Sorry, i love you

Чанбин не переносит чувство жалости. Жалость — негативное, отрицательное чувство, которое побуждает ощущать снисходительное сострадание к определенному объекту. Безусловно, эта эмоция по-разному интерпретируется в зависимости от обстоятельств, повлекших за собой ее. Но в девяноста девяти процентах случаев, жалость — чувство превосходства над кем-то, что заставляет человека унижаться в своем положении, чувствовать себя несчастным и никчемным. Чанбин всей своей душой ненавидит, когда его жалеют: ненавидит пустые сантименты, ненавидит сочувствующие взгляды и чужие скомканные: «Все будет хорошо». Сожалеющий человек ни на грамм не ощущает того, что приходится чувствовать тому, кого все уверенно жалеют, думая, что словами поддержки смогут изменить хоть что-то. Всеобщая сердобольность ему нигде не уперлась, и, не будь ему эти люди близки, он бы послал их так далеко, насколько смог бы придумать, лишь бы избавиться от навязчивого и ненужного ты будешь в порядке. Еще сильнее комом в горле застревает жалость к самому себе. Когда в зеркале ты видишь не лучшую версию себя, которую долгими годами выстраивал, отгораживаясь ото всех возведенными кирпичными стенами, а разбитого, уничтоженного того, кого прогонял изо всех сил. Чанбин ненавидел жалеть себя, когда последствия этой самой жалости налицо — отсутствие аппетита, нехватка сил и недостаток ресурсов ни на что. Из-за чертовой жалости он терял себя, чего допускать совсем не хотелось. Он всегда считал, что жалость к себе — презрение самого себя, сравнимое с опущенными руками и отсутствием желания идти дальше; это едкое чувство, скручивающее живот и сбивающее ранее ровное дыхание, понижает самооценку и жидким бетоном заливает ноги без возможности сделать шаг вперед. А значит самолично разрушить когда-то самостоятельно выстроенный домик. Поэтому, когда спустя полгода обоюдного молчания в шумном аэропорту он встречается взглядами с карамельными глазами Енбока, ему кажется, что потраченные силы на саморефлексию стремятся к нулю. Пальцы неприятно потрясывает, но он натягивает на губы дежурную улыбку, бегло оглядывает его с ног до головы, подмечая, что тот стал еще живее, чем был раньше (разве люди могут светиться счастьем так ярко?), тихо откашливается, чтобы прочистить горло, и первым говорит то, что сильнее всего зацепило его: — У тебя красивые веснушки, — и этого достаточно, чтобы стоящий рядом Чан сжал руку на талии Енбока немного сильнее, чем раньше, когда второй еле заметно приоткрыл губы в удивлении. Он смотрит на Чанбина чуть дольше положенного, а после его лицо начинает сиять ослепительной улыбкой. — И тебе привет, хен! — он салютует ему прозрачным стаканчиком из Старбакса, покрытым тонким прохладным слоем влаги, — Мы так скучали по тебе. Чан кивает ему, Чанбин делает то же в ответ, предлагая помощь с чемоданами. Феликс всю дорогу до машины держит Чана за руку, продолжает улыбаться, рассказывая, словно заведенный, о том, как в аэропорту Австралии к нему подбежала познакомиться милая девочка с длинными цветными косичками, таская его с собой по залу ожидания туда-сюда, сжимая своей маленькой ладошкой его указательный палец. Спустя двадцать минут поездки, когда сумки были загружены в заранее разобранный от хлама багажник, Енбок засыпает на коленях Чана, уместившись на задних сидениях и беспокойно сжимая его колено левой рукой. — Чанбин, послушай… — шепотом начинает Чан, когда в образовавшейся тишине машины отыграло две песни и сопение Феликса начало постепенно заполнять авто. — Хен, я знаю, ладно? — Чанбин ведет одной рукой, внимательно следя за дорогой, — Ничего нет, тебе не о чем беспокоиться. — Но это есть, — Чан опускает руку на макушку Енбока и начинает медленно перебирать темные волосы, изредка заправляя за ухо опавшие на лицо пряди. Чанбин отвечает почти в ту же секунду: — Этого нет. Хорошо, даже если есть, то это никак не повлияет на вас, — он ловит его взгляд через зеркало заднего вида и решает уточнить: — Это никак не повлияет на него. Чанбин чувствует, как Чан внимательно смотрит на него несколько долгих секунд. — Хорошо, — он ограничивается коротким словом и поворачивается к окну. Чанбин ему за это благодарен, потому что продолжать диалог нет никаких сил. Он, бросая взгляд на правую полосу, цепляется за чистое, без малейшего намека на макияж, лицо Феликса. Тот дергает маленьким носом и жмурится, потирая пальцами голое колено Чана. Чанбин возвращает свое внимание дороге, осознавая, что это другой Енбок: почти такой же живой, как раньше, но живее в тысячи раз, улыбчивый, как и раньше, любящий Чана, как и всегда, но теперь — без косметики. Чанбин всегда говорил ему, что его веснушки — маленькая вселенная с миллионом миллиарда миллиардов звезд, уместившаяся на лице одного солнечного мальчика. Енбок отмахивался от его слов и прятал пятнышки под толстым слоем тонального крема. «Я так люблю Чана и свои веснушки» — гласила подпись его последнего поста в Инстаграм месячной давности, на фотографии в котором — его яркая улыбка, целующий в щеку Чан и чистая кожа с сотнями солнечных поцелуев. Чанбин вновь ощущает разъедающую грудь жалость, из-за чего злобно сигналит впереди стоящей на светофоре машине. Сеульская квартира Чана находится в двух часах езды от аэропорта, Енбок своей жилплощади в этой стране не имеет, потому что все свое нахождение здесь провел то у Чана, то в общежитии, то на съемных квартирах пополам с Джисоном. Джисон сюда заглядывал время от времени, чтобы полить многочисленные цветы и растения, а еще реже — протереть пыль (в долгу он не оставался, — Чан заказывал на свои деньги корм его котам). Чанбину здесь, в самом деле, делать нечего, поэтому, вновь оказав помощь с сумками, он учтиво отказывается (вовсе не из вежливости) от предложения Феликса выпить кофе после дождливой улицы. Он переглядывается с Чаном на выходе, пожимает его руку и машет маячащему на кухне Енбоку, бегло улыбаясь уголками губ. Он хватает оставленную на тумбе барсетку, в которой вещей по минимуму, — телефон, ключи, кошелек, — и покидает квартиру под скрежет дверного замка. На улице лить начало только сильнее, Чанбин пробегается взглядом по застеленному темными облаками небу и хмурится, натягивая на голову капюшон тонкой толстовки, на которой по всей поверхности разбросаны мокрые следы капель. Тело неприятно дрожит. Он быстрым шагом добирается до машины, снимает ее с сигнализации и запрыгивает внутрь, хлопнув дверью немного сильнее, чем стоило бы — его новое авто и без грубого обращения прекрасно функционирует. Чанбин медленно проворачивает ключ зажигания и, как только слышит приятный рокот заведенного мотора, включает печку, а затем расслабляется — впервые за несколько часов. В капхолдере холодный стаканчик давно остывшего американо, но он делает щедрый глоток и отставляет напиток на место, откидываясь на спинку кресла. Медленный выдох и такое же медленное закрытие век — ни капли успокоения не чувствуется. Руки размещены на руле, грубо сжимают его шершавую поверхность, ни на секунду не сменяя своего положения; левая нога нервно отбивает нечеткий ритм и дрожь, пускай от слабых ударов, отдается в бедре и выше — к сердцу, задевая трепещущую от пережитого душу. Дыхание почти ровное. Во рту вяжет горьким привкусом кофе, и Чанбин несколько раз смакует, но не для того, чтобы разогнать, скорее распробовать и понять, по какой причине терпкость такого крепкого напитка доставляет удовольствие в его употреблении. Он целенаправленно проводит аналогию со своими собственными чувствами и понимает, что здесь, наверное, все-таки немного по-другому — горечь этих чувств и душевных терзаний едва ли доставляют удовольствие. Они только сжигают рецепторы сильней и сильней с каждым разом, потому что, ему ли не знать, — из этой горечи качественный кофе не сварит даже умелый бариста. Твердый материал под пальцами неприятно скрипит. Чанбин открывает глаза и делает глубокий вдох. Через несколько секунд он находит в себе силы и выезжает с парковки. Дом встречает его тишиной и привычными сумерками, — он нечасто бывает здесь в светлое время суток: обычно нагружает себя работой, трудится раза в два больше, чем Джисон, и частенько ночует в студии, потому что возвращаться в пустую холодную квартиру совсем не хочется; если Чанбин решает остаться дома, то приходит глубоко за полночь, быстро скидывает вещи, принимает душ и отключается. Утром — просыпается раньше девяти без будильника, готовит завтрак на скорую руку из сухих продуктов, которые находит в закромах полупустых ящиков, и уезжает в студию, по пути покупает напитки, обед и ужин. И так каждый день чуть больше полугода. Джисон искренне беспокоится. Этому Чанбин ни капельки не был удивлен — тот все годы, сколько они знакомы, был таким: чрезмерно переживающим и эмпатичным. Из колеи его выбило волнение Минхо, который, казалось, волнуется только за Джисона и их троих котов, перевезенных из родительской квартиры. В один из дней, на втором месяце потери Чанбина в днях, мыслях и собственной жизни, Минхо ни с того ни с сего силой вытянул его из студии, где тот проводил третий день безвылазно, отвез к себе домой, выдал сменную одежду и запретил покидать пределы квартиры до тех пор, пока Чанбин по-человечески не выспится. Он закатил глаза, врученную одежду взял нехотя и поплелся в душ, где просидел по меньшей мере сорок минут, гипнотизируя земляничный гель для душа, ужасно напоминающий кого-то определенного. Минхо знал обо всем с самого начала, поэтому Чанбин не впечатлился, когда за просмотром недавно вышедшего полнометражного аниме и поеданием риса с овощами терияки, услышал: — Он уехал, Чанбин, — Минхо отставил тарелку на кофейный столик и подозвал одного из котов (Чанбин так и не смог запомнить их) к себе, привычно умещая его на коленях, — Я знаю, что поможет только время. Поверь, я знаю, что такое разбитое сердце, замятые в себе чувства и тяготящее внутри желание еще сильнее разодрать себе душу, но послушай, — он выключает звук телевизора; картинки так и остаются мелькать перед его глазами — Чанбин внимательно смотрит в них и, оттого что Минхо почти не моргает, кажется, четко может разглядеть каждый кадр, — Я не имею никакого права лезть в это. Это никогда не касалось меня, но я твой лучший друг. Я хочу тебе помочь. Минхо неторопливо гладит серого полосатого кота и цыкает, когда тот цепляет когтями его футболку. На подлокотнике покоится почти остывший зеленый чай, он делает глоток, выжидает секунду, собирая мысли воедино, и продолжает: — Я рассказывал вскользь, но до Джисона… до Джисона мне было трудно, — он закидывает ноги на диван и разворачивается корпусом к Чанбину. Тот повторяет его действия, но стремительно отодвигается в другую сторону до упора. Это вовсе не значит, что Чанбин против начавшегося монолога, нет, он лишь желает сохранять свое личное пространство, не более, — Я был не в одних, не в двух и не в трех отношениях. Все они, кроме последних, кончались через короткое время, можно сказать, все эти люди ничего не стоили. Но, в конце концов, я получил опыт. Каждый раз я анализировал ситуации, пытался понять, где накосячил мой очередной бывший, — Минхо хмыкает, и Чанбин на его заявление закатывает глаза, — они оба прекрасно знают, что тот и был причинами расставаний, — А потом… Потом, спустя какое-то время я встретил Джисона и, знаешь, сначала я думал, что не вынесу его. Когда ты познакомил нас, он ужасно раздражал меня своей непосредственностью, а потом я пришел к мысли, что он, бесспорно, в моем вкусе, и я хочу на один раз затащить его в постель. Чанбин кривится от его слов, но ничего не говорит, и продолжает слушать. — Но я подумал: «Он же работает с Чанбином, я так не могу» и попытался это желание из себя вытравить. Почти получилось. Почти, потому что я понял, что хочу позвать его на свидание, и, знаешь, — он подгибает одно колено и умещает на нем подбородок, непрерывно перебирая шерсть мурчащего кота, — Я пересмотрел свои взгляды. С ним мне захотелось искать проблемы в себе, а с каждым днем, по нарастающей, я в нем словно тонул. Я просто понял, что нашел того, кого искал, хотя хочу сказать, что мой последний разрыв был действительно болезненным, оставил глубокие раны, и после него отношений не хотелось вовсе. А потом ко мне прилип Джисон, как огромный подорожник и, кроме разового секса с ним, мне захотелось его целиком. Чанбин хмурит брови. Ему не хочется слышать слова «Джисон» и «секс» в одном предложении, но он вновь молчит, давая Минхо закончить мысль. Хотя сам он прекрасно понимает, к чему тот клонит. — Так вот, — Минхо умышленно пихает стопой голень Чанбина, на что второй переводит на него недовольный взгляд, а в ответ получает усмешку. И еще один пинок, — Я к тому что он уехал в другую страну, неизвестно, когда вернется и… И у него есть любимый человек. Я знаю вашу ситуацию, я помню все от начала и до конца так четко, будто сам пережил это. Поэтому я хочу тебя вытащить. Я хочу, чтобы ты переключил хотя бы часть своего внимания на окружающих тебя людей и на себя. Чанбин, это нужно сделать, иначе ты просто сдохнешь в своей апатии. — Значит сдохну, — подытоживает тот и откладывает на стол забытую минутами ранее на коленях тарелку. — Нет. — Да. — Чанбин, блять, я серьезно. — Я тоже. — Я хочу тебя познакомить с моим коллегой. — Хен, я не хочу знакомиться с твоим коллегой, — Чанбин опускает голову, упирается локтем в бедро и трет переносицу большим и указательным пальцами, стараясь примерно прикинуть, через сколько Минхо прекратит гнуть свою линию и закроет эту тему. — Тебя никто не заставляет ложиться с ним в постель или идти под венец. Его зовут Хенджин, он не так давно работает со мной, но он действительно неплохой парень, — Минхо отпускает кота и двигается ближе. Через мгновение Чанбин чувствует руки на своих плечах, — Ты потерялся, слышишь? Ты знаешь меня уже больше десяти лет и, думаю, тебе нетрудно по пальцам одной руки посчитать, сколько раз я уделял чему-то так много внимания. Чанбин не поднимает голову. Хочет, чтобы Минхо перестал прикасаться к нему, хочет снять чужие вещи, покинуть квартиру и не видеть его больше никогда. Но в тот же момент он думает о том, чтобы сжать Минхо в объятиях до хруста костей, попросить дать себе пощечину, потому что от жалости к самому себе сердце ноет. И Минхо, как никто другой, его понимает. Поэтому не убирает руки. — Единожды, Чанбин. Только тогда, когда мы разошлись с Джисоном, и я осознал, какую ошибку допустил, — он делает глубокий вдох, затем следует такой же продолжительный выдох, но дальше — ничего. Только неизменно теплые ладони на плечах. Чанбин молчит. Сердце отбивает быстрый ритм о ребра, и он ощущает, как они крошкой сыплются вниз, царапая изнутри. Жалость уничтожает его, сжирает и бездушно рвет внутренности. Если бы тогда, полтора года назад, ему сказали, что влюбленность в Ли Енбока будет приносить такую боль, он бы… Он бы ничего не изменил. Он бы скупил все пластыри и обезболивающие из аптеки в соседнем доме и принялся ждать, когда именно наступит это самое «больно». — Я знаю. Они перематывают фильм на тот момент, где остановились, Чанбин отлучается на кухню разогреть остывший ужин для себя и Минхо. Он возвращается с двумя тарелками и пачкой чипсов в зубах, плюхается на диван и чуть не давит развалившегося на его месте кота. Минхо за это звонко бьет его по заднице, бубнит проклятия себе под нос и гладит почти пострадавшее животное по голове. Спустя несколько минут он умещает подушку на бедра Чанбина и ложится, не забыв несколько раз щипнуть того за колено. Тарелки пустуют, чай налит во второй раз (в этот раз удивительно, но без пива, — после одиннадцати в ближайших магазинах не продавали), и Минхо почти дремлет, но вспоминает начатое и решает уточнить: — Насчет Хенджина… Минхо был таким всегда, все то время, сколько Чанбин себя помнит. Их знакомство не было преднамеренным, но это та самая дружба, пронесенная сквозь года: одна группа детского сада, где каждый старался испортить игрушку другого, следующей ступенью стала школа — разрисованные тетради, разбитые носы, совместные походы к директору, отбывания наказаний — неизменно с тряпкой в руках или лезвием для отдирания жвачек. Но даже эти, казалось бы, глупости сроднили — Чанбин подрался с мальчиком классом старше за своего друга, когда тот стал пускать о Минхо неприятные слухи. Чанбин после подал руку, помог подняться; идти до дома им было в одну сторону, поэтому, в свои тринадцать, он впервые нашел настоящего друга, а затем — в четырнадцать — этот самый друг сквозь слезы и сжатые в кровь от ногтей кулаки признался, что слухи годовалой давности — правда. Признался, что он действительно немного… Другой. И, сожмурившись, был готов принять удар лицом, грудью, животом — не имело значения, но Чанбин не ударил. Он смотрел распахнутыми глазами, слишком долго не моргал, а потом прижал именно так, до хруста в ребрах, как в будущем захочет прижать на узком диване с мелькающими картинками аниме в отражении глаз. Тот день оба до сих пор помнят. Минхо до сих пор помнит, как Чанбин тихо ответил, чтобы никто, кроме них не смог стать свидетелем еле слышного, неуверенного: «Я тоже… Другой». — Нет, — отрезает Чанбин, но обещает ему спать достаточное количество часов в сутки, питаться здоровой едой минимум дважды в день и в свободное от работы время выбираться куда-то вместе с ним и Джисоном (Джисоном, который по указке Минхо ночует в студии сегодня). В начале третьего месяца Чанбин нарушает свое обещание. Он вновь сутками находится в студии, старается выжимать из себя все двести процентов, пишет текст за текстом, которые точно так же один за другим оказываются смятыми в мусорном ведре. Джисон снова беспокоится, но в этот раз молчит. Только тихонько из раза в раз подставляет ближе бумажную тарелку с разогретой в кофейне на первом этаже едой и напоминает поесть. Чанбин иногда слишком глубоко погружается в свои воспоминания, когда зависает на одной из строчек. Пальцы безвольно выпускают ручку на стол, глаза в такие моменты или закрыты, или их взор прикован к статично располагающемуся невдалеке предмету. В этот раз таковым предметом оказывается Джисон. И Чанбин вспоминает, как переписывался с ним на форуме анонимных начинающих музыкантов, где они, спустя время общения, выяснили, что живут в одном городе, а еще через несколько недель — договорились о встрече. Джисон предложил «зависать» вместе в свободное время, аргументируя это тем, что у них сошлось огромное множество интересов. Чанбин против не был. Джисон уверенно таскал его на ночные закрытые батлы, куда несовершеннолетних пускали только благодаря связям (ими Джисон обзавелся еще в пятнадцать), скидывал ему свои демки, тексты и каждый раз просил оценить «Только честно, хен, вдруг я думаю, что это вышло пиздато, а на деле — параша парашная». Чанбин оценивал. Чанбин критиковал. Чанбин советовал. Впрочем, Джисон был замечательным другом. Они довольно быстро сработались: у одного в голове было бессчетное количество идей, у другого — труд и упорство за десятерых. Поэтому Джисон строчил тексты, Чанбин — дорабатывал; Джисон находил и покупал семплы, Чанбин мешал их с собственным дорожками; Джисон приносил напитки, Чанбин — перекус. В каждом их действии наблюдался до профессионализма отточенный баланс даже на ранних стадиях их внезапного сотрудничества — в какой-то, — ни для кого точно не определенный момент, — они друг друга просто-напросто прочувствовали. Джисон был довольно громким, взбалмошным и во многих вещах непосредственным, не сконцентрированным, что не касалось работы. С тринадцати он начал писать тексты, следующий год — первые треки, записанные на диктофон телефона, насмешки в школе и осуждение родителей за современное бесперспективное творчество — куда пальцем не тыкни — в каждой семье малолетний рэпер. Не то чтобы это останавливало Джисона даже тогда, когда на его стороне был только он сам. Чанбин же, напротив, — собранный и сосредоточенный, дотошный до каждой мелочи и, по первой, Джисон был напуган чужой педантичностью в отношении каждой детали их проектов. Чанбину с родителями повезло больше, если судить со стороны Джисона, — тем было по большей степени все равно, чем занят их сын. И это стало причиной раннего переезда, который произошел в девятнадцать, долгому и муторному поиску съемного жилья, желательно подальше от ближайших родственников и таким же усиленным поиском денег на это самое жилье. Благо, в финансовом плане проблем оказалось куда меньше — родители были не против — на том и порешали. Чанбин нашел местечко недалеко от квартиры Минхо, — всего в двух домах, — позвал Джисона и друга детства помочь с коробками и уже в тот момент, когда первый протянул незнакомцу руку с уверенно-ухмыляющимся: «Здарова, чел, я Хан, Джейван, Хан Джисон. Уверен, Чанбин не мог про меня не рассказывать» почуял некоторую неладность. Но в силу своего характера зацикливаться не стал — достаточно было кивка Минхо, принятого рукопожатия и совместной грузопереносной работы, чтобы выкинуть из головы лишние мысли. И, кажется, именно тот день, когда он зарегистрировался на том сайте, слишком долго придумывая оригинальный ник, стал решающим. Тот день стал точкой старта его грустной истории о солнечном и ни капельки не грустном мальчике Ли Енбоке. А после — Чанбин познакомился с Чаном. Чан был одним из тех, кто выигрывал большинство батлов в том самом клубе, где Джисон и Чанбин проводили большую часть совместных вылазок из студии или квартиры второго. Они оба были заинтересованы в популярном парне, который вроде бы кореец, но тексты пишет на чистом английском, еще и акцент у него странный, да и повадки больно на корейские не похожи. Так их дуэт аккуратно («Эй, ты, с дредами! Да-да, ты! Разговор есть» — Чанбин как вчера помнит) познакомился со знаменитым в своих кругах Бан Кристофером Чаном. И это стало второй точкой невозврата для Со Чанбина. Знакомство с Чаном повлекло за собой знакомство с Феликсом Ли Енбоком. Этот парень был одного возраста с Джисоном, младше всего на день, но его яркие глаза и ослепительная улыбка делали его совсем крохой в глазах Чанбина. Крохотный, немного худой, но имеющий достаточно мышц, любящий браслеты из цветных бусин и обувь на платформе, чтобы быть немного выше. Чанбин почти сразу поделился с Минхо, — который на тот момент всеми силами избегал Джисона, стараясь не появляться в студии, когда тот был там за совместной работой с Чанбином, — на что тот ответил коротким: «Не проеби». Феликс искрил счастьем, и даже Чанбин, не находящий этого счастья ни в чем, наконец-то смог зацепиться за то, что заставляло его улыбаться настолько сильно, что каждый раз до боли сводило щеки. Феликса хотелось защищать. Ему хотелось посвящать самые добрые песни про самую искреннюю любовь, хотелось держаться с ним за руки и украсть его первый поцелуй на прогулке вдоль замолчавшего на мгновение океана. Чанбин хотел помочь полюбить Енбоку свои особенные веснушки, он мечтал поцеловать каждую из них, собрать сотни созвездий из рассыпанных по пухлым щекам звезд. Чанбин ночами представлял, как переплетает их пальцы, как целует маленький нос, каждую костяшку на обеих руках, зацеловывает припухшие надутые губы, а затем вновь — метит поцелуями каждую веснушку и шепчет тихое: «Ты драгоценнее всех, кого я когда-либо встречал». Феликса хотелось любить. И Чанбин любил. Чанбин любил его каждое мгновение, каждую секунду после того, как увидел впервые. И точно такой же светлой искрящейся любовью любит до сих пор. Енбок был другим. Никто из знакомых Чанбина не был таким ярких во всех проявлениях: у него желто-карамельные глаза с сияющим блеском, белобрысая копна волос, слегка отросших на затылке и напоминающих неаккуратный маллет, тонкие коротковатые пальцы, на ногтях которых неизменно — ровный слой прозрачного глянцевого лака. Феликс любил мягкую одежду приглушенных цветов, время от времени он вплетал бусины в волосы жарким летом и мог неловко нарисовать крошечное сердечко на левой щеке поверх толстого слоя тонального крема («Хен, если честно, мне немного некомфортно на улице… Так» — однажды признался он. «Кажется, что пялящиеся люди знают обо мне… Все. Я наверное выгляжу так стереотипно, да?»). Несмотря на некоторую неуверенность, он, ни на секунду не переставая улыбаться, пожимал руки Чанбину и Джисону в их первую встречу. Они тогда собрались по просьбе Чана, который решил познакомить своих «корешей» со своим лучшим другом («Кореша, это — Феликс. Феликс, это — кореша. Знакомьтесь»). Чанбин тогда понял, что этот парнишка в белом легком свитшоте похож на солнце. Чан из раза в раз о нем рассказывал (даже больше, чем о себе), показывал их общие фотографии, вспоминал Австралию и убеждал, что там вовсе не на каждом углу ползают огромные пауки. Джисон все равно кривился и отмахивался. Чан был достаточно проницательным, чтобы каждый раз, когда Чанбин задумывался о Енбоке немного дольше положенного для друзей их уровня, тыкать ему локтем в ребра, а потом — рукой на смоляно-черные волосы, чтобы испортить примятую под привычной кепкой прическу, и, улыбаясь с ямочками, дружелюбно: «Не раскисай, Бинни, что бы не было для этого причиной». Чан всегда совмещал в себе сценический, закрепленный стереотипами образ того-самого-рэпера-с-дредами, но в жизни был абсолютной противоположностью — в нем доброты и заботы больше, чем солнца в жаркой Австралии. Чан никогда не был плохим. После одного из своих успешных выступлений, он предложил Джисону и Чанбину остаться в баре и выпить за его победу. Тогда минуло около четырех месяцев после их знакомства; Енбок в этот раз присоединиться не смог, но активно поздравлял Чана в личных сообщениях — с кучей сердечек и милых картинок с котами. Чан смотрел в экран и неизменно улыбался так же, как улыбается всегда, когда Феликс пишет ему. Чанбину, неумышленно задержавшему на нем взгляд, эта улыбка знакома. Он сам Енбоку так улыбается. Эта ночь для Чанбина становится противоречивой. После третьей кружки пива (здесь они, в самом деле, огромные) Чана развезло достаточно для того, чтобы наконец признаться: — Я… Блять, это, наверное, очевидно уже давно, но, знаете, я так безнадежно влюблен в Енбока, это какой-то пиздец, — он утыкается лбом в барную стойку, указывает бармену налить им еще по одной (Чан платит сегодня, поэтому Джисон болванчиком качает головой и тянет руки к переполненной кружке). Чанбин от чужой реплики чувствует, как пиво внутри собирается переполнить его организм так же, как наполненный до краев стакан. И это тот момент, когда он в самом, что ни на есть, ярком проявлении ощущает первый приступ жалости, с которой до ужаса сильно сроднится в ближайшем будущем. — Я хочу попытать удачу и пригласить его на свидание, — продолжает Чан. — Правильно! — соглашается Джисон, у которого заметно заблестели от выпитого глаза — он сейчас будет готов согласиться со всем, что ему будет сказано (хотя, Чанбину кажется, не будь тот пьян, он бы в любом случае поддержал своего старшего хена). Чанбин ярой заинтересованности в диалоге не проявляет, на вопросительные взгляды отмахивается и подкрепляет это тем, что после алкоголя повело, а от усталости заболела голова. Поэтому он, с чувством абсолютной безнадежности, натягивает кепку, оставляет на стойке десять тысяч вон, пропуская слова Чана, ни разу больше не притрагивается к пиву и уходит. На улице знойная жара июньской ночи, духота и скопления мелких мошек возле мелькающей вывески бара. Чанбин еще на выходе достает сигареты и, сделав шаг за порог помещения, моментально закуривает, пряча левую руку вместе с зажигалкой в карман джоггеров. От первой тяги внутренности взрываются, словно от кинутой в бензин спички. spearb я в ебаном дерьме ho ? spearb чан хочет позвать енбока на свидание И шести слов достаточно, чтобы Минхо тут же предложил прийти, просидев с Чанбином в его душной квартире весь остаток ночи, игнорируя разгар сессии и следующий трудный, заваленный зачетами день. А спустя неделю, Чанбин узнает, что Феликс согласился. Согласился не только на свидание. Они собираются в квартире Чана (точнее, образно, — эта квартира его тети, которая сегодня остается у подруги, но, по его словам, была совершенно не против их совместного времяпрепровождения). И первое, что видит Чанбин, когда входит в зал после того, как его впускает приехавший чуть раньше Джисон, — целующий Чана Енбок. Минхо перекидывается с Джисоном парой слов за его спиной, — они видятся всего третий раз (Минхо был по-настоящему успешен в своем избегании) — после чего вдвоем перемещаются в кухню, и больше их разговора не слышно. Чанбин не слышал и до, их слова, словно белым шумом, совсем не сохранялись на подкорке, будто были произнесены на незнакомом языке. Все его внимание, — правда, буквально на несколько секунд, — было приковано к тому, что он видел перед собой. Но Феликс замечает его краем глаза, неловко извиняется и приветственно обнимает с розовым румянцем на щеках. Чан выглядит ужасно счастливым, распаленным, с двумя расстегнутыми пуговицами на рубашке и красным пятнышком немного выше ключицы. Впрочем, Чанбин понимал, что это произойдет. Он не был уверен в том, как скоро, — просто знал, что этим всем и закончится: Енбок будет счастлив с Чаном, будет целовать Чана, держать за руку Чана и влюбляться в посвященные ему песни, написанные Чаном. Не Чанбином. Никогда не Чанбином. Он не любит выпивку так, как ее, например, любит Минхо или Джисон. Но сегодня душу скручивает гораздо, гораздо сильнее, чем тогда в баре. Поэтому единственным способом отвлечься и почувствовать себя менее приземленным Чанбин считает алкоголь. В любом случае, ничего другого под рукой нет — вероятно, будь он дома сейчас, он бы впервые за неизмеримо долгое время позволил себе заплакать и, несомненно, утопить душу в жалости от чувства горечи и несправедливости. Перед глазами плывет, голову неприятно кружит. Он делает глоток за глотком, старается пропускать мимо разговоры ребят, утопая в дешевом пиве вперемешку с вином и парой пропущенных стаканчиков мартини. Минхо заикнулся о понижении градуса, но Чанбин лишь бросил на него нечитаемый для других взгляд, и продолжил, потому что прекрасно осознавал: прекратит — сорвется. Минхо больше ничего не сказал, продолжая увлеченно слушать Джисона. Енбок весь вечер обеспокоенно смотрел в его сторону, но Чанбин, слишком занятый попыткой безвозвратного самоуничтожения, не поймал ни одного взгляда в ответ. Через еще несколько стаканов Чанбин выбирается на балкон проветриться — в квартире стало слишком душно, из окон недостаточно сильно тянет прохладой, — июнь все еще кошмарно жаркий, — но от легкого ветра снаружи становится немного легче. Голова освежается, легкая тошнота отходит на второй план, поэтому, пока он находится в состоянии стояния, решает закурить. Выуживает пачку сигарет с зажигалкой в ней же, предварительно похлопав по карманам, чтобы найти упаковку в старых потертых джинсах. Сигарета кажется кислой, от первой же тяги по новой кружит голову, но, благо, не мутит. Ветер слегка усиливается, ерошит волосы, и Чанбин только через несколько минут балконного отшельничества поворачивается и замечает за зашторенными окнами включенную фиолетовую подсветку, проведенную вдоль потолочных плинтусов. Он в студии хочет установить такую же. Температура воздуха около двадцати градусов, возможно, немного ниже, но незакрытые одеждой руки начинает слегка холодить. Чанбин докуривает сигарету, кидает бычок в пепельницу, обхватывает себя руками и упирается локтями об ограждение, оглядывая раскинувшийся перед ним вид: не то чтобы что-то сверхъестественное — самый обыкновенный спальный район его города; он сам живет в таком же по соседству. За одним исключением — в его квартире нет персонального солнца, которое согревало даже тогда, в феврале, при первой улыбке и уверенном прикосновении. Дверь сзади поскрипывает, пол вместе с ней под чужим весом. Пришедший закрывает дверь достаточно плотно, чтобы не было слышно шума из квартиры, и проходит ближе к окнам, останавливаясь в паре сантиметров от Чанбина. Он не поворачивает голову: не видит, кто подошел, но, на самом деле, в данный момент это не имеет никакого смысла, потому что кислую, как сигареты, жалость, вытравить сейчас не сможет никто. — Я принес воду, — говорит Феликс и ставит на тонкий подоконник высокий гладкий стакан. — Спасибо, — отвечает Чанбин, не отводя взгляд от мигающего вдалеке фонаря. Правее по дороге слышатся громкие выхлопы проезжающего мотоцикла, а затем — рокот мотора. От громкого звука с деревьев слетают птицы и мчатся в противоположную от дороги сторону; недовольный проживающий чуть ниже этажами злобно выкрикивает что-то неразборчивое в окно. Никакого удивления оттого, что пришедшим оказался именно Феликс, он не испытывал. Словно подсознательно вспоминал все те обыкновенные дешевые романы из газетных палаток, в которых каждый сюжет — клише, где по закону любого шаблона вошедшим бы оказался тот, кто сильнее всего окисляет сердце и душу. Они оба молчат, стоят, еле касаясь друг друга плечами, и смотрят на нестабильную уличную лампочку. Енбок по правое плечо от Чанбина, жестом вновь предлагает воды и тот, не найдя в себе силы спорить с ним, выпивает до дна. Желудок тут же отзывается, вызывая улыбку на губах Феликса. Енбок умещает руку на его спине и ненавязчиво поглаживает сверху вниз, как и прежде перманентно молчит и смотрит в горизонт. Чанбин от чужих прикосновений чувствует, как тот своими тонкими пальцами смешивает у него внутри жалость, сожаление и любовь в один крепкий напиток, который после будет за ненадобностью смыт в раковину. Чанбин почти не дышит. Он медленно поворачивает голову в его сторону. У того, как и всегда, — звезды в глазах. От долгого дня и неаккуратных прикосновений (Чанбин мысленно вычеркивает чужие поцелуи) слегка стерся слой косметики, отчего на щеках стали еле заметно виднеться веснушки. Безумно красивые, драгоценные, неповторимые солнечные поцелуи, оставленные кистью умелого художника, кропотливо создавшего шедевр, названный Ли Енбоком. Чанбин приходит в себя уже в тот момент, когда большим пальцем поглаживает левую щеку Феликса. Тот смотрит на него нечитаемо, взгляд слегка покрыт дымкой от выпитого алкоголя, губы приоткрыты (от жары, очевидно) и дыхание сбито, вероятно, по этой же причине. Он бегает взглядом по лицу Чанбина, и тот это словно ощущает физически — Енбок цепляется за каждую его частичку. Он бы смог заметить, что Феликс хочет сказать сквозь отражающие любые его эмоции глаза, но он старается запечатлеть где-то глубоко внутри каждую веснушку, чтобы после, во снах и фантазиях, — по каждой из них поцелуями. И то ли из-за выпитого алкоголя, то ли от прикосновений, окончательно сводящих с ума, не может удержаться от: — У тебя красивые веснушки. И этого оказывается достаточно, чтобы Енбок поцеловал его. У него приятный на вкус земляничный бальзам. Чанбин понимает это за секундное касание. Феликс тут же отстраняется на несколько сантиметров, смотрит испуганным олененком, блестит влажными глазами. Чанбин несмело вновь проводит пальцем по его щеке, Енбок в который раз оглядывает его лицо, мечется взглядом от одного глаза к другому, но потом замирает, будто бы находя ответ, опускает взгляд на губы и теперь гораздо медленнее прижимается, выпуская тяжелый выдох через нос. Знал бы Феликс, что этот самый ответ всегда был на поверхности, только для него одного. Енбок ведет: целует совсем неспешно, будто бы впервые, обхватывает лицо Чанбина ладонями и делится земляничным вкусом своих пухлых губ. Чанбин запускает правую руку ему в волосы, второй прижимает за талию ближе и изо всех сил старается не закрывать глаза, чтобы навсегда сохранить картину подрагивающих от чувственных прикосновений век, еле заметных веснушек и сведенных к переносице ровных бровей. Феликс целуется медленно, со вкусом, даже не сколько бальзама — он сам по себе безумно вкусный. Чанбин не успевает уловить момент, когда инициатива переходит к нему, и он принимается поочередно выцеловывать губы Енбока, в коротких перерывах ощущая кончик чужого языка на своих. Тот сминает пальцами его щеки, подушечками оглаживает шею и скрещивает руки за головой, прижимаясь сильнее, когда Чанбин бережно надавливает на поясницу. От пальцев Феликса раздавался приятный жар, согревающий продрогшую от температуры воздуха и собственных мыслей кожу. — О боже, господи, блять, — вырывается у Енбока, когда Чанбин жмется еще ближе, обеими руками касается талии и целует, целует, целует. Он запускает язык в его рот, сталкивается с чужим, и Чанбин отчетливо ощущает привкус вина, которое тот пил весь прошедший вечер. Жаркие касания языками вновь сменяются поцелуями, они оба сбивчиво дышат и трогают так отчаянно и торопливее с каждой секундой, словно хотят сполна насытиться происходящим и ни на секунду — прекратить. В какой-то момент, когда они оба оказываются вплотную друг к другу, Енбок тоже открывает глаза, но не останавливается ни на мгновение — скорее, разгорается еще сильнее. Останавливает их вовсе не зрительный контакт, не горячие прикосновения губ и рук, не обстоятельства, при которых происходит это безумие. Их останавливает ударивший в нос запах ментоловых сигарет. Минхо стоит в самом начале балкона, делает затяжку скуренной до середины сигареты и так же, как Чанбин с Феликсом ранее, смотрит на мигающий фонарь. Чанбин не хочет знать, как долго он здесь находится. Енбок, кажется, не спешит отстраняться. Он разворачивается к Минхо лицом, встречается с ним взглядами, и вновь возвращается к Чанбину. Его глаза не выражают ничего: ни страха оказаться застуканным, ни волнения, ни отголосков бушевавшего секундой назад возбуждения. Феликс впервые кажется таким пустым. И сейчас Чанбин готов вырвать свое сердце, потому что тогда, полтора года назад, не сумел заметить этого. Минхо ничего не говорит. Делает шаг в их сторону, чтобы выкинуть окурок в переполненную пепельницу, красноречиво, но мельком смотрит Чанбину в глаза и, как в прошлый раз, останавливается в противоположной стороне, выжидающе наблюдая за ними. Феликс настороженно опускает руки, за ними — голову, а после делает шаг, следующий — и покидает балкон, напоследок захлопнув дверь громче положенного. Минхо не заставляет себя долго ждать: — Ты в дерьме. — Завались, — мгновенно отзеркаливает Чанбин, потерянно смотря на слегка потертую краску закрытой балконной двери. — Ты в пиздецки вонючем дерьме, Чанбин, — продолжает тот, — Чан тебя убьет. — Заткни ебальник, хен. — Ты хотел услышать мое мнение о вас с Енбоком? Я сказал, что тебе нужно было сделать это раньше, не проебать, — Минхо снова достает пачку, но на этот раз выуживает две штуки, — До того момента, когда Чан имеет право разбить тебе ебало. Потому что сейчас Чан в полной мере имеет на это право. Но Чанбин не ощущает ни капельки стыда и, наверное, это плохо? Чан ведь в сердцах рассказывал о своей влюбленности, длившейся годами, доверился и открылся перед ним, а после — добился, как ни странно. Потому что именно такие парни, как Бан Кристофер Чан всегда добиваются того, к чему стремятся. Потому что у них улыбающиеся глаза, пленяющие сердца ямочки на бледных щеках и заставляющая сбиться дыхание доброта. Доброта, которой, по скромному мнению Чанбина, хватило бы на весь мир и даже дальше — куда-то, где этого понятия и не было вовсе. Но Чан бы всех научил, показал, как правильно, а затем в который раз улыбнулся бы так по-своему искренне, что каждый незнающий тут же поверил бы. И, возможно, именно поэтому Чанбину не было совестно ни на йоту. Возможно поэтому он с самого начала знал, что у них, таких разных с Чаном, вероятнее всего ничего не выйдет — ни сотрудничества, ни дружбы. И Чанбин твердо осознавал, что это именно его вина. Изумляться тому, почему Енбок выбрал именно Чана, он не мог. Потому что Чан никогда не был плохим. Чанбин молчаливо принимает сигарету. Минхо подходит ближе, прикуривает им обоим, и они тут же, почти синхронно, выдыхают в открытое окно. Чанбин смотрит на пустой стакан. — Это он. — Что? — Минхо поворачивает голову в его сторону. — Это он захотел поцеловать меня, — шепчет Чанбин, — Он сделал это несколько раз сам. Минхо хмурится и затягивается вновь. — Ты не видел, как он смотрел, — продолжает. Минхо ничего не отвечает, переводит взгляд на тот же стакан, с которым Феликс минут двадцать назад семенил на кухне из стороны в сторону, явно о чем-то раздумывая, и в очередной раз обжигает горло дымом. Сожженный табак сигареты Чанбина летит на пол. Джисон остается на ночь у Чана, — это то, что слышит Чанбин, когда входит обратно в квартиру. Феликса нигде не видно, но тем лучше — меньший шанс того, что Чан поймет все в момент, когда они посмотрят друг на друга. После оказывается, что Енбок уехал домой, оправдавшись тем, что неважно себя чувствует и уже вызвал такси (Джисон отказался ехать в их съемную — ему с Чаном ужасно сильно нравится проводить время вместе). Чанбин оправдывается этим же. И этот день становится третьей точкой в его все такой же грустной истории. Через несколько дней он обнаруживает себя прижатым к стене студии. Голова нещадно трещит от болезненного удара о бетон, на периферии сознания только сейчас воссоздается звук открывающейся двери и громкий стук чужих тяжелых ботинок по светлому ламинату. У Чана в глазах ярко-красный огонь, он сжимает зубы, и от этого у него напрягаются виски, на которых четко проглядываются вздувшиеся вены. Во взгляде такая злость и отчаянное непонимание, которые Чанбин не видел никогда в своей жизни (наверное, потому что до недавнего времени ни разу не целовался с чужими парнями). Чан с каждой секундой только сильнее сжимает воротник его толстовки и несколько раз подряд с силой прикладывает о стену, не разрывая зрительного контакта. Чанбин не одиножды бьется головой, еще на первом ударе инстинктивно обвивая пальцами запястья Чана, и смотрит в ответ, дожидаясь, когда тот станет спокойнее хотя бы на миллионную процента, ведь осознает, что словами ничего не исправит. — Какого хуя? — он цедит сквозь зубы, явно сдерживается, чтобы не повысить голос до крика, — Какого хуя, Со Чанбин? Ты знал, блять, ты знал, что он нравится мне, — Чан снова бьет его спиной о стенку и так же резко, как начал, отшвыривает на стоящий невдалеке диван. Чанбин падает на черные подушки и непоколебимо смотрит в глаза напротив, когда тот нависает над ним громовой тучей. Чанбин на секунду представляет себя на его месте: в нем самом не было бы столько спокойствия, как в Чане, который пускай злится и ненавидит, но все равно изо всех сил старается найти объяснение в чужих глазах, причину блядского предательства. Но Чанбин смотрит стеклянно, запихивая все лезущее наружу глубоко внутрь — туда же, где огромными желчными комками скапливается липкая тягучая жалость. Чтобы никто не увидел то, что выедает его изнутри и носит имя Енбока. Совсем никто, в особенности, — Чан, ведь Чан не заслуживает, он ведь во всех отношениях не плохой. Он наклоняется близко, умещает руки на спинке и ждет ответ. В его глазах все еще пляшут разъяренные черти, и Чанбин, безусловно, как никто другой понимает его. Потому что, если бы Ли Феликс был его, он бы точно так же не посмел его никому отдать. — Я был пьян, — единственное, что он может сказать. — Это нихуя не оправдание, — Чан оказывается совсем близко и говорит почти в самые губы. От той силы, с которой он сжимает обивку дивана, материал скрипит, и звук эхом отдается в пустом сознании Чанбина, где на данный момент не осталось ни единой мысли. — Я знаю. Чанбин не собирается говорить что-то большее. Он ни за что не скажет своему другу, что уже четыре месяца безвылазно влюблен в его парня: Чан же нашел силы рассказать, смог привлечь чужое внимание и получить его в ответ. Чанбин, в свою очередь, даже не попытался, ведь знал, что не ему предназначено греться в лучах теплого солнца, но… Он мог бы сделать из себя мишень. И он неосознанно сделал. Но не из Енбока. Никогда. Чанбин никогда не расскажет Чану, что инициатором, на самом деле, был вовсе не он. Просто потому, что он до сих пор помнит, какими глазами Феликс смотрел на него: это ужасно трудно объяснить, он и сам не до конца понимает, что именно увидел в его взгляде, но ясно было точно — тот был не таким пьяным, каким хотел казаться перед другими. Поэтому он уверен — он полностью отдавал отчет своим действиям и сделал это умышленно, пускай с последствиями, пускай с незнанием о чувствах Чанбина, но сделал, преследуя собственные цели. И это было именно то, что не давало ему покоя прошедшие дни, и то, что заставляет себя сейчас предательски молчать и наблюдать, как перед глазами рушится все, что совместными усилиями было выстроено за пережитые месяцы, без возможности удержать даже хлипкий фундамент. Поскольку все рассыпается до крупиц. Чан отступает и вытирает вспотевшие руки об одежду. Он в последний раз вглядывается в чужое лицо, потому что они оба знают друг друга достаточно хорошо, чтобы четко осознавать — какой-то крохотной детали до завершения картины не хватает. Чанбин не хочет, физически не может озвучить, лишь надеется, что друг увидит бегущее в глазах: «Хенпростиумоляюноявлюблендоизнеможенияиничегосэтимподелатьнемогу». Но Чан, как сильно бы не пытался, не видит, хотя добирается уже до самой глубины, когда говорит: — Я бы раскрасил твое лицо, но мы друзья, — он усмехается, делает несколько шагов к двери и на пороге негромко продолжает: — По крайней мере я так думал. Чанбин смотрит на него в ответ и хочет извиниться, но извинения — абсолютно не тот прием, который следует использовать в этой ситуации — кроме извинений он бы хотел сказать еще так много. Ясно становится сразу — больше ничего не изменится — кругом лишь песок и пыль разрухи. — И, кажется, только я один, — с этими словами Чан бесшумно закрывает дверь. Чанбин лишь через несколько минут отмирает и чувствует, как бешено колотится сердце и бьет пульс по вискам. Жалость вновь окутывает изнутри в который раз за последние дни и это чрезмерно много для человека, который эту самую жалость к себе презирает. Перед глазами темнеет мутными сгустками, он выплевывает сжеванный в глотке кислород и давится, громко кашляя и сцепляя на груди кулак с целью пустить больше прохладного воздуха под одежду. Но он только сильнее кусает кожу туловища, оставляет глубокие шрамы, и Чанбин сгибается, опускает голову к ногам и зарывается пальцами в растрепанные после ударов о стену волосы. Он со всей силы сжимает их у корней, чувствует, как несколько десятков остаются прямо в его руках, но это не имеет никакого значения, когда сквозь чернеющую перед глазами мглу просачиваются первые слезы. Его выворачивает наизнанку, от силы той боли, располосовывающей органы, начинает тошнить, и Чанбин трясущейся рукой тянется к рюкзаку, чтобы потратить несколько минут на бесполезные попытки достать бутылку воды. Замок совершенно не поддается, руки трясет настолько, что он ощущает отголоски в ногах, а потом понимает — трясутся не только руки. Он скатывается на пол, разрывает молнию и нащупывает теплую бутылку, чтобы после осушить ее в несколько жадных глотков, на последнем из которых зайтись в громком плаче и начать захлебываться. Чанбин откашливается, неясным взглядом старается сфокусироваться на компьютерном светодиоде и начинает вести счет от одного до десяти. На удивление, это достаточно быстро помогает восстановиться, дыхание приходит в норму, и сердце больше не вбивается в ребра с бешенной силой, ломая каждую косточку изнутри. Становится пусто. Зрение проясняется, голова все еще будто в вакууме, но даже ослабевший слух улавливает непрерывное жужжание телефона от входящих друг за другом сообщений. Чанбин стряхивает несколько капель из бутылки на ладонь и растирает по лицу снизу вверх, а затем — несколько пощечин, и разум окончательно светлеет. Чанбин протягивает руку к компьютерному столу и берет в не до конца успокоившиеся руки разбитый в левом верхнем углу телефон. На обоях черная картинка с маленьким классическим смайликом солнца по центру — всегда напоминает и греет, почти как настоящее. На экране одно за другим приходят сообщения, быстрой чехардой сменяясь и не прекращая вызывать вибрации у гаджета. Чанбин несколько раз промаргивается, нажимает на иконку оповещения, ждет, когда прогрузится мессенджер, и принимается судорожно вчитываться. Руки начинают дрожать с новой силой. lixie хен хкн пожалуйста извни я я не мог мне было так ствдно смотреть ему в глазв я все рассказал я не смог сдеражться хен боже прости мнк так жаль я правда не хотел это вышло случайнл я понял что не могу мрлчать понял что он заслужмвает знать что я не должен его обманывать я сказвл что это сделал я что я был инициатором и ты ни капли не винлват но хен все равно пошел к тебе пожалуйств скажи что ты в порядке умолчю господи ты читаешь хен чанбинни? Я сказал, что это сделал я. Что я был инициатором. Чанбин опускает телефон. Он вновь смотрит на закрытую дверь студии, за которой не так давно скрылся человек, который не винил его. Чан просто хотел узнать, почему Чанбин ответил на чужие действия. Чанбин думал, что стал мишенью, но он даже не поймал себя на мысли, откуда именно тот узнал — свидетель был всего один. Оказалось, что Феликс сам рассказал и чистосердечно признал собственную ошибку, умышленно став мишенью, чтобы обезопасить удар, который последовательно должен был сокрушить Чанбина. Енбок сделал из себя мишень для Чана, а для Чанбина он стал подушкой безопасности. Он сжимает левой рукой корпус телефона, правой вновь зарывается в спутанные волосы и обессиленно открывает мессенджер, где Феликс успел извиниться еще больше раз, чем прежде и пригрозить звонком, потому что волнуется. spearb я цел не беспокойся lixie ??? ты уверен? боже прости меня я я даже spearb прекрати он в любом случае должен был узнать После этого Чанбин блокирует телефон, хотя видит, что Енбок уверенно набирает следующее сообщение, но сил на него ответить он в себе больше не находит. Экран гаснет, он выключает вибрацию и уведомления. Он чувствует себя совершенно истощенным, выжатым и иссохшим как внутри, так и снаружи — одного шаткого процента энергии хватает только на то, чтобы добраться до квартиры, обрушиться на постель в уличной одежде и, не сняв ботинки, изнеможенно отключиться на ближайшие двенадцать часов. Этот период смело можно назвать четвертой точкой невозврата. Это повторяется. Сначала последовательно — неосознанно, но из раза в раз с трепетом ожидаемо. А после — циклично. Теперь не только ожидаемо, но еще во всем этом осмысленность перемешивается вместе с обоюдным желанием и абсолютно точной уверенностью, что этот раз не последний. Они целуются каждый раз, как только остаются наедине. Жарко, горячо, с чувственными прикосновениями, изредка переплетенными друг с другом пальцами, спутанными прядями волос в районе затылка, со сбитым дыханием, с затуманенными без спиртного взглядами — в крови только желание, в висках — учащенный пульс, а под кончиками пальцев пылающая кожа и высокая температура тела. Губы встречаются с чужими каждый раз с вожделением, тяжелыми выдохами и такими же выжигающими горло вдохами. На этот раз никто, кроме них, не знает. В следующий — тоже. В последующие — тем более. Феликс целуется жадно, пальцами сминает кожу взмокшей от пота шеи, вгрызается в губы Чанбина, когда настроение у обоих подходящее, но Енбоку ни на грамм не нужно знать, что тот, на самом деле, готов подстраиваться, чувствовать и отдаваться, как только он попросит. Поэтому каждый раз, когда в самом конце Енбок смотрит в глаза напротив, время от времени утыкаясь своим лбом в лоб Чанбина и прижимаясь кончиком носа к его, и кажется, пытается увидеть в них что-то сокровенное, что-то, что объяснит охватившее их обоих сумасшествие, Чанбин опускает веки, чтобы тот не стал сомневаться в своих действиях. Ведь неизбежной истинной является самое простое: приложи Чанбину заряженный пистолет к виску, он ни за что не прекратит, потому что единственным предсмертным желанием будет чужой поцелуй. Тетя Чана улетает в Австралию к своей сестре — матери Кристофера, — на неопределенное время, оставляет свою квартиру на попечительство племянника, нарекает его быть ответственным и взрослым мальчиком, а затем собирает чемоданы и отправляется в аэропорт. Чан позвал ребят помочь с упаковкой вещей, Чанбин там присутствовал в том числе и был максимально сконцентрирован, чтобы не сделать что-то, чего делать при таких обстоятельствах совершенно не стоило. Они несколько раз встречаются взглядами с Енбоком, пока в одной комнате помогают паковать нужные вещи, но друг другу ничего не говорят (Феликс только единожды задерживает взгляд дольше положенного, когда обращает внимание, что тот гипнотизирует крохотный след, еле заметный через ворот рубашки, оставленный, безусловно, не им). Чанбин и впрямь не может понять, чем руководствуется Феликс, — он выглядит по-настоящему счастливым с Чаном, когда тот прижимает его за талию ближе и метит поцелуями макушку или виски, улыбается еще ярче, ярче в сотни тысяч раз, чем до начавшихся чуть больше трех месяцев назад отношений. Енбок всем своим естеством сияет, блестящими со звездочками глазами так и кричит: «Это именно то, что я искал. Чан — основной источник моего свечения». Но Феликс ничего такого не говорит — отвечает на поцелуи Чана, обнимает в ответ и жмется ближе, когда резкие перепады августовской температуры становятся ниже, а на теле лишь легкая футболка и светлые шорты немного выше колена. Феликс на время съезжает в пустую квартиру Чана, когда Джисон заводит серьезный разговор о том, что задумывается разъехаться, — Минхо предлагает жить вместе (между ними тронулся лед именно после того злополучного вечера для Чанбина на балконе квартиры тетушки Бан). Они довольно быстро обустраиваются, у Енбока вещей по минимуму, поэтому перевозка не занимает большого времени. Для Чанбина переносить коробки из отцовской машины становится мучительным испытанием: контейнеры с бисерными браслетами, множество белых высоких носков, крохотные заколки и свертки плакатов с музыкальными группами хочется отвезти в свою квартиру — там и для них найдется место, и для Енбока. На его белых стенах цветные постеры будут смотреться правильно, гармонично с собственными, на которых красуются автографы известных продюсеров; зубная щетка Феликса (он помнит, светло-зеленая) будет смотреть рядом с его, черной, должным образом. Но в ту же секунду он осознает, что это ни в коем случае не его солнце, ему предназначено только изредка греться в его лучах. Они живут вместе полгода. Несколько раз Чанбин становится свидетелем редких ссор, когда Енбок остается с ночевкой у Джисона, покупает на отправленные родителями деньги контейнеры с мороженым и выпроваживает Минхо к Чанбину. Причины неизвестны, как и истоки случившегося — на следующий день между ними словно ничего и не было. Все месяцы Чанбин старается не думать. Не думать становится гораздо труднее, когда их с Енбоком прикосновения сокращаются до минимума. Ни одному, ни другому некогда — Феликс устроился на подработку в круглосуточный магазинчик возле дома, а у Чанбина гора заказов, поступающих на электронную почту друг за другом. Поэтому, когда они целуются на балконе квартиры Минхо и Джисона, Чанбин даже не может подозревать, что это окажется последним разом. Енбок целует с небывалым отчаянием, сжимает чужие волосы сильнее обычного, умещается на бедрах Чанбина так близко, как никогда раньше, жмется к нему всем телом, но без пошлости, — словно хочет прикасаться каждой клеточкой тела, дышать одним воздухом и целовать, целовать, целовать, до тех пор, пока губы не онемеют. Он смотрит со звездами в глазах, выцеловывает щеки Чанбина, а после умещает на них ладони и прижимается лбом к чужому. — Спасибо, — одними губами. Чанбин сводит брови вместе, хочет спросить, но на неозвученный вопрос получает лишь едва ощутимое прикосновение губ к кончику носа. Ближе к концу февральского вечера Чан, сидя на одноместном кресле, подзывает к себе Феликса, сажает его на свои колени, крепко обнимает за талию, умещая подбородок на плече, и говорит уверенное: — Мы через неделю улетаем в Сидней. И это еще одна, — пятая, — точка в короткой, но грустной истории. И именно она становится последней.

***

— Поднимай задницу, — Минхо вваливается в студию, в его руках несколько пакетов, в одном из которых характерно звенят пивные бутылки. Он на днях окрасил волосы в глубокий черный с легким синим отливом, о чем Джисон не мог заткнуться все проведенное с Чанбином время. Джисон вчера вечером ретировался к Енбоку, которого за последние полгода видел только через экран ноутбука или телефона, а сейчас он здесь — в одной стране, в одном городе, такой теплый, загорелый и с разбросанными по лицу веснушками, что Джисон просто не мог оставаться в студии. Чанбин встретил их позавчера благодаря наличию машины, приобретенной, как только австралийцы улетели на родину. Он успел привыкнуть к ней, втроем, вместе с Минхо и Джисоном, они несколько раз выбирались за город и даже ездили к океану — уже гораздо дальше, но удовольствия было получено не меньше. Авто небольшое, не такое дорогое, как могло бы быть, но уже горячо любимое и ценное (в особенности для его друзей, потому что теперь он единственный в компании со средством передвижения — хочешь не хочешь, а станешь бесплатным водителем). Именно по этой причине он стал тем, кто забирал Чана и Феликса из аэропорта — Джисон маякнул, что они возвращаются со дня на день и вот, спустя несколько суток, еле уместивших в себя от силы пять часов сна из-за нервной бессонницы, Чанбин уже стоял в зале ожидания. Он краем уха вслушивался в оглашаемые через громкоговорители рейсы — тяжело было собраться с мыслями после полугода обоюдного молчания. Ему не хотелось, чтобы этот момент наступил так быстро — момент встречи с тем, перед кем он так ужасно виноват, и тем, с кем был бы готов совершать ошибки до конца своих дней. Чанбин обновлял чужие соцсети изо дня в день и каждая новая публикация, словно ножом по сердцу — медленно и с особой жестокостью, чтобы ощущать каждую вытекающую каплю крови и задыхаться от боли. Джисон и Минхо вместе с ним поехать не смогли. У Джисона в тот день была личная встреча с приехавшим продюсером из штатов, о котором тот грезил уже очень давно, а тут выпала такая возможность поделиться своими мыслями и напитаться чем-то новым — упускать нельзя было. У Минхо была смена в танцевальной школе, ведь совсем скоро начнется осень, а вместе с ней — новый учебный год, к празднованию начала которого небольшая группа его маленьких танцоров готовила особенный номер. И Чанбин поехал один, точно добровольно направлялся на своей ауди в объятия ада. — Ты сидишь здесь уже на два часа дольше обговоренного, еб твою мать, Со Чанбин! — Минхо скидывает пакеты на диван и довольным котом плюхается рядом. Он почти моментально начинает рыться в одном из них, чтобы через несколько секунд выудить фруктовый лед и расплыться в довольной улыбке, — Я в тебя сейчас бутылкой кину и все твои музыкальные штучки сотрутся из головы, будто их там и не было. Чанбин угнетенно поворачивается на скрипящем стуле, откидывается на спинку и складывает руки на груди, исподлобья оглядывая друга. Минхо шуршит мороженым, брезгливо пихает в его ладонь испачканную упаковку и принимается поглощать сладость, лыбясь точно маленький ребенок. — Я не закончил, — Чанбин с глубоким вдохом приподнимается и выкидывает обертку в мусорное ведро. — Это же ты мне сказал два часа назад. О, дай-ка подумать, — он делает крохотный укус красноватого льда и блаженно прикрывает глаза, вновь умещаясь на спинке дивана, — Вчера аргумент был тем же. И позавчера. И неделю назад. И абсолютно каждый блядский раз. — Очевидно же, что я действительно не закончил, — вновь складывает руки на груди и поджимает губы, едва насупившись. — Если у тебя проблемы с этим, могу найти тебе врача, который поможет заканчивать, — Минхо проводит языком по мороженому и усмехается, аккуратно обхватывая губами кончик. — Пиздец, правительство должно запретить продавать тебе вещи цилиндрической формы, — Чанбин морщится и отмахивается, но под выжидающим взглядом темных глаз придвигается ближе и заглядывает в пакеты. — Куда нам столько? — он пробегается взглядом по содержимому и насчитывает около двадцати бутылок пива (некоторые из которых с извращенными вкусами грейпфрута, вишни и лимона, тем не менее Чанбин не заостряет на них внимание — знает, что подобная бадья нравится Джисону), — Ты как это допер сюда вообще? — Ммм, возможно Джи подтянется ближе к вечеру, я с запасом взял. — Он разве не останется на вторую ночь у… У Чана? — трудным оказывается произнести вслух даже обыкновенное: «Останется с Енбоком», поскольку за прожитые полгода без обязательного упоминания этого имени оно стало до ужаса терпким и режущим слух. — Не факт, — Минхо пожимает плечами и делает еще один укус, — Он вроде не планировал, но тут уже как выпадет карта. Чанбин понятливо хмыкает и возвращается к компьютеру, чтобы сохранить проделанную работу, закрыть программу и выключить питание. На рабочем столе так же, как на телефоне, неизменно — черный экран и крохотное солнце посередине. — Вообще, насколько я знаю, эти дни после возвращения Чан в принципе провел не дома, — осторожно начинает Минхо, незаметно наклоняя голову к плечу, чтобы разглядеть эмоции на лице друга, — Джисон разминулся с ним у дверей квартиры, он все это время со своей старой компанией с батлов. — О, вот как, — фыркает Чанбин, — Может у них случилось что? — компьютер уже выключен, но Чанбин замер и продолжает всматриваться в погасший монитор. — Да нет, — Минхо взвешивает «за» и «против», думает, будет ли уместным произносить одно определенное имя, но перебарывает себя. Он знает, что Чанбин гораздо сильнее, чем думает сам, поэтому Минхо уверен, что тот выдержит. — Джи сказал, что с Енбоком все в норме, — колется, — Они уже больше суток вместе и Ликс даже не упомянул, что что-то не так, хотя… Он же конспиратор дохуя с их ссорами, хотя не все умеет хорошенько скрывать, — вырывается у Минхо. Он тут же прикусывает кончик языка, игнорируя, как по пальцам стекает сладкая жидкость. Чанбин хочет возразить, ведь Феликс в самом деле кое о чем до сих пор молчит. Но не находит это важным. — Знаешь, я даже не понял, в какой момент они успели так сблизиться, — Чанбин легонько встряхивает головой и решает для себя, что повернуть тему на сто восемьдесят будет правильным решением, поэтому собирает крупицы всего себя и буднично продолжает, заранее обернувшись к Минхо: — Сначала они в какой-то непонятный момент начали собираться отдельно ото всех, потом Ликс, — нет, все-таки действительно колет, — предложил Джисону квартиру вместе снимать, затем они все время трещали по телефону, а теперь не отлипают друг от друга уже двое суток. — Ага, именно, я тоже не понял. — Хен. — М? — Минхо одной рукой нащупывает в пакетах влажные салфетки и протирает испачканные сиропом пальцы. — Тебе стоит задуматься о смене лиги своего парня, — серьезно выдает Чанбин. Тот смотрит на него долгую секунду, а после взрывается смехом и хлопает свободной от фруктового льда рукой по дивану. — Ты не знаешь ничего о кинках Джисона, просто поверь, Енбок последний в его списке, — Минхо не унимаясь хохочет с протяжным «а» на выдохе, сожмурив глаза и по неосторожности ударившись о стенку за головой. — И не хочу знать, если честно, — Чанбин пожимает плечами. Он встает с хрустом в правой коленке, хорошенько вытягивается после трехчасового безвылазного сидения за работой и хватает два пакета из трех. Следом за ним поднимается Минхо, забирает последний, и они друг за другом пингвинчиками выходят из небольшого помещения, когда Чанбин звенит связкой ключей. Этот вечер, как и планировалось, они проводят вдвоем, — Джисон остается у Феликса на еще одну ночь и отписывается Минхо о своем местонахождении, чтобы тот не беспокоился (приправляет это все горой сердечек, разумеется). Они не говорят о возвращении своих друзей: Чанбин, потому что не может, Минхо — не хочет. На этом и сходятся — на двоих выпивают восемь бутылок пива, смотрят две части мстителей с английскими субтитрами (Минхо очень старается подтянуть язык) и съедают несколько раменов, сваренных в одной кастрюле. Чанбин впервые за эту мучительно долгую неделю чувствует спокойствие. Впрочем, даже после утешительно-отвлекающего времяпрепровождения наступает момент, когда приходится возвращаться к заезженной рутине, — Чанбин на следующий день приходит в свою пустую квартиру. Как только он переступает порог, в нос бьет неприятный запах, который трактуется, как оставленный мусор двумя днями ранее. Чанбин удрученно выдыхает, идет в кухню, не снимая кроссовок, и принимается завязывать пакет. Но в последнюю секунду его взгляд останавливается на плите, где стоит небольшая кастрюля. Кастрюля, в которой он варил макароны несколько дней назад и совершенно забыл убрать ее в холодильник. Содержимое летит в тот же пакет. Форточка на кухне открывается на полную. Чанбин хватает ключи с тумбы, решает не дожидаться лифта и спускается со своего третьего этажа по лестнице. Рядом с почтовыми ящиками мельтешит мальчишка-почтальон, который трижды в неделю оставляет рекламные объявления. Чанбин здоровается с ним с дежурной улыбкой на лице. Он распахивает входную железную дверь и в лицо тут же бьет августовская жара, грузный разгоряченный воздух и яркие лучи послеполуденного солнца. Вздернув футболку на груди несколько раз, он направляется к мусорным бакам, — дорога занимает около пятидесяти метров. Сделав несколько шагов за пределы подъезда, Чанбин бьет себя по карманам, чтобы найти телефон, но, когда понимает, что оставил его возле плиты, разочарованно выдыхает и поднимает голову, натыкаясь в этот же момент на шоколадную макушку парня перед собой. Феликс смотрит на него из-под опущенной челки, неловко переступает с ноги на ногу и держится правой рукой за лямку кожаного белого рюкзака на плече. На нем снова нет макияжа (кажется, только совсем слабо подведены глаза коричневым карандашом, но Чанбин может ошибаться), на руках больше не перекатываются браслеты из бусин и пальцы не обрамляют такие же забавные цветные кольца, — сейчас на большом и среднем правой руки два совсем тонких серебряных, а на левой такой же аккуратный браслет в цвет колец. Енбок за несколько секунд их молчания успевает пару раз оттянуть подол легкого светлого свитшота (хоть в этом он не меняется) и той же рукой поправить темные отросшие волосы. Этот оттенок ему действительно идет: загорелая кожа в сочетании с шоколадными переливами смотрится великолепно, и эта невероятной красоты картина дополняется раскиданными по щекам веснушками. Чанбин считает, что тот стал еще привлекательнее, чем прежде (с учетом того, что даже полтора года назад у него не было ни шанса ему противостоять). Енбок моргает, словно в замедленной съемке, а потом делает неуверенный шаг навстречу и, сжав лямку чуть сильнее, говорит тихое: — Привет? — именно с вопросительной интонацией. Он одним этим словом будто не пытается поздороваться, а спрашивает для этого разрешение. «Я могу говорить с тобой?» «Ты хочешь говорить со мной?» «Пожалуйста, скажи, что ты не против» — Привет, — отвечает Чанбин, выгибая бровь. Небольшой мусорный пакет в руке становится тяжелее на целую тонну, — Ты чего здесь? Феликс смотрит куда угодно, но не в глаза: его взгляд мечется по лицу Чанбина, отмечает его слегка сутулые плечи, накинутую наспех черно-серую клетчатую рубашку поверх белой футболки и потертые темные джинсы. Он внимательно смотрит на него, Чанбину кажется, что тот сканером проходится с ног до головы и фиксирует каждую новую, ранее неизученную деталь. — Вообще… Я к тебе, — пожимает плечами Енбок и заправляет прядь волос за ухо. Чанбин теряется, перебирает пальцами пакет, отчего материал слегка шуршит и привлекает к себе лишнее внимание. — О, — выдыхает тот, — Конечно, если ты не собрался куда-то или… — еще один крохотный шаг вперед, рассчитанный всего в несколько сантиметров, — Если ты не против, эм… Меня? — он цыкает, — Моей компании, я имею в виду. Чанбин переводит взгляд с пакета на загорелое лицо. Сейчас Феликс смотрит решительнее, на несколько секунд задерживается взглядом на его глазах, но потом все равно отвлекается на проходящую мимо его соседку с щенком корги и просит разрешения погладить того. Пока Енбок тискает животное, Чанбин успевает прикинуть дальнейший расклад: если он скажет, что не против, то они вместе вынесут мусор и вернутся домой, возможно, поговорят о своих жизнях за последние полгода, есть вероятность, что они посмотрят какой-то фильм вместе, а потом… а потом не должно быть ничего. Даже если Феликс захочет сделать что-то, что они делали раньше, Чанбин ответит строгим «нет», ведь после он не сможет собрать себя даже по крупицам, как в прошлый раз, — те окончательно сотрутся в пыль. Но Енбок ничего не предлагал. Ни на чем не настаивал, ничего толком не озвучил — после его слов о желании посетить Чанбина был задан логически последовательный вопрос — не против ли он сам. Чанбин, в самом деле, против не был, но… Но что если Феликс спрашивал вовсе не об этом? Он ведь вполне мог уточнять касательно чего-то другого, что Чанбин должен был прочитать между строк и сделать для себя вывод, исходя из собственных желаний и побуждений. Здесь все вовсе не так прозрачно, как может показаться на первый взгляд, как минимум, потому что у них есть общее прошлое, разделенное только между ними двумя. А тот пришел, чтобы встретиться лично, без присутствия кого-то другого, и именно это заставляет мысли разбегаться по темным углам. В ином случае, он может отказаться сейчас. Сослаться на другие дела, работу или запланированную встречу — впрочем, может и не объясняться. Феликс на это, скорее всего, подожмет губы, попросит прощения за беспокойство и больше не появится. Возможно, никогда. Он мог заранее узнать от Минхо через Джисона, что сегодня у него нет никаких дел, и тот будет пойман с поличным на собственном вранье. Но и врать не хочется, если честно. Задуматься и остановиться заставляет только страх неизвестности, отсутствие четкого распорядка и незнание намерений другого человека. Поскольку исход может быть всецело сокрушительным — прежняя жалость до сих пор окисляет душу, а если за ней последует обновленная, неизведанная, Чанбин попросту растворится. Соседка перекидывается с Феликсом парой слов, тот несколько раз поправляет спадающий рюкзак, благодарит ее за возможность понежиться с щеночком, и уходит, потянув за собой поводок. Он отряхивает коленки, выпрямляется и уточняет: — Так?.. — Мусор надо выкинуть, — перебивает Чанбин и кивает в сторону баков. Глаза Енбока тут же вспыхивают, он положительно мотает головой и семенит за ним, идя слегка поодаль. Чанбин надеется, что тот не слышит его до ужаса сбившееся дыхание. Он опускает пакет в контейнер и поворачивается к Феликсу, который что-то быстро отстукивает в телефоне и убирает его в задний карман, пристраиваясь рядышком. — Ты только ради мусора вышел? — нарушает тишину, смотря себе под ноги. — Типа того, — коротко отвечает Чанбин. Енбок, кажется, мысленно мечется от каких-то дум, его голова наклоняется еще ниже, а волосы спадают на лицо. Перебирание пальцев на белых лямках трудно не заметить. — Мм, — тянет еле слышно и пинает маленький камень по пути к дому, — Может в магазин зайдем? Я ужин сделаю, — предлагает Феликс, но голову не поднимает, будто боясь услышать отказ, — он ведь так и не услышал положительный ответ на свое предложение, — Можем вино взять, если хочешь. Или, не знаю, что-то другое, если на вино нет настроения… Пиво там… Или если вообще ничего не хочется, то в конце концов, газировку какую-нибудь, ты же цитрусовые любишь… — Енбок-а, — имя все еще кажется на языке чертовски горьким, непозволительным. Чанбин останавливает чужую бессвязную болтовню на одном дыхании, замедляет шаг и аккуратно кладет руку на его левое плечо, — Ты чего так завелся? Приготовим ужин и возьмем вино, как ты и предложил изначально. — Но ты же… — Я не против, — и оба понимают, что в эти три слова входят не только ужин и вино, но и как таковое нахождение Феликса в его квартире на предполагаемые несколько часов. Енбок в ответ улыбается. В магазине слегка сперто пахнет чем-то кисловатым, отчего Чанбин хмурится и прикрывает нос рукавом рубашки. Он ловит себя на мысли, что сегодняшний день точно подсунет ему что-то еще подобного характера вновь, но трепетно надеется, что это не так. Феликс семенит за ним, тихонько бубня про неприятный запах и на ходу незамысловато трогая расставленный на полках разноцветный товар. Чанбин направляется в отдел с алкоголем, который находится глубже всего в супермаркете, и останавливается возле полок с вином. Он внимательно осматривает бутылки одну за другой, бегло опускает взгляд на ценник, но возвращается к этикеткам, вчитывается в названия и изучает содержание спирта и сахара. До этой части магазина запах почти не доходит — здесь приятно пахнет свежестью и, если прислушаться, можно уловить тонкие нотки спирта — наверное, разлили алкоголь. — Какое тебе нравится? — уточняет Чанбин, беря в руки белое сухое, которое некоторое время назад ему рекомендовал Минхо (сомелье из него действительно недурный). По пути они практически не говорили — Енбок упомянул несколько незначительных вещей и отвлекся на сообщения от Джисона, когда они были почти у входа. Чанбин молчаливо шел рядом и пытался распознать окутавшие его ныне чувства: внутри все сумбурно металось из стороны в сторону, но ощущения опустошения не было — все-таки слегка отпустило (Минхо бы гордился), только чуточку цокало на сердце, как на только образовавшейся ране, но не рвало в клочья, как прежде. Прогресс налицо. — Я любое вино люблю, — хмыкает Феликс, — Но мы можем отталкиваться от того, что будем есть, — он перебирает пальцы и продолжает держать дежурную улыбку на губах. Чанбин подмечает, что нижняя слегка потрескалась, хотя Енбок всегда пользовался приятными бальзамами. Кажется, отпустил старые привычки. — Я не то чтобы голоден, если честно, — Чанбин пожимает плечами и ставит бутылку на место, пробегаясь пальцами по соседним. Кондиционер приятной прохладой обдувает затылок, словно освобождая от ненужных мыслей. — О, вот как… Тогда бери то, которое тебе нравится. Чанбин берет с полки первое попавшееся. По пути к кассе он наспех хватает несколько пачек рамена с разными вкусами и практически полностью игнорирует заполнивший помещение запах. За кассой стоит запыхавшаяся молодая девушка, кажется, даже моложе самих парней, со взмокшими волосами, которая, увидев приближающихся клиентов, стягивает с рук резиновые перчатки и низко кланяется. — Здравствуйте, извините за доставленные неудобства! — Чанбин оглядывает знакомую работницу с ног до головы, на глаза попадается рядом стоящее ведро с водой, а под ногами через несколько секунд ощущается хлюпающая вода, исходящая из-под гудящего холодильника. Феликс рядом тихо выругивается. Чанбин вновь окидывает взглядом девушку и сложившуюся непредвиденную ситуацию и произносит: — Не страшно, не беспокойтесь, — он опускает покупки на короткую кассовую ленту и делает шаг ближе к терминалу для оплаты. Девушка принимается пробивать покупки, беспокойно бросая короткие взгляды в сторону поломавшейся техники, — Вам, может быть, нужна помощь? — предлагает Чанбин и пытливо смотрит на раскрасневшееся от усталости и неловкости лицо напротив. Енбок аккуратно дергает его за рукав и шепчет еле слышное: — Ты ее ставишь в неудобное положение, хен. Реплика оказывается услышана девушкой и та, складывая покупки в бесплатный пакет, торопливо машет руками в воздухе и вновь вспыхивает: — Что вы, конечно нет! — она торопливо набирает сумму на терминале, — Еще раз простите, пожалуйста, за неудобства, мне жаль, что вам… — Не беспокойтесь, Джухен-щи, — прерывает Чанбин и улыбается ей уголками губ, делая короткий шаг в сторону, чтобы дать возможность оплатить покупки доставшему банковскую карту Феликсу, — Но если такое случится во время моего визита еще раз, то вы не сможете отказаться от моей помощи. Терминал коротко пищит, оповещая о завершении транзакции, после чего работница обрывает чек и помещает его в пакет, уверенно протягивая его покупателям. — Спасибо, — она улыбается в ответ и заправляет за ухо выбившуюся прядь волос, — Хорошего вечера! — И тебе, — переходит на неформальное обращение Чанбин, принимая из чужих рук покупки, и направляется к выходу. Енбок за его спиной бросает тихое: «До свидания». Они выходят из прохладного магазина и вновь оказываются в объятиях августовской духоты. Солнце в скором времени зайдет за горизонт, и его лучи отражаются от множества окон, играя переливами бликов перед глазами. Ближайший светофор показывает зеленый, поэтому Чанбин делает уверенные шаги по пешеходному переходу, краем глаза замечая Енбока, который идет чуть поодаль. Он все так же перебирает лямки рюкзака, как делал это, когда они встретились и при выборе вина, опустив глаза в пол, будто боясь потерять остатки своей уверенности перед находящимся рядом человеком. Они пересекают дорогу и заворачивают за ближайший дом, осталось по прямой метров сто пятьдесят и подъездная дверь оповестит их своим писком о снятии магнитной блокировки. Но Феликс замедляется еще сильнее, поэтому Чанбин сбрасывает скорость тоже, равняясь с ним, чувствуя кожей, что тот хочет что-то сказать. — Хен, — оказывается достаточно ожидаемым, но Чанбин, на самом деле, и представить не мог то, насколько скучал по его голосу: он слышит его за последние дни далеко не первый раз, но кажется, только сейчас до него дошло полное осознание произошедшего — Енбок здесь. Каждое произнесенное им слово заполняет Чанбина липкой патокой изнутри, склеивает между собой каждую клеточку и забивает дыхательные пути. Его глубокий голос, тихий, слегка растерянный (по понятным причинам) смех, даже чертово тихое «хен» доводит Чанбина до исступления и невозможности дышать. Тут он осознает, что все-таки не до конца. — М? — он поворачивает к Феликсу голову, стараясь удержать себя от желания в очередной раз начать изучать каждый миллиметр гладкой звездной кожи, жар которой до сих пор фантомно ощущается на подушечках пальцев. Енбок делает неровный выдох и убирает опавшую на глаза челку, вновь возвращая руки на лямки. Действие занимает всего пару секунд, но Чанбин считывает каждое его движение, следит за каждой мышцей на его лице, за дыханием и, кажется, если постарается, сможет услышать стук его сердца. И это происходит не умышленно, а совершенно бессознательно, потому что он целиком и полностью ощущает его даже на расстоянии. И вновь понимает, что то самое едкое чувство никуда не делось. Он надеется, что влюбленность и жалость от происходящего не смешаются в жгучий коктейль снова, просто потому, что от прошлого раза ожоги до сих пор не затянулись. — Ты пытался флиртовать с ней? — уже более громко спрашивает Енбок, возвращая себе свой привычный голос, но не поднимая головы: продолжает смотреть вперед, делая медленные шаги по пути к дому. — С чего ты взял? — Чанбин вскидывает брови и инстинктивно сжимает ушки шуршащего пакета в руке. — Ты был так добр с ней, — объясняет он, — Мне показалось, что это было… Не просто так? Не знаю, — прикусывает губу, подбирая слова. Чанбин внимательно смотрит на него и старается разглядеть его эмоции, но лицо Феликса так и остается расслабленным, каким было с момента их случайной встречи, — Ты выглядел заинтересованным. Она довольно симпатичная. —Не спорю, Джухен действительно симпатичная, — он пожимает плечами, стараясь затолкать навязчивые мысли куда подальше, ведь Енбок не может ревновать его, они не находятся в отношениях, у того есть любимый человек, это дружеская заинтересованность и не более. Но отчего-то унять эти мысли не выходит, — Но я не пытался флиртовать с ней сегодня, — выходит довольно расплывчато и Чанбин ощущает, что по какой-то причине обязан уточнить: — И, в принципе, не делал этого никогда. Феликс на несколько секунд поднимает голову, челка вновь опадает на глаза, но это не мешает ему заглянуть в глаза Чанбина. Он выжидает несколько секунд, за которые тот успевает неосознанно задержать дыхание и сжать пальцы еще сильнее, до белых костяшек и неприятно впивающихся ногтей в ладони, а затем уверенно кивает и его лицо озаряет легкая улыбка уголками губ. Енбок увеличивает темп ходьбы и через пару шагов подбадривает Чанбина: — Чего застыл? — он в который раз сдувает челку. Чанбин вновь никак не может разобраться, что именно чувствует Феликс, что так филигранно прячет за своей бросающейся в глаза неуверенностью, почему его тонкие пальцы слегка потрясывает, когда он на мгновение погружается в свои мысли, — Пойдем скорей, я ужасно хочу есть, — и вновь шагает, стабильно сохраняя между ними расстояние в несколько метров. Для Чанбина эти несколько метров кажутся нескончаемой вселенной. Ужин проходит в приятной спокойной атмосфере. Енбок проявляет инициативу в приготовлении рамена, войдя в квартиру тут же мчится мыть руки и мычит под нос один из хитов Арианы Гранде. Чанбин ловит себя на мысли, что заслушивается чуть дольше положенного. На кухне он помещает вино в холодильник и высыпает пачки рамена в отведенный для этого ящик кухонного гарнитура, откуда Феликс выуживает две упаковки, не успев Чанбин закрыть его. Енбок спрашивает разрешение, а после положительного ответа включает фоном музыку, оглядывает полки со специями и ищет в холодильнике несколько ингредиентов. Чанбин это время только наблюдает за ним, сидя за самым дальним из трех стульев, опирается коленом о край стола и молчит. Енбок тоже молчит. Фоном слышны переливы песен Кейвтаун, парочку треков из которых Чанбину удавалось слышать в плейлисте Минхо, поэтому он может тихонько подпеть нескольким иностранным строчкам и расслабиться (насколько это возможно). Он часто представлял себе этот день. Бывали времена, когда он перед сном, разглядывая пустующий белый потолок, старался выкинуть переполняющие голову мысли, но ничего не выходило, и они набатом раздавались в сознании. Поэтому спустя время не по его желанию было создано несколько неконтролируемых сценариев. В одном из них Енбок вернулся один и сразу из аэропорта поехал домой к Чанбину. Возможно, у него было бы сбившееся дыхание из-за проигнорируемого в спешке лифта, раскрасневшиеся щеки, вьющиеся от прошедшего дождя волосы и взгляд, полный надежды. Чанбин бы обязательно притянул его ближе, крепко обнял и вплел пальцы во влажные прядки, бережно сжимая у корней — он совсем не хочет приносить боль Феликсу. Другая картинка была чуточку ярче, потому что воспоминания, оказавшиеся фундаментом этой фантазии, он досконально помнил. И в этом сценарии они бы целовались безумно долго, до тех пор, пока не восполнят все утраченное попусту время. Где именно бы происходило это Чанбин не конкретизировал: он бы мог сам прилететь к нему, за день собрав вещи и к вечеру смотря в иллюминатор самолета, если бы точно знал, что нужен Енбоку там, в жаркой Австралии. Каждая мысль была на тон ярче другой, каждую ночь, закрыв глаза, Чанбин надеялся, что за прошедшие двадцать четыре часа ему все же удалось отпустить, научиться засыпать без мыслей о солнечном мальчике, но из раза в раз чужая улыбка светилась перед глазами, и он не знал, как избавить себя от этих чувств. С Енбоком ассоциировалось до ужаса много вещей: смотря на запотевшие витрины ранней весной Чанбин вспоминал, как тот обдувал их теплым воздухом и рисовал смайлики; кривые бордюры в парке недалеко от студии напоминали о переплетающихся по ним ногах, теплой руке в своей и таком же теплом смехе, когда Феликс вновь оступался и летел вниз; аромат ягодного пунша с чужих волос, бисерные кольца, кофе с мороженым в ресторанах быстрого питания. Все это было Енбоком и Чанбин неосознанно видел его во всем. Сейчас он немного жалел, что собирается есть любимый рамен с ним, потому что тот теперь тоже будет ассоциироваться только с Феликсом. Феликс сделал действительно вкусную лапшу, немного по-своему намудрив со специями, разлил вино по бокалам, заранее вызвавшись открыть бутылку и разместить на столешнице бокалы, и плюхнулся на стул напротив, желая приятного аппетита. Чанбин в ответ кивнул. Они немного разговаривают, но это не ощущается чем-то неправильным. Чанбин по новой вспоминает все развития событий, которые он когда-либо мог предположить, все с трепетом зарытые глубоко в душе их счастливые концовки, и понимает, что чувствует себя счастливым, просто сидя с Енбоком на своей маленькой кухне. Лишь от возможности быть причиной его улыбки, слушать его мягкий смех и говорить с ним тепло заполняет его тело и разум, вымещая все то, что успело поселиться внутри холодной стужей за время разболевшейся тоски. — Когда Джисон эти дни рассказывал мне об их котах, я вновь задумался, что хотел бы котенка, — Феликс опускает палочки в остывший бульон и тянется за бокалом. Он недолго крутит его в руке, перебирая пальцами высокую ножку, и, слегка испачкав бордовым стенки, делает глоток, прикрывая глаза, — Но ему ведь нужно будет так много внимания, не уверен, что смог бы дать его столько, сколько требуется, — сделав еще один глоток, Енбок смакует на языке терпкий привкус, открывает глаза, после чего сосредотачивается на том, чтобы опереться левым коленом в край стола, удобнее размещаясь на стуле. Он вновь берет палочки в руки. — Зная тебя, ты бы давал ему чрезмерно большое количество внимания, Ликс-а, — Чанбин хмыкает и ловит несколько ниток лапши в таком же остывшем бульоне, отправляя их в рот. По кухне разнесся приятный аромат специй и отваренного рамена с тонкими нотками красного полусладкого вина. На вкус в сочетании довольно неплохо и жаловаться совсем не на что: Чанбин рад, что, забывшись в своих тревогах и не глянув, смог взять действительно хороший напиток, а насчет ужина он и не смел беспокоиться — Енбок всегда отлично готовил. — Думаешь? — Феликс посмеивается и слегка наклоняет голову в бок. — Абсолютно уверен, — Чанбин поднимает бокал, жестом предлагая тост, — За твоего будущего котенка? — вопросительно тянет, звонко соприкасаясь бокалами с Феликсом Енбок заливается смехом. — За моего будущего котенка. Они оба осушают фужеры до конца, потому что в них оставалось совсем мало жидкости, и Феликс, аргументировав тем, что «разливая, руку не меняют, хен», поднимается с места и вновь наполняет посуду небольшим количеством вина. Чанбин не смеет спорить с ним. Он лишь наблюдает за тем, как освобожденная от свитшота золотистая кожа предплечий красиво переливается под светом кухонных ламп и включенных гирлянд на окнах. Феликс еще во время готовки попросил помочь аккуратно закатать рукава, поэтому Чанбин неторопливо складывал ткань, разглаживая неровности, и наслаждался беглыми прикосновениями, затаив дыхание. — Жаль, что только в теории, — неожиданно продолжает Енбок, прислонившись спиной к светлой стене, согнув обе ноги и уперевшись пятками в сидение стула, перебирая в руках бокал, когда Чанбин поднялся к раковине, чтобы замочить испачканные тарелки. Свет ламп неприятно режет затуманенные алкогольной дымкой глаза, поэтому Чанбин тянется левой рукой к выключателю, уменьшая яркость, а правой включая воду, — У Чана аллергия, так что… Никакого котенка, — кипяток неожиданно задевает чуть выше запястья, но жжения практически не ощущается — все плавится внутри. — О, — выдыхает Чанбин и смотрит на сдвинутый вправо рычаг, а после — на залитую уже остывшей водой кастрюлю. Енбок побеспокоился о том, чтобы в дальнейшем у Чанбина не возникло проблем при мытье посуды. Наверное, это должно было быть приятно, но кожу через несколько секунд начинает жечь еще сильнее, и он одергивает руку. Тишину кухни заполняет шум льющейся из крана воды, из раковины поднимается теплый пар, — Точно, совсем забыл, — Чанбин заливает тарелки, бросая взгляд на ошпаренный участок, и отводит кран в сторону, чтобы затем медленно переключить воду на более прохладную и избавиться от режущего чувства. К сожалению, даже если залить ледяную воду внутрь, он не перестанет сгорать. — Вы, думаю, могли бы взять кого-то другого, верно? — Чанбин разворачивается и на мгновение замирает. Енбок сидит, запрокинув назад голову, открывая вид на тонкую загорелую шею, четкий кадык и вкрапления крохотных веснушек, его ресницы еле заметно подрагивают, а плечи размеренно приподнимаются при каждом вдохе. Белая одежда оттеняет смуглую кожу, при свете гирлянд на ней появляются переливающиеся танцующие блики, которых хочется касаться, поэтому Чанбин почти протягивает руку, готовясь ощутить под пальцами тепло любимого тела и мелкие мурашки, чтобы после первого прикосновения последовало следующее, за ним — еще одно. До тех пор, пока они оба не восполнят свой тактильный голод, пока Чанбин не перестанет сгорать изнутри, пока Феликс снова не посмотрит так, как смотрел на него во время их первого поцелуя. Но он не поднимает руку. Потому что его мысли эгоистичны. Потому что Ли Енбок не давал права себя касаться так, как этого хотел бы Чанбин. И Чанбин любит его настолько, что никогда не допустит подобного, никогда не позволит себе разочаровать его или причинить ему даже минимальный вред. Их общие ошибки остались в знойном лете и теплой осени прошлого года и повторять их, в самом деле, не стоит. — Не думаю, — выдыхает Енбок и приоткрывает глаза. Он медленно фокусируется и, когда взгляд проясняется, а приглушенный свет не мешает визуально исследовать пространство, находит глаза Чанбина. Тот облокачивается поясницей о кухонный гарнитур, обеими руками сжимает его край, расслабленно смотря в ответ. Его плечи медленно приподнимаются, во взгляде виднеется мутная дымка от выпитого, — Мы не то чтобы говорили об этом, но… Животным ведь нужен комфорт и спокойствие, да? А мы… — Енбок на секунду осекается, вплетая во взлохмаченные волосы свои тонкие пальцы правой руки, другой поднимает бокал и, сделав короткий жест в его сторону, выпивает несколько крупных глотков. Чанбин неотрывно наблюдает за каждым его движением, — Мы этого гарантировать не можем. Чанбин понимает, что ему не стоит задавать вопросы. В голове медленно складывается пазл из того, что он успел заметить за последние дни. После достаточно непрозрачного намека становится понятно, почему прошедшие несколько суток Феликс провел у Джисона, а Чан — со старыми знакомыми. Кажется, они не видятся уже третий день, и за те несколько часов, сколько Енбок находится в его квартире, чужой телефон загорался уведомлениями только от Джисона, Твиттера и один раз — Ютуба. Чанбин на мгновение теряется и от неожиданности вскидывает брови, — еле заметно, чтобы не показать своего прямого вовлечения в происходящее, — однако ловит себя на мысли, что стоит постараться расслабиться хотя бы внешне, но его неосуществившейся план тут же проваливается, когда Феликс продолжает свой тихий монолог: — Ты не подумай, просто… Так всегда было, — стул поскрипывает, а после его ножки с характерным звуком отодвигаются по полу. Енбок опускает ноги на пол и вновь откидывается на стенку вместе с глубоким вдохом, до сих пор смотря в ответ, — Бывает такое, что люди живут душа в душу, знаешь? У Джисона и Минхо как раз что-то подобное, они будто бы… Ощущают друг друга на всех уровнях и им не нужны никакие слова, чтобы это понимать, — он приподнимает уголки губ в улыбке, и она совсем не кажется счастливой, скорее наоборот — отчаянно грустная, пропитанная горечью и совсем кроткая — вовсе не такая, какой Енбок улыбается обычно, — А я не… — он моргает чуть дольше положенного, прикрывает глаза на несколько секунд, — Думаю, я привык. Чанбин молчит. Он совсем не находит слов, чтобы ответить, но, кажется, по чужим глазам понимает, что от него не требуется ответа. — Господи, наверное, я звучу, как мученица из второсортного сериала, да? Какой ужас, — Феликс легко смеется, вновь делает глоток и смотрит более осознанно, чуть шире открывая глаза, — Я и не думал жаловаться, мне не на что, извини, не думаю, что… Это стоило говорить. — Все в порядке, — голос подводит. В самом начале предложения звучит сухо и по всем собственным ощущениям отвратительно жалобно. Сердце в груди клокочет изо всех сил, ударяет о грудную клетку с невероятной скоростью и бьет громким звоном в уши, нарушая приятное спокойствие в кухне. Чанбин сильнее сжимает край гарнитура, концентрируется на дыхании и старается прийти в себя — ничего не произошло, чтобы он так реагировал. Он прекрасно знал, что за собой повлечет их встреча, знал, что все еще не готов к ней, знал, что даже секундная смелость не должна была позволять ему резать себя на живую. И даже густая боль, заполняющая центр груди, даже темные пятна и мерзкая влажная пелена перед глазами не останавливают его от брошенного в попытках затоптать себя на смерть слова: — Останешься? — все внутри кричит умоляющим: «Останься со мной», но Чанбин знает, что это не нужно озвучивать — если Енбок чуть глубже посмотрит в его глаза, будет дольше держать зрительный контакт, то он поймет все и без унизительных слов. Феликс смотрит едва ли дольше, чем стоило. Чанбин на считанные секунды физически ощущает его пронзительный взгляд, тонкими лезвиями режущий кожу, когда осознает, что в этот момент может с треском все испортить, ведь Енбоку стоит удержать взгляд на мгновение дольше и тот начнет полыхать ярким пламенем. Поэтому Чанбин растерянно смотрит за чужую спину и еле слышно выдыхает через нос, разжимая болезненно застывшие на краю кухонного гарнитура пальцы. — Да, — тихо, на выдохе. На столе остаются два бокала, в одном из которых — последний не выпитый глоток вина, опустевшая бутылка красного полусладкого и противно-приторный аромат недосказанности. В комнате свет ярче, погано режет глаза, поэтому Чанбин наспех включает ночник, и с хлопком бьет по выключателю — нет никаких сил сохранять ночную тишину и быть осторожным. Енбок неуверенно мнется на пороге — если на него вскользь посмотреть, можно подумать, что того потрясывает, но Чанбин не видит этого, полностью отдавая свое внимание поиску сменной одежды для него. Феликс хрустит пальцами. — У меня одна кровать, поэтому я сейчас по-быстрому разложу все на полу, — он победно хмыкает, отдавая в руки Енбока огромную черную футболку с потертым принтом какой-то музыкальной группы, — Тебе в душ нужно? Сейчас штаны поищу, секунду. — Не нужно, — отзывается Феликс, перебирая в руках вещь и ногтем стирая рисунок еще сильнее, — Я имею в виду… Ничего не нужно: на полу ничего не раскладывай, в душ не нужно и штаны — тоже. — Так я же для себя хочу раз… — Я знаю, — чуть тише отвечает, медленно разворачивая правый рукав свитшота. Он бросает взгляд на ночник в углу комнаты, и его губы озаряет мягкая улыбка — они когда-то купили такие одинаковые, с белыми кроликами, — Давай ляжем вместе? Чанбин замирает. — А ты не… — Пожалуйста?.. — чужой взгляд все еще прикован к источнику света, пальцы медленно комкают ткань, — Мне очень холодно, — шепотом добавляет Феликс и встречается с ним взглядами. Чанбин уверен, что тот увидел то, что он и не пытался скрыть. Он закрывает шкаф и направляется в сторону окон — открывает одно, чтобы в квартире стало хоть на градус прохладнее и запах недосказанности стал менее концентрированным, но на улице почти двадцать по цельсию. Он неожиданно понимает, что Енбоку не может быть холодно. Феликс уходит в ванную, чтобы сменить одежду, в то время как Чанбин расправляет постельное белье и на скорую руку переодевается, вытаскивая из шкафа чистую пижаму (он искренне благодарит Минхо за его чистоплотность и в квартире друга тоже). За стенкой слышится шум воды из душа, поэтому Чанбин, не задавая никаких вопросов, относит в ванную полотенце, вежливо постучав и аккуратно просунув руку в небольшую щелку приоткрытой двери. Вернувшись в комнату, мысли собираются в кучу, и он, словно в замедленной съемке, присаживается на край кровати. Корпус слегка поскрипывает именно на этом углу, но Чанбин этого не слышит: его сознание, слух и восприятие оказываются в вакууме, все тело охватывает мелкая дрожь, руки неконтролируемо трясет и алкоголь окончательно дает в голову. Перед глазами все расплывается, даже тусклое голубоватое свечение раздражает мозг, дыхание сбивается, и Чанбин, опустив веки, старается вернуться в состояние эмоционального и физического равновесия. Он не может позволить себе сломаться сейчас, напугать другого человека и потеряться для самого себя вновь. Еще днем, когда Минхо по-дружески хлопал его по спине и твердил, что нет ничего такого в том, чтобы иногда путаться в себе, он и представить не мог, что через несколько часов будет ютиться с Енбоком в своей постели, стараясь контролировать каждую клеточку собственного разума. Дело вовсе не в том, что он может не уследить за своим телом, здесь самым сложным является сохранение трезвого рассудка в дальнейшем, просто потому что Ли Феликс — персональный сбой его системы жизнедеятельности. Все процессы замедляются, стоит Чанбину подумать, услышать, увидеть, прикоснуться, лишь только пульс набатом бьет по вискам. Чанбин открывает глаза. В комнате все такое же тусклое освещение и приторный запах вперемешку с летней жарой. Из коридора слышится скрежет замка, затем — закрытие двери, после которых следуют шлепки босых ног о ламинат. Енбок взъерошивает волосы напоследок, проходится руками с полотенцем по всей голове и что-то говорит о чужом шампуне. Чанбин чувствует, как нос забивается ароматом привычного геля для душа, но то, что с этого момента они одинаково пахнут, не единственное что его заботит, когда он оглядывает худую фигуру и неосознанно зависает на оголенных бедрах, прикрытых длинной футболкой. Он не смотрит дольше пары секунд. — Я даже протрезвел, пока мылся, — Феликс плюхается рядом на кровать и принимается взбивать подушку, — Когда переодевался подумал, что я воняю, как черт, и решил все-таки принять душ, — между делом объясняет он, целенаправленно пихая пяткой Чанбина в бедро. — Это правильно, — тот ложится на спину и, сделав несколько неуклюжих движений, которые вновь сбивают простынь, опускается головой на подушку, — Иначе я бы постелил тебе на полу. Енбок распахивает глаза, приложив руки к щекам, точно походя на «крик» Эдварда Мунка, и вновь пихает Чанбина ногами, чтобы пробубнить обиженное: — Ты злой, — а затем улечься под одеяло, развернувшись к нему спиной. Чанбин посмеивается, сложив руки в замок на животе, пока Феликс рядом загнанно дышит под теплым одеялом. Его не хватает больше, чем на пару минут; он вылезает из жаркого плена, тут же глотая свежий воздух. Енбок удобнее укладывается на бок, лицом к нему, и в этот момент Чанбин отпускает все тяготящие сознание мысли — будь что будет. Уже не кажется таким страшным, что Феликс внезапно догадается о его чувствах, ведь Чанбин их, на самом деле, никогда и не скрывал. Он разворачивается к нему, подложив руку под голову, и перед его лицом оказывается чужое — под мягким светом ночника видно ровный загар и рассыпанные солнечные поцелуи. Он все еще считает это красивее всего, что когда-либо было создано человеком: ни одно произведение искусства, ни один другой человек, ни одна вселенная не сравнится с тем, что Чанбину удается видеть перед собой сейчас. Наверное, потому что его вселенная прямо напротив. Енбок ничего не говорит. Он изучает лицо Чанбина, огибает взглядом его ровные брови, темные ресницы и высокие скулы, пока тот так же завороженно смотрит в ответ. Чанбин понимает, что если его не остановить в ближайшее время, то он никогда не сможет закончить начатое — не прекратит наслаждаться, не сможет удержаться от того, чтобы прикоснуться и сказать вслух все то, что так долго грелось в дальнем уголке его запылившейся души. Феликс неспешно опускает ладонь на его щеку, будто бы боясь прикоснуться, будто Чанбин в этот же момент растворится в его руках. Дотронувшись до горячей кожи кончиками пальцев, они оба испускают шумные выдохи, после которых неуверенно смотрят в глаза друг друга. Чанбин на секунду представляет, что его левая щека от невесомых прикосновений окрасится звездами, свет которых будет отражаться в глубине глаз Енбока, прокладывая путь к его сердцу. Но этого не происходит, потому что воображение сменяется чем-то таким же желанным и невообразимым — он медленно оглаживает его скулу большим пальцем, придвигаясь чуточку ближе. Чанбин чувствует, как Феликс дрожит, видит, как его зрачки мечутся по всему его лицу, слышит, как тот боится поглощать кислород, кажется, чтобы лишними звуками не сломать то, что крупица за крупицей нерешительно собирается в свете тусклого ночника. Чанбин боязливо накрывает своей ладонью чужую руку и аккуратно сжимает пальцы, чтобы не спугнуть и точно так же — не разрушить. Енбок делает еле слышный глубокий вдох и задерживается взглядом на их соединенных ладонях. — Я рассказал все Чану, — признает он. Чанбин вновь замирает, не веря услышанному. Кусочки пазлов сдвигаются, падают на пол один за одним, а из остатков другого комплекта вырисовывается совершенно иной рисунок и с каждой секундой становятся еще яснее слова, сказанные Феликсом некоторое время назад, — Еще перед возвращением из Австралии. Если бы Чанбин продолжал ставить точки, не закончив раньше, то эта от силы нажатия пера разорвала бы бумагу. — Ликс-а… — Подожди, хен, — Феликс часто дышит, становится гораздо жарче, поэтому он ногами окончательно спихивает одеяло вниз, но в разрез с прошлым действием двигается вплотную, — Я сейчас… Я должен очень многое сказать и безумно хочу, чтобы ты услышал меня. И Чанбин слушает. Боязливо, неуверенно, с опаской, но принимается слушать все, что Феликс собирается ему сказать, даже если это что-то уничтожит его до конца. — Мне жаль, — первое с чего он начинает, и Чанбин от услышанного слова будто бы возвращается в начало — к жалости к самому себе с мерзким привкусом страха, которую так и не вышло похоронить глубоко в себе или окончательно вытравить, — Я начал все… Это. Енбок плавно двигает ладонью и бережно заправляет темную прядь волос за ухо Чанбина. — И я бы попросил прощения, но ты его не примешь, я слишком хорошо тебя знаю, — он усмехается и вплетает пальцы в смоляно-черные пряди на затылке. Кропотливость чужих движений сжимает Чанбину сердце железными тисками, — Я обязан объясниться, — Феликс выдыхает, опустив взгляд на оголенную кожу ключиц перед собой, — Потому что именно я был тем, от кого зависело все происходящее, тем, кто не мог до конца разобраться в себе и пытался протянуть руки к двум звездам одновременно. Я не думаю, что кто-то, не ощущавший это на себе, когда-нибудь сможет меня понять, но я постараюсь правильно изложить свои мысли, — Енбок улыбается. Чанбин опускает свободную руку на худую спину и прижимает ближе, сплетаясь ногами и растворяясь в расстоянии между их лицами в пару сантиметров. — Никогда раньше, — продолжает Феликс, — Я не мог подумать, что смогу потеряться в рутине. Я всегда… Всегда знал, чего я хочу, я умел правильно трактовать для себя свои желания и понимал, что мне нужно. А потом я… Я встретил тебя, — он улыбается так же, как улыбался несколько раз за этот вечер — тоскливо, — Знаешь, бывает, что хочешь что-то поменять, а страшно пиздец, потому что… А что тогда будет? Что изменится в моей жизни? Как это отразится на мне? Точно ли это то, что мне нужно? — пальцы сжимают густые волосы, и Енбок вновь делает глубокий вдох, — И после этих мыслей кто-то действительно меняет не только себя, но и все вокруг, а кто-то… Остается с тем, что просто приросло, оно ведь есть и есть, а значит никуда не денется. Чанбин вслушивается в каждое слово, старается запомнить все, что тот говорит, несмотря на легкое помутнение разума от оставшегося алкоголя, но даже это не пугает — по всем ощущениям он выходит из организма от каждого нового прикосновения Енбока, и пьянит сознание уже вовсе не градус, а человек, которому принадлежат эти самые прикосновения. — И поэтому… Поэтому я тогда согласился на предложение Чана, — он ведь столько лет был со мной, надежный и искренний. Я думал, что рядом с ним это окутавшее меня спокойствие будет сохраняться, но оно начало душить, как только я видел тебя. Ты выбивал меня из равновесия, а для меня это было чем-то неописуемо опасным, потому что я не знал, что меня ждет дальше, в то время как с Чаном такого не было, я ведь к нему… Привык. Но к тебе тянуло каждый раз с новой силой, и в тот вечер я… Я понял, что не смогу просто смотреть, — Феликс больно прикусывает губу, промаргиваясь. Чанбин хочет опустить ладонь на его щеку, но решает не сбивать того с мысли и дать ему высказать все то, что копилось такое долгое время. — Я правда хотел закончить, чтобы не мучить никого из нас, я каждую ночь в Австралии винил себя за то, какими глазами ты смотрел на меня после нашего последнего поцелуя, но не находил сил, чтобы вырваться из душащей затхлой повседневности, — он снова смыкает веки и по его поцелованной щеке скатывается кристальная слеза, тут же опадая и впитываясь в наволочку, — Я знал, что не один чувствовал это. Но я так боялся, что… Что это со временем разрушит нас обоих и, блять, я знаю, что решил за всех, знаю, что поступил отвратительно, и я с каждым новым днем убеждался в том, что мне тебя мучительно не хватает. Я… — Енбок переводит дыхание, сложив губы в трубочку и выдыхая. Его руки заходятся в дрожи сильнее прежнего, поэтому Чанбин все-таки решает тихонько озвучить: — Дыши, пожалуйста, — он обхватывает горячие мокрые щеки ладонями, медленно стирает подушечками больших пальцев жгучие слезы, пока Феликс сотрясается в его руках. Енбок так и не смотрит на него, пытается зацепиться за что-то, что могло бы отвлечь, привести в призрачное спокойствие, но ничего не выходит — трепетные касания не позволяют сосредоточиться, — Ликс-а, все в порядке, слышишь? Я здесь и никуда не уйду, я слушаю каждое твое слово. Енбок прижимается своим лбом к чужому, часто дыша от неумышленной слабости, плечи подрагивают от тихих всхлипов, являя Чанбину искренность и чувственность всего того, что он в себе хранил. — Я всегда думал о тебе, — обрывисто выдыхает, зажмуриваясь и рефлекторно сжимая пальцами волосы, — Не было ни дня, чтобы я не думал о тебе. Господи… Ты мое сумасшествие, — шероховатые пальцы стирают новую волну слез с горячей кожи, Чанбин еле сдерживается от того, чтобы припасть к его щекам губами, собирая слезинки одну за одной, выцеловывая влажные дорожки и чувственными касаниями успокаивая содрогающееся тело, — Я до сих пор отчетливо помню каждый наш поцелуй, каждое твое прикосновение и… Ты представить не можешь, как я разрывался, когда Чан касался меня в тех же местах; я думал о тебе, когда он целовал меня, вспоминал твои руки даже во время блядского секса с ним, и я правда пытался распутать то, что делал, но усугублял с каждым днем все сильнее. Феликс замолкает. Его дыхание все такое же обрывистое, опаляющее жаром кожу Чанбина, слезы текут нескончаемо, пока тот старается удержать каждую слезинку в своих руках. Чанбин старается ускоренно проанализировать все, что только что услышал. В крови совершенно не ощущается алкоголь, разум расслабляется и мыслительные процессы начинают функционировать быстрее. Он осматривает каждую клеточку лица перед собой, которое успел выучить наизусть, и понимает, что не одному ему было тяжело все это время. Есть еще два человека, которых точно так же кидало из стороны в сторону и рвало на куски от смятения и непонимания, ведь казалось, что выхода из образовавшейся петли нет до тех пор, пока Феликс и Чан не улетели в Австралию. Чанбину все это время казалось, что он был единственным загнанным в угол, но услышав чужие слова все оказалось совсем не так. Он оглаживает мягкие щеки ладонями, растирает по коже скопившуюся влагу и чувствует, как на глазах собирается мутная пелена непрошенных слез. Феликс был точно так же загнан в угол, но не кем-то со стороны, кто мог бы нанести ему вред, а самим собой — своими сжирающими изнутри мыслями, страхом неизвестности, желанием изменить, но невозможностью узнать итоги содеянного. Ему было страшно жить, так как хотелось бы самому, а не так, как въелось за годы существования. Но даже это желание не перевесило ужас перед пустотами черной дыры, за пределами которой все могло развернуться совершенно по-другому в отличие от его фантазий. Енбоку было страшно жить для себя, а не для въевшегося под кожу, в сердце и сознание перманентного механизма поломанных стандартов. Чан оказался закрыт в этой же темной коробке без проблесков дневного света, просто потому что хотел попытаться изменить часть своей жизни, повернув руль в другую сторону. Ведь никто не мог знать, что следовало за поворотом для каждого из них. Чанбин делает глубокий вдох и смотрит на длинные ресницы, склеившиеся тонкими мокрыми полосочками, на влажные щеки и россыпь созвездий. Когда-то он думал, что Феликс — солнце, но только сегодня осознал, что он, на самом деле, его вселенная. — У тебя красивые веснушки, — шепчет едва слышно, без возможности отвести взгляд от влажных прикрытых век. Пальцы продолжают рисовать узоры на щеках, но теперь тряска в его руках прекратилась — Енбок замер. Он не торопясь открывает глаза, фокус собирается не сразу, поэтому ему приходится моргнуть несколько раз, чтобы четко увидеть перед собой точно такое же заплаканное и раскрасневшееся лицо — Чанбин не успел заметить, как слезы потекли из его глаз, и он не сможет сказать точно, в какой момент это произошло, но, кажется, он неосознанно заплакал раньше Феликса. И они оба чувствуют вселенную в своих руках. Енбок целует первым так же, как тогда — в их первый раз: трепетно, нерешительно, боясь упустить возможность и одновременно напугать, но оба моментально понимают, что переживать больше не за что — они не смогут остановиться, пока не насытятся друг другом за долгий период голода. Феликс прижимается еще ближе, сталкиваясь животами, перебирает пальцами взъерошенные волосы, пока щеки горят все сильнее от каждого нового действия. Он царапает кожу головы короткими ногтями, когда Чанбин опускает руки на его талию, крепко обнимая спину, чтобы в ту же секунду пройтись по всей длине позвоночника, пуская за собой приятные мурашки и обжигающий холодок. Пока простынь скатывается под их телами, а за окнами слышится писк машинной сигнализации, Феликс целует глубже, пробирается языком в чужой рот, закатив глаза под закрытыми веками. Они оба помнят вкус друг друга, оба безумно тосковали по желанным прикосновениям и теперь, когда они дали волю друг другу, никто из них не собирается заканчивать. Поэтому Чанбин опускает руку на теплое бедро, которым Енбок сжимает его ногу, чувствует, как под пальцами озноб любимого тела лишь сильнее окутывает его, неспешно проводя ладонью по каждому новому открывшемуся миллиметру. Феликсовы потрескавшиеся губы не кажутся грубыми — наоборот складывается ощущение, что те стали еще мягче и вкуснее, чем были раньше. Чанбин целует медленно, перенимает инициативу на себя, в такт движениям губ проникая рукой под футболку — кожа под одеждой оказывается взмокшей, но не менее желанной. Он на секунду останавливается, чтобы перевести дыхание, но пальцами сжимает тонкую талию, отчего Енбок испускает судорожный выдох и тут же прижимается губами к открытой шее. Феликс сильнее сжимает ногами левое бедро Чанбина, притирается ближе, кусая светлую кожу, но не так сильно, чтобы оставить следы, — лишь для того, чтобы дыхание над его головой сбилось и свободная рука сжала шоколадные локоны. Чанбин больше не может контролировать свое дыхание, потому вместе с томным выдохом из его рта просачивается глубокий стон в тот момент, когда Феликс бережно прикусывает ключицу, тут же зализывая поврежденное место. — Это ты… Сумасшествие, — шепчет Чанбин, рывком поднимая его за волосы и встречаясь своими губами с родными. Ничего из происходящего не кажется неправильным. Еще в самом начале у Чанбина закрадывались сомнения, но уже через несколько минут, когда разгоряченный Феликс со спутанными волосами и покрасневшими от поцелуев губами лежал под ним, все мысли покинули его сознание. Чанбин горячими ладонями любовно сжимает его тело, аккуратно прикасается к каждому участку, покрывая поцелуями шею, грудь и живот, пока Енбок уже так привычно вплетает пальцы в смоляные волосы. Его тело больше не трясется от страха, Чанбин чувствует лишь желание и, несколько раз уточняя, убеждается в этом. Ведь он искренне не хочет причинить Енбоку ни грамма боли, никогда в своей жизни. Феликс потрясающе красиво стонет, прикрыв глаза и полностью отдаваясь ощущениям. В этом Чанбин убеждается, когда, по подсказке, достает из его рюкзака смазку и новую упаковку презервативов, и, надев один на указательный палец, медленно проникает внутрь. Он оставляет горячие поцелуи на внутренних сторонах бедер, свободной рукой оглаживает плоский живот и сочащийся предэякулятом член, пока Енбок часто дышит и сжимает в ладонях светлые простыни. Сердце бьется в бешеном ритме, Чанбин в перерывах от поцелуев кусает нижнюю губу и кропотливо растягивает его тремя пальцами, неспешно входя внутрь и разрабатывая мягкие стеночки под звук прерывистых стонов. Он с трепетом целует голые ноги, губами покусывая нежную кожу, давая Енбоку возможность расслабиться. Хотя Феликс совсем не выглядит напряженным: он не прячется смущенно за своими ладонями, не просит остановиться и не теряется в стеснении. Скорее, наоборот, — заправляет тонкими пальцами волосы за ухо Чанбина, внимательно наблюдая за каждым его действием сквозь пелену удовольствия, шепча негромкое: «господи» и «пожалуйста» на выдохе. Чанбин раскатывает презерватив по своему члену, предварительно избавившись от одежды, и, добавив смазки, притягивает Енбока за голени ближе к себе. Тот уверенно обхватывает его за талию ногами, смотрит неотрывно, пока тот мечется взглядом по его покрытому испариной худому телу, замечая мелкие веснушки на золотистой коже. Толчки выходят медленными, но достаточно глубокими, чтобы Феликс содрогался при каждом движении внутри. Чанбин метит поцелуями его шею, пока Енбок руками исследует сильные плечи и крепкую спину, оставляя короткие следы от ногтей в нескольких местах на особенно ощутимых движениях. Через несколько минут Феликс теряется в ощущениях и задыхается, прижимаясь губами к приоткрытым влажным губам Чанбина, полусознательно выдыхая: «Господи-боже, хен, пожалуйста, хен, я не…». И Чанбин точно так же теряется во всем: в ощущениях, в происходящем, в себе, в другом человеке, поэтому неконтролируемо вновь позволяет одинокой слезе побежать по румяной щеке, так же полусознательно, так же на выдохе: — Я безумно люблю тебя. Чтобы в то же мгновение, содрогнувшись и вновь смаргивая собравшиеся на глаза слезы, Феликс неслышно, в самые губы, произнес: — И я тебя, безумно.

***

Следующие дни они проводят вместе. Оказывается, что у Феликса в скромном рюкзачке больше вещей, чем может показаться на первый взгляд, поэтому в первое же утро Чанбин ставит стаканчик для зубных щеток на полку в ванной — раньше он был за ненадобностью, потому что его щетка лежала аккурат на тюбике с пастой. На кухне по утрам пахнет панкейками, со всеми стараниями приготовленными Енбоком, в квартире витает приятный аромат выпечки, ягодного чая и искренней взаимной любви. Феликс в то же утро рассказывает, что, на самом деле, они с Чаном приняли решение расстаться еще за несколько недель до возвращения из Австралии — они разошлись на приятной ноте, оставшись близкими друзьями. Чанбин вновь впитывает каждое слово, на некоторое время застревая в беспокойных мыслях о Чане, но его вытаскивает Енбок мягким поцелуем в кончик носа и внимательным: «Все в порядке?». Через двое суток Феликс собирается в когда-то их с Чаном квартиру, причитая, что в ближайшее время придется озадачиться поиском съемного жилья для одного (потому что они уже успели обсудить, что не готовы жить вместе так сразу и им обязательно нужно время притереться друг к другу, а уже после, возможно, через несколько месяцев, они решатся на новый шаг). Чанбин, оставшись в пустой квартире, озадаченно оглядывается по сторонам, кожей ощущая отсутствие Феликса, который меньше получаса назад на прощание целовал его, не желая уходить. Он пытается понять, как же так получилось, что все это время будто бы стерли, словно и не было всех этих холодных месяцев без Енбока. Но понимает, что, если вновь начнет думать об этом, просто на просто окажется на точке начала, в очередной раз теряясь в себе. Поэтому он принимает достаточно взвешенное решение, пока разгружает стирку с постельным бельем, и, пока в нем достаточно смелости, отправляет емкое: spearb мы с Енбоком вместе А затем отматывает несколько десятков чатов, чтобы открыть тот, в котором новое сообщение контрастно отличается от всех предыдущих. spearb привет, хен. если у тебя есть время и желание, я бы хотел встретиться. Сообщение оказывается прочитанным меньше, чем через минуту. Встреча с Чаном никогда раньше не вызывала в нем столько противоречивых чувств — Чанбин понимает, что это нужно им обоим (в частности, это нужно Феликсу тоже), однако затвердевшие комки жалости, которые не успели раствориться во время чувственных поцелуев, не позволяют здраво мыслить. Хочется дать заднюю прямо на пороге кофейни, но Чан приветливо машет ему со стороны углового столика, и Чанбин, собравшись с силами, садится напротив. — Привет. — Привет. Они практически синхронно усмехаются, разглядывая напитки на деревянном столе. — Я взял тебе капучино, ты в студии часто его пил, так что… — Чан неуверенно чешет затылок и улыбается, как обычно, — с ямочками. — Да, спасибо большое, — скомкано отвечает Чанбин, перебирая под столом в руках край футболки. Ему бы сейчас какой-нибудь игрушечный антистресс, чтобы не сидеть здесь, словно школьник с первой двойкой, ожидающий расправы родителей. — Я и сам хотел встретиться с тобой, — Чан делает глубокий вдох и отпивает свой латте из высокой кружки, — Послушай… Я хотел поговорить еще в машине, когда ты забирал нас с аэропорта, но ты подумал о другом, из-за чего я тоже сбился со своих мыслей, а потом осознал, что обстановка-то не то чтобы подходящая, — он хмыкает и растирает ладони, кольца звонко брякают друг о друга, — Поэтому скажу сейчас. Чанбин выжидающе смотрит в ответ впервые за проведенные вместе минуты и решительно кивает, опустив руки на теплую пузатую кружку с эмблемой кофейни. — Мы с Енбоком говорили достаточно долго, чтобы друг друга понять. Я знаю абсолютно обо всем, и могу сказать, что идиотами были все трое, — за спиной Чанбина раздается трель колокольчика, и он мелко дрожит от неожиданности. Чан вопросительно наклоняет голову, но получив кивок, продолжает: — Я, потому что вовремя не заметил; Енбок, потому что боялся и путал не только нас, но и себя; ты, потому что тебя бы в разведку — им там нужны такие конспираторы-партизаны — не расколешь, — Чан смеется, тем временем в его словах не чувствуется ни капли обиды или злости, — Я сам… После нашего с ним разговора думал, что у меня, наверное, мир клином на нем сойдется, но я отошел стремительно быстро и в какой-то момент осознал, что… И не любил так, как убеждал себя все это время, — он пожимает плечами и нечаянно проливает несколько капель кофе на столешницу, задевая емкость кистью руки, — Блять, на штаны попало, — его брови сводятся к переносице, а на столе и брюках оказываются салфетки, учтиво переданные Чанбином. И в такой обстановке Чанбину вспоминается, как раньше с Чаном было просто, как много всего они сделали вместе даже за те несколько месяцев до их первого конфликта. С Чаном всегда было так — легко и непринужденно, поэтому он хмурится собственным мыслям — чего же он тогда боялся все это время, раз Чан всегда такой, открытый и понимающий? — Хен, — окликает Чанбин, — Я хочу попросить прощения за то, что, знаешь… Засунул язык в задницу и прятался, как избитая псина? Думаю, удачно сравнил. — О, Чанбин-а, ты же знаешь, что я тебя уже давно простил? Еще тогда, когда Енбок первый раз рассказал мне, потому что в его глазах было что-то… — Что-то потерянное, но при этом искреннее? Чан поднимает взгляд от своих испачканных штанов и приподнимает бровь. — Да, — соглашается он, — Что-то вроде этого. Думаю, еще в тот день я почувствовал, что он не должен быть моим, но слепо верил в собственные убеждения и не хотел его ни с кем делить, потому что… Потому что это Енбок. И Чанбин понимает, что именно тот имеет в виду, ведь еще тогда он думал, что если бы Ли Феликс был его, он бы точно так же не посмел его никому отдать. — Так все по-идиотски вышло, — испачканные салфетки летят на стол, а кружка вновь оказывается в больших ладонях. Чан делает глоток, — Но в любом случае, это опыт. Я думал, что всего этого могло бы и не быть, но мы ведь все теперь чему-то научились, согласись? — Чанбин кивает, — Признайся честно, страдал? — Страдал, — короткая усмешка трогает его губы. — Согласен, глупый вопрос, — Чан показывает ямочки, слабо пнув его кроссовком под столом. — Я, если честно, очень рад, что мы поговорили, — признается Чанбин, скрупулезно теребя в руках чистую салфетку, — Мы не были никогда так близки, как вы с Джисоном, но все же… — Да, — согласно кивает Чан, — Я тоже много думал об этом, — он в очередной раз неловко трогает волосы на затылке, более неловко, чем раньше делая глоток остывшего кофе. И в один момент все перестает быть таким давящим, как было раньше. По ощущениям, теплый кофе растворяет последние следы жалости. — Я, кстати… Хочу поделиться кое-чем. Чанбин заинтересованно поднимает голову, прекращая теребить несчастную салфетку, и внимательно следит за тем, как у него постепенно краснеют бледные щеки. Смотря на Чана перед собой, он убеждается, что действительно скучал по нему. — Я завтра иду на свидание, — смущенно признается тот, жмуря нос. — О, я очень рад, — Чанбин несколько раз удивленно хлопает глазами, делая глоток кофе, — Как познакомились? — Да банально, в Тиндере. Мы уже некоторое время переписываемся и, знаешь, думаю… Он действительно мне нравится, — понижая голос, говорит Чан, — Завтра смогу убедиться в этом окончательно. — Начальные характеристики? — Высокий, младше на четыре года, учится на педагогическом, водолей, — отчеканивает Чан и салютует двумя пальцами от виска, испуская смешок, на что Чанбин понятливо кивает и соглашается, особое внимание уделяя знаку зодиака, потому что он точно уверен — в ближайшее время Джисон на пару с Феликсом перероют весь интернет, чтобы найти точное описание всех типов взаимоотношений водолеев и весов. А после Чан показывает его фотографии и несколько раз отвлекается на мессенджер. Чанбин внимательно смотрит, а в душе разливается тепло от осознания того, что все на своих местах — так, как должно было быть с самого начала. Телефон на столе вибрирует новым уведомлением, на экране короткое от Минхо: «не удивлен», на что Чанбин ничего не отвечает, но улыбается, вспоминая, сколько пришлось перетерпеть, чтобы ощущать такое нужное и желанное умиротворение. И Чанбин, вспоминая, как ярко Енбок улыбался рядом с ним, млея от его коротких поцелуев в веснушчатые щеки, понимает, что все те точки за годы становления их отношений действительно были точками, но завершающими не целую историю, а короткие главы.