В унисон

      Стёртый коврик на входе, опавшие листья увядших лилий, моргающий свет блеклого настенного светильника.       Его встречает холод. Такой колючий, бездушный, что пальцы болезненно содрогаются. И вещи перед ним всё на том же месте. Они не сдвинуты ни на сантиметр, но кажется, что их расстановка неправильная, словно ещё день назад всё было по-другому.       Дверь закрывается глухо, отсекая его от внешнего мира. Закат нежно-лиловый рвётся в квартиру сквозь плотно зашторенные окна. Он его разглядеть почти не успел, идя домой быстро, с блеклой и мнимой надеждой на лучшее. Пока все восхищенно полотном красок любовались, быстрым шагом пересекал улицы, думая о том, что сегодня восемнадцатый.       Восемнадцатый закат с момента её ухода. И подстать его чувствам, в первые дни солнце небосвод огревало яркими и пронзающими красками. Красный, оранжевый — ярость, обида, гнев.       И смирение на вкус, как стухшее разочарование. Горько, солоно, хочется отплеваться и смыть с себя злачные чувства под ледяной водой. Вентили выкрутить до противного скрипа, захлебнуться резким холодом и в нём же затушить пылающую потребность.       Ничего не изменилось. Фотографии на стенах висят в том же порядке, в каком их видела она. Между каждой белой рамкой несколько отмеренных сантиметров, цветовая композиция каждого снимка совпадает с оттенком света, стен и полов. Калеб в этом ничего не смыслит, но Корнелии это было важно, поэтому руководствуясь её указаниями, он кропотливо вешал фотографии эти, с рулеткой, при естественном освещении, чтобы лучше виделось.       На пыльном подоконнике стопка журналов, застоявшиеся благовония и треснутые горшки с засохшими растениями. В гостевой царит мрак, в нём уловимо стынет запах женских духов и тепло. Среди незаконченных картин висит их портрет, нарисованный её рукой за несколько бессонных ночей. И в картине этой Калеб получился лучше всего, потому что Корнелия себя рисовать ненавидит. А он неумело добавлял по штриху её простым карандашом, потому что не хотел видеть только себя.       На полках скопилась пыль, пол усеян осколками разбитого зеркала. Только взглянешь — и чудище по ту сторону посмотрит в ответ. Прямиком в ботинках, не снимая плаща, проходит мимо её запертой мастерской. В кухне светлее, он щурится от солнечных лучей, скользящих сквозь матовые занавески.       Больше света. Мы не в гробу живем. Хочу, чтоб здесь всегда стояли ромашки в голубой длинной вазе.       Полотенца одного цвета со стульями будут. А обеденную зону сделаем молочной или бежевой? Нет, Калеб, ты смотришь на белый. Молочный выглядит вот так.       Словно во сне видит, как она пальцем тычет в ковер, показывая цвет. Словно наяву чувствует, как она проходит мимо, задев его своими волосами, останавливается у столешницы, наливая любимый зелёный чай с одним кубиком сахара. Ноги обнажены, на плечах его застиранная футболка, едва прикрывающая бедра. Пальцы как обычно обмотаны пластырями, ладони испачканы засохшей краской.       К нему повернется и улыбнется. Ненавязчиво, так что сердце кольнет, а в глазах защипает от прекрасного. Протянет руку, приглашая к себе, упрётся поясницей в края тумбы, принимая его нежность и настойчивость, как само собой разумеющееся.       Её чашка всё еще на столе в окружении недоеденных конфет. Ваза пустует, и Калеб в неё помещает купленные ромашки. Корнелии здесь нет и не будет. Ромашки останутся напоминанием о ней. Смахивает опавшие цветки на пол, в чашку наливает зелёный чай, бросает кубик сахара, представляя, что сейчас, закончив рисовать, Корнелия выйдет перекусить впервые за несколько часов.       Пустота ему ответом красноречивым служит. Её пения больше не слышно. Тихих шагов, всегда застающих врасплох, тоже нет. Не слышно ругательств на незнакомом ему языке, звучного и требовательного: «Калеб, можешь подойти, пожалуйста?».       И пространство это чувствуется гробом. Пепелищем разбитых мечт и угаснувшей любви. Всё в нём соткано из её сбывшихся пожеланий. Каждый метр сквозит её призрачным присутствием. Запахом, голосом, криком и смехом. Ему кажется, что сейчас она вернётся с занятий, громко хлопнув дверью от усталости и раздраженности. Скинет жмущую обувь, бросит на столик ключи и тут же к нему подойдет, пряча заплаканное лицо в изгибе его шеи.       Заместо ожидаемого — наступающая темнота, что шепчет ему голосом её. Смеркается быстро, либо же он просидел напротив чашки так долго. С наступлением ночи здесь всё всегда оживало. Свечи, её внезапное желание сыграть в шахматы, чтобы затем при неминуемом проигрыше смахнуть доску на пол и его одолеть его поцелуем. Корнелия никогда не могла выиграть иным способом. Калеб её ходы считывал наперед, даже не глядя на черно-белое поле. Перемещал шахматные фигуры с изящной уверенностью, улыбаясь так широко, что её это раздражало.       Итог всегда был одним и тем же. Ни одному выигрывать не удавалось. Он отвлекался на неё, она — нарочно отвлекала, догадываясь, что Калеб мог бы и проиграть, но тогда её радость и гордость съедят, не оставив ему ничего. Его стратегия, до ужаса простая и смешная, работала в обе стороны. Погружала в состояние томное, с примесью наслаждения и искренней нежности. Калеб — ферзь на этой доске, в то время как Корнелия — король, застигнутый матом.       Постель заправлена, не скомкана. Окна закрыты, заляпанные зеркала сущность его отражают, что одиночеством покорёжена. Воск догоревших свечей застыл на прикроватных столиках, запах лаванды и сирени ослабел. Всё те же фотографии на стенах, в углу — чистые нетронутые холсты. Её сторона постели пустынная и мёртвая; он пальцами подушки касается, изнемогая от аромата её парфюма, коим каждый вечер окропляет простыни с момента её ухода.       Так, засыпая, Калебу легче её рядом представить. Вдохнуть, зарывшись ладонью в складки одеяла; веки прикрыв, услышать на задворках сознания сонный шёпот её. Корнелия здесь, живёт в сердце, не покидает его пределов, отравляя, подобно заразе.       И дом этот уже не его. В нём все чужим кажется без неё, ненастоящим и притворным, построенным кем-то другим. Фотографии не могут существовать без её долгих разглядываний и замечаний; постель — не больше, чем ледяная картонка на сыром асфальте без неё. Калебу тошно от того, как время беспечно идет, минуты не стоят, пока его естество замерло в грохочущем и томительном ожидании.       Ожидании того, что вернётся, провернув ключ по ошибке не в ту сторону и так не запомнив, что нужно вести по часовой два раза. Свет везде включит, дом их погружая в уют и тепло своим присутствием; зайдя в пекарню, принесёт его любимые круассаны с тёмным шоколадом и двумя ягодами клубники в начинке. Начнет пылко рассказывать о проблемных и непослушных детях в кружке, о том, как устала и хочет отвлечься от дел на каком-нибудь побережье, в объятиях солёного ветра и закатного солнца.       Тьма над ним хохочет. Никто ему больше о планах своих не расскажет. Никто не попросит передвинуть тумбочку, потому что ей там не место. Никто не обнимет поздней ночью, просто потому что в кошмаре его убили и только в его руках послевкусие страшного сна испарится без всякого осадка внутри.       Восемнадцать дней, прожитых без неё, подобны самой мучительной пытке. Калеб существует, перестав жить. Всё ещё дышит и приходит в их дом, надеясь застать ту секунду, когда Корнелия занята цветами и никого вокруг не видит, кроме них. Только она знала, как нужно правильно поливать и в каких количествах. С её уходом за растениями никто не следил. Калеб помнил её уроки и напоминания, но решил, что так будет правильнее. Жизни в этом доме нет ни для кого, пока её нет.       В сон проваливаясь, думает, что завтра наступит девятнадцатый закат без неё. В присутствии вины, опустошения и моральной гибели. Облепленный всем этим, Калеб выдыхает. И уязвленно, не раздеваясь, засыпает, словно он не в собственном доме, а где-то на улице.       И на этот раз ключ в замке поворачивается правильно. Два раза по часовой. И каблуки её будят, выстреливают громко и резко. Связка ключей с грохотом приземляется на зеркальную полку; нагруженный кистями и красками, пакет падает, порвавшись в её ладони.       Корнелия чертыхается, поднимая кисточки и палитры. А Калеб думает, что всё это происходит во сне.