Тысячу циклов? Две тысячи? – спросил тот Бажен, что лежал. Перевел на Лебедя глаза, улыбнувшись устало и грустно. – Вот как тебе помочь, а?.. Я же не знаю… – Давай! Вали! – крикнул тот Бажен, что сидел. Потянул простыню, укрываясь, отворачиваясь. Лицо его побагровело от злости. – Ты – не он! Мне же говорили… предупреждали… а я не верил… Лебедь натянул трусы. Следом – джинсы с прорехами на коленках. В каком-то из миров его облачали в тогу. В каком-то – в холщовые штаны, которые не жаль испачкать в свинарнике. Он вспомнил все свои вещи разом. Словно все они были на нем в эту секунду. – Тебе нужно сделать что-то, чего ты еще не делал, – сказал тот Бажен, что лежал. Провел ладонью по лицу, почесал ногтем короткий приплюснутый нос. – Может, ты сам должен выбрать себе имя? Чтобы не КТО-ТО его тебе дал. А ты сам. Ты ведь ни разу так не делал?.. – Тебе нужно пойти обратно в белые воды и сдохнуть, – с отвращением сказал тот Бажен, что сидел. – Зря мы тебя вытаскивали. Правду говорят, упал в белые воды – все, труп. Память – это все, что у нас есть. Без памяти мы… Лебедь еле добрался до озера. Поселок был далеко: много-много километров… или сейчас тут считают в милях?.. Много километров кривых земляных тропинок… или дорог, вымощенных белым булыжником?.. Он знал, куда нужно идти. Он нашел бы родник, даже если бы тот открылся в глубине чащи, явив миру свое белое, ненасытное нутро. На самом берегу Лебедь упал на колени, и его долго рвало – без ошметков пищи, без воды, едкой зеленой желчью. Потом он дополз до белых вод и лег в них правой щекой. Глаз погрузился в мутное, непрозрачное, и вокруг стало тихо и белым-бело.***
А потом кто-то сказал: – Эй, уебок. Ногу Лебедя поддели мыском башмака. И пнули. Пребольно. – Чё разлегся? Он поднял голову – с трудом, упираясь в белое болото руками. Память его покидала… о всех его Баженах… о профессоре Монтгомери… о Ябеде… о Короле Медоносе и его шершавых объятиях… о Чиччо и Пьетро, один из которых вырос и окликнул его на базаре, а другого он утопил вместе с собой… – Загораешь? – с интересом спросил незнакомец. Был он высок, широк и бородат. Глаза у него были светло-карие. Лучи заходящего солнца отразились в них, словно в круглых золотых монетах. Незнакомец ухмыльнулся, и ямочки на его щеках стали опасными – секунду назад Лебедю не хотелось жить, но сейчас захотелось вскочить и убежать от этого человека прямо на четвереньках. – Ну чего ты к нему прицепился? – с мула спрыгнула хорошенькая светловолосая девица. Опустилась рядом с Лебедем, взяла за плечи, аккуратно вытаскивая его руки из белых вод. Достала платок, принялась обтирать его пальцы по одному. – Бедный… – Добрая ты душа, Юна, – буркнул незнакомец. Отвернулся. – Нового трахаля себе нашла? – Дурак, – сказала девушка. И улыбнулась Лебедю маленьким красивым ртом. – Помнишь, как тебя зовут? Тот уселся на ровный, раскаленный за день булыжник. Сложил руки так, потом эдак. Пошевелил пальцами, словно крыльями. – Лебедь. – Как красиво! – обрадовалась Юна. Повернулась к бородачу, уже сунувшему ногу в стремя. – Давай его к Мэлику в цех завезем? Сам знаешь, у них там сейчас безрыбье… А тут мужик здоровенный. Сильный. Свое имя помнит, говорить может. Помощник будет… Бородач взгромоздился на своего мула. Развернул его шенкелями, даже не притронувшись к поводьям. – Сама с ним будешь нянчиться, – сказал он, обращаясь к девушке. А потом наклонился, заглянув Лебедю в глаза. – Найдешь там моего братишку. Он тебя подстрахует… ты его подстрахуешь… ты ж не мудак, а? Юна, ты мне не мудака из этой лужи выловила? – Да не, ну какой он мудак. Вокруг озерца была чистая, ровная, как тарелочка, каменистая пустошь. Ни одной елки-спички, об которую кровавое небо могло чиркнуть брюхом и устроить вселенский пожар. Да и небо тут, прямо скажем, было самое обычное. Голубое… «Тебе нужно сделать что-то, чего ты еще не делал». Лебедь встал, пошатнувшись. Он тут уже был – с полсотни циклов назад. Интересно, «Ветерок» притаился там же, где и тогда?.. Или это было сотню лет назад? Или это будет сотней лет позже? «Может, ты сам должен выбрать себе имя?» Юна и бородач с хищными ямочками перераспределяли поклажу. Пегий мул Юны пританцовывал, еще не зная, что скоро на спину ему взгромоздят здоровенного, широкоплечего, белокожего мужика. «Чтобы не КТО-ТО его тебе давал. А ты сам. Ты ведь ни разу так не делал?..» – Я выберу себе имя, – пробормотал Лебедь. Бородач обернулся, едва не сожрав его подозрительным взглядом. – Чё ты мелешь? – проворчал он. – Да так… – прошептал Лебедь. – Ничего. Пустошь была гладенькой, как скорлупа яйца. И Лебедь впервые, отходя от белых вод, не почувствовал себя несчастным. Перед глазами было мутно и белым-бело – его слепило солнце, вышедшее из-за светло-серой, с розовыми подпалинами тучи. Лебедю пришлось зажмуриться. Он устроился в седле позади Юны, обнял ее – и ощутил трепет здорового, молодого, сильного тела. Она прижалась к нему и засмеялась. С Баженом было хорошо… Лебедь не видел поводов, чтобы и с красавицей Юной не было так же. В такие моменты, в постели или на сеновале, в густой траве или в телеге, ему не думалось ни о прошлых жизнях, ни о будущих, а думалось только о том, как в голове разгораются яркие-яркие звезды. И только в них в эту секунду был смысл.***
18 апреля, 20хх 04:32 P.M. У нас в цеху появился новенький, здоровый как лось и с блядскими глазами. Вот прямо глянешь, и видно – готов трахаться сию секунду, только пальцем помани. Плечи в косую сажень, белокожий, здоровенный мужик – а я в здоровых мужиках разбираюсь, уж поверьте. В моей семье таких было шестеро. У этого – спина как у гребца, бицепс с девчоночью талию, а волосы – коротко стриженные и седые. Седина теперь не редкость, редкость такие как я – те, кому после Бури ни пряди не выбелило. Говорят, нервы у нас крепкие. А как по мне, просто наследственность такая. Этот вроде тоже – хоть и седой, а не трус. Завтра хочет с нами на вылазку, говорит, что знает, где залег Ветерок. [ неразборчиво ] Новеньких в последнее время мало, а лишние руки не помешают. Хорошо, что пришел. Наши такие: нет, Визгарь, не к добру это! А я знаю – к добру. У меня на людей чуйка.