В унисон

      Обвязанная пыльной повязкой ладонь устремляется вверх, разрубая гнетущее напряжение.       На исхудалом запястье в блеклом свете солнца мерцает золотой браслет, оковами сцепивший её. Ненавязчивая мелодия, проскальзывающая по стенам мимо столиков, становится громче. Смесь блюза, классики и чего-то попсового. Мотив, как экзотическая сладость на языке.       Её движения плавные, завлекающие и престранно чарующие. Волосы ниспадают с плеч, кудрявятся на концах, прядки выбиваются из тщательной укладки и щекочут веснушчатые скулы. Она переступает с ноги на ногу, используя каждый сантиметр подиума и свободное пространство, что словно подчиняется каждому взмаху её кистей. Приглушённый свет ламп очерчивает изгибы, закрадывается в умы сидящих, вытаскивая всякую лестную мысль наружу. Пламя свечей содрогается, пьянящий запах дорогого алкоголя и парфюма разбавляется запахом растопленного воска.       Меж его пальцев перекатывается золотая монетка. Он держит полусжатую ладонь высоко над столом, однако не прилагает усилий, чтобы удержать цент в руке и свободно играется им. Одно неверное действо — монетка нарушит идиллию, созданную ею в потеху зрителям. Прокатится с шумом по дереву, заденет полупустой бокал и отвлечёт её от игры чувств и невысказанных мыслей.       Девичьи глаза не смотрят на кого-то определённого. Расслабленный взгляд проходится по всем наблюдающим, цепко выхватывает обращённое к ней внимание. Алые губы полураскрыты, изредка шепчут неизвестные никому слова. Изредка растягиваются в незатейливую ухмылку, и, всякий раз, запрокидывая голову и изгибая запястья в причудливом элементе, она неизменно улыбается ещё шире. Бронза и золото украшений контрастируют с её алебастровой кожей, пылающей от ритмичности танца. На лебединой шее виднеется маленькая татуировка сердца, её пальцы непринужденно оглаживают очертания на долю секунды.       Взмах, и полы нежно-пудрового платья разметают молчаливое восхищение.       Он силится всеми неосязаемыми чувствами прознать её рассказ, передаваемый через танец. Но не находит в себе ни единой мысли и догадки, по-глупому устремляя очарованный взор на сцену. Монетка бесшумно приземляется на стол, не издав и звука. Мужская ладонь расправляет скомканную салфетку, Калеб тянется к заточенному карандашу и принимается зарисовывать. Ни разу в жизни ему не приходилось рисовать, но резкий порыв запечатлеть её на бумаге пересиливает здравый рассудок.       На перифериях разума слышен издевательский смешок: «Надеешься её красоту изобразить? Не выйдет.»       Глоток солодового виски приглушает язвительный смех совести. Сердце жалостливо поглаживает уязвлённое самолюбие. Она рассказываем им свою историю, болезненно взывающую в нём терпкие чувства. Он не знает её имени, но продолжает рисовать, стараясь безошибочно передать то холодное пламя отточенных движений и пылающее от эмоций изящество аристократичных черт лица.       Получается сносно. К следующему выступлению Калеб берет уроки у известного в Меридиане художника, выпытывая из него все секреты изобразительного искусства; рассказывает ему о сакральном влечении к незнакомке, потому как больше некому. Художник не открывает ему поразительную тайну. Всего лишь говорит: — Чувствуй. Чувствуй её, как делает это гончар с глиной и музыкант с клавишами рояля. Иначе ничего не выйдет, как бы ты ни старался.       Совет не производит должного впечатления. Калеб все ещё растерян, впечатлён и далёк для неё. Он приходит каждый вечер, занимает одно и то же место, заказывает привычный виски и ждёт.       Не отвлекаясь на холёных девиц и разговорчивых собеседников. Увлечённо и терпеливо, словно от этого зависит его жизнь. И когда она выходит на сцену, встречая всех волшебной улыбкой багровых уст, Калеб перестаёт видеть окружающий его мир. Пальцы самовольно выхватывают купленный блокнот, карандаш с более тонким графитом и рисуют. Он не отнимает от неё порабощенного взгляда, ощущает, что кровь в жилах неестественно пылает, чёрные линии получаются более уверенными и складными. В этот раз на ней другое платье. Что-то похожее на ажурную готику с бежевыми кружевами, подчеркивающих её неприкосновеннную чистоту. Она кажется ангелом, однако в танце извивается, подобно искусной дьяволице. Смотрит исподлобья, пленяя и заставляя давиться первозданным желанием обладать.       Вееры в её ладонях распускаются, как цветы. Тонкие пальцы держат крепко, умело управляются ими и воссоздают неземное волшебство. Поднося веер к губам, она прикрывает им всю нижнюю часть лица. Сужает глаза, неспешно вглядывается в гостей и в одночасье ловит его взгляд, не убегая на этот раз и не отворачиваясь. Замечает карандаш, очертания её силуэта на бумаге, и Калеб может поклясться, что сквозь веер видит её игривую ухмылку.       Она еле заметно кивает ему одному. Опускает веер, улыбаясь и продолжая глядеть на его стол. Что-то в её танце меняется. Становится более резким, хаотичным, страстным. Грудь напряжённо вздымается, бёдра покачиваются в такт изменившейся мелодии, запястья скрещиваются, и звон соприкоснувшихся золотых браслетов разбавляет игру фортепиано. Она никогда не снимает их, и Калебу интересно, запечатались ли на её коже тонкие следы металла.       Он не забирает рисунки с собой. Оставляет на столе, потому как память запомнила каждую деталь её с ювелирной точностью. Находясь на расстоянии нескольких метров, Калеб замечает всё новые и новые черты. Шрам на ключице, что виднеется только при определенном освещении. Созвездие родинок на опалённой солнцем груди, веснушки на позолоченных щеках и хитрость, упрятанная в бездне небесно-голубых зениц. В толпе он видит её сразу. Не потому что тайно вздыхает по ней, — её высокий рост выделяет и возносит на постамент.       Калеб не удивляется, когда рисунки пропадают со стола. Без особых иллюзий питает надежду на то, что она забирает его труды. Он рисует её в разных движениях, нарядах, не зная имени, но придавая значение одному образу в памяти. Отныне на выступлениях она смотрит на него. Украдкой или нет — не столь важно. Отражающий интерес взгляд отыскивает его сразу, уголок рта приподнимается и острые линии великолепной красоты разглаживаются. С улыбкой она нравится ему, но будучи холодной, недоступной и интригующей — ещё больше.       Выступления собирают полный зал. Приезжие хотят посмотреть на местную звезду, и порой даже его обаяния не хватает, чтобы достать билет и купить хоть один стул у самой дальней стены. Калебу удаётся пробраться через чёрные входы, спрятаться за высокой шторой и наблюдать с другого угла, открывая всё больше сторон её изящества. С неумолимой гордостью подмечает, что взор девичий ищет его в зале. Натыкается неожиданно в другом месте, передаёт волнение и искренний восторг. Несмотря на то, что публика в иной стороне, она большую часть танца презентует ему, следящему за ней из тени узкого коридора.       Всякий раз, когда Калеб подходит к билетёру, тот пожимает плечами. Людей не убавляется, и владельцы заведения решают впускать всех желающих постоять и посмотреть. Он ухватывает своё место, придя намного раньше и нарисовав её портрет по памяти. Уже с красками и с большим количеством времени. Получается лучше, чем было до этого. Калеб может собой гордиться и рисовать новые объекты, однако всё внимание всегда уходит к ней.       Незнакомке, что танцует каждый вечер вторника и неожиданно в один вечер оставляющей на столике нарисованный от руки его портрет. Он вглядывается в собственное лицо и осязает, что бумага пахнет её духами. Чем-то сладким, лёгким и въедающимся в затуманенное сознание.       С тех пор Калеб не рисует её, набравшись смелости подойти. А она подманивает в танце рукой, раскрыв алый веер и в полном людей зале смотря только на него.