В унисон

      Песнь эту лелеет, безмолвно дань признательности отдавая.       С ноги на ногу плавно переступает, невесомо касаясь шёлковой юбки, что облегает тело приятно, не сковывая движений.       Фортепиано ведет, прерываемое звуком виолончели. Струны гитары в их тандеме, как южная специя, — раскрывается медленно, погружая всех в самозабвенное удовольствие.       И мелодия эта живёт под ней в своей манере, пробуждая утихшие чувства. Сердце бьётся ей в такт, подчиняясь зову прекрасного. Раскаленная духотой и запахами парфюма, плоть девичья совершенство создает, не покидая пределов сцены.       Взмах руки, короткий вдох, трепещущие веки. Она поглощена. Утеряна в сказке, что ведается без слов и лишних взглядов. Сплетается воедино с моментом, позволяя себе не думать об окружающем и не насущем. Затянутая на шее бархатная повязка липнет, кольца браслетов звенят в аккомпанемент музыки; ступни в балетках тесных болезненно сжимаются от каждого шага.       И полумрак шепчет ей лесть. Неизведанные грани души её обнажает на потеху зрителям. От них несёт табаком, кислым пивом и лимоном. Сквозь приоткрытые широкие окна слышен шум скачущих по улице лошадей; прохлада кажется чем-то незначительным, совершенно неуместным в пламени танца и зрительского внимания.       И видит она всех, подмечая скомканные купюры на потертых столах и опустевшие бокалы со следами пенки на дне. Веером прячет нижнюю часть лица, диковинно и азартно разглядывая утихший в эмоциях зал. Все их силуэты объяты бедностью, душевными пороками и тесными твидовыми пиджаками. Трактирщик за стойкой натирает бокалы в ритм песни, усы его подрагивают, губы шепчут знакомые наизусть слова.       Хочется выпить. Утолить жажду холодом фруктового вина, поддаться известной пьянчугам непринужденности и не слышать глас рассудка в каждую секунду.       Шаг за шагом, назад-вперед, под одобрительный свист. Соединяя в себе первобытное и желанное; низвергая в движениях немой рассказ, что громче слов будет.       И награда ей кроется в третьем ряду, среди напыщенных женщин, что не желают мириться с её первенством в мужском внимании.       Кроется в нервных бросках карандашом, внимательном взгляде, в раскрытых от увлечения губах, взмокших от капель алкоголя.       Корнелия подмечает его сразу. Взлохмаченные прядки, измятый воротник рубашки, покрасневшие костяшки пальцев. Перед ним три пустых бокала, скулы пунцовые, грудь вздымается часто, а на стёртой альбомной странице блеклые очертания рисунка; кривой графит карандаша еле держится от давления. Смотрит украдкой, но взглядом запечатляет всю, не пропуская миллиметра.       В нём сочетается всё. От широких плеч до коротких рукавов изношенного плаща, от исписанного карандаша, длинных чувственных пальцев, шрамов на них, до лёгкого опьянения, редких улыбок самому себе.        Молодой, но внешность та, что покорёжена трудным детством и напряженной работой. Преждевременные морщинки, взор такой, что с хрустом дрожат ребра. В глазах его, укрытых полутьмой, мерцание увлеченности заметить можно, если приглядеться.       Корнелия приглядывается, не упуская мгновения. Это ведет к тому, что он оставляет рисунки. Её портреты, нарисованные неумелой рукой того, кто жаждет научиться. Дети изобразят её лучше, но отчего-то его первые попытки осязаются сакральной тайной и интимности в них больше, чем в долгих поцелуях между давними любовниками.       Она приходит раз за разом, тотчас видя его за тем же столиком. Разглядывает из-за ширм, исподлобья всматриваясь в острую линию челюсти, трёхдневную щетину и новые порез на ладони, что наспех был заклеен старым пластырем. Пьет всё так же три бокала, осушая их неторопливо в оглядках кого-то особенного. Рубашка другая, две пуговицы у шеи расстёгнуты, на столе покоятся набор карандашей и блокнот, обёрнутый чёрной замшей.       Ей хватает секунды, чтобы завлечь внимание его. Выходя в середину сцены, в другом, более ярком наряде, забавляется тем, как он по наитию выпрямляется, силясь выделить себя среди остальных.       Танец её пропитан невысказанной надеждой. Незатейливо хрупкую ладонь тянет к нему, двигая бёдрами; распущенные волнистые локоны щекочут шею, усыпанную тонкой леской с жемчугом. На этот раз гитара смешалась с барабанами, дерзкой скрипкой и глубоким тягучим баритоном певца. Дым от сигарет блекнет в мерцании дорогих украшений одиноких дам; его карандаш движется по листу более уверенно, без частых исправлений.       Жарко и лестно. Его сосредоточенность на ней подобна кроткому, ненавязчивому поклонению. Корнелия рада вдохновлять его, танцевать и обнажаться подобному ей творцу, что красоту видит в несвойственных всем деталях.       В третью встречу Корнелия смело себе признается, что влечение к нему не кажется ночной утехой сыгравших чувств. Она томно вздыхает, благодарствуя громкой музыке; мечтает эти огрубевшие подушечки пальцев прочувствовать по-настоящему, не на расстоянии в несколько метров. Прикрывая веки, воображает его на сцене, в том же ритме, что и она; в тех же гармонирующих телодвижениях и красноречивых взглядах.       Больше всего он рисует её глаза и губы, уделяет всё им время, стремясь передать то, что видит.       То, что ощущает, глядя на неё.       И в картине его представлений уста её непокорны, нежны, с вкраплениями алой помады, а в зеницах угадывается безгласное полымя пережитой трагедии.       Корнелия забирает каждый портрет домой, вешая их над комодом; при пробуждении, фокусируя взгляд, видит наброски незнакомца, что с каждым выступлением черты её передает так точно и умело. Его старания отзываются внутри тягостной и волнующей пыткой.       Вечер начинается с мыслей о нём. О его любимом сорте виски, крошках графита на полу под стулом, долгих переглядываниях, звучащих интереснее, чем светские сплетни. Корнелия имени его не знает, но это не мешает предаваться воображению и дрейфовать в нём, искушаясь увиденным и услышанным.       Он видит её такой, какой не видел ещё никто. Не пропуская родинок, крошечных шрамов, татуировки, изгибов бедёр и талии, переносит её на бумагу, улучшая навык и стремясь впечатлить её.       Её, незнакомку, танцующую в сомнительном баре за жалкие гроши. Ей люди твердят покинуть это место, талант свой демонстрировать там, где мужчины сполна способны одарить благодарственной монетой за прекрасное представление. Корнелия им не говорит, что деньги потеряли всякую значимость перед его портретами.       Флейта раззадоривает искусно, за ней поспевает пианино, цепляя зрителей броским вызовом и приглашением. Ей приходится надеть каблуки, чтобы соответствовать композиции; стук шпилек подобен выстрелам. Половицы скрипят, играя в причудливом тандеме с инструментами; аромат дорогих духов пьянит не хуже рома.       В этот день Корнелия пахнет ромом и кокосом, свободой и сладостью. Южным бризом в тёплый вечер лета. И распахнутые настежь двери позволяют ветру утягивать края её длинной юбки, обнажая обожженную солнцем кожу.       Она видит, как он сглатывает. Заказывает четвертый бокал, отбрасывая карандаш и блокнот; увлекается представлением и тем, как полупрозрачный атлас скользит по женскому телу. Оно его жаждет, несвойственно, дико и рьяно. Отбрасывая волосы за спину, вверх руки поднимая и выгибаясь, Корнелия шепчет незамысловато «приди», слизывая застывший ром с нижней губы. Горько, сладко, голову кружит, проникая в жилы вместе с музыкой.       И если спросят — ответит, что зритель у неё во всей толпе один. Тот, кому чувства её безотчетно принадлежат и чьи пальцы уверовали в её красоту, перенеся её на бумагу.       Он глушит вожделение глотками крепкого пойла. Единение резкости, сладострастия и молчаливой уверенности. Стоит Корнелии руками трепетно провести по груди, как бокал его наполняется кокосовым ромом.       В ответ сердце замирает. А с шеи в подходящий аккорд жемчуг слетает.